И вдруг он понял, что если бы мама была сейчас здесь и он хоть на мгновение прижался бы к ней раскалённой, как шар, головой, боль, сжигавшая его мозг, утихла бы от прикосновений её рук, растворилась в чистом запахе её волос, который он не спутал бы ни с чем на свете, в тихой ласке её родного голоса.

До чего ж, кажется, просто устроен этот мир. Человек рождается, растёт, мечтает совершить что-то великое и неповторимое, обретает друзей и недругов, отдаёт столько времени и сил суете – и вдруг умирает. Почему же не вечен человеческий род? Даже ворона, у которой нет никакой цели, никакой мечты, даже самая простая ворона живёт сотни лет. Хотя, не будь смерти, жизнь, может быть, потеряла бы свой вкус. Кроме того, человек должен чего-то бояться. Зная, что конец неизбежен, пытается он побыстрее свершить необходимые дела, домечтать положенные мечты. А если бы был вечен, лежал бы себе и плевал в потолок. Ведь лентяй не верит и в смерть. Но она и не требует такой веры. Она безжалостна… Как бандит, подстерегает в неожиданном месте и впивается в горло…

«Если бы только эти лекарства могли мне помочь, – думал Рифкат, – ведь медицина сейчас на таком уровне! Сердце чужое пересаживают… Но голову-то не пересадишь… Нет-нет! Мне нельзя умирать! В село обещал вернуться, маме, папе, всем-всем сказал, что вернусь, – и что же, как я могу не вернуться? Саша позвоночник сломал – и теперь моряк, старший брат Азат с крыши пятиэтажного дома упал и то жив остался. А почему мне не выздороветь? Ведь ещё ничего не успел сделать. Когда вернусь, слесарем не возьмут: руки-то, наверное, нет… А как поздороваться с Галиёй? Разве что просто обнять. И как она вообще отнесётся к тому, что я без руки? Написал Талгату, что поступлю в техникум… Ладно, это не убежит, никуда не денется.

Взять и уехать в село, к деду. Там никто внимания не обратит, что без руки. Вон хромого дедушку никто за инвалида не считает: наравне со всеми работает, как вол. И никто над ним не сюсюкает: ах, бедненький! А насчёт техникума… Только бы поправиться, там видно будет. Можно в заочный поступать. Если захотеть, не хуже других можно и заочно учиться. Ох эта учёба… Каждый вечер мать смотрела дневник и вздыхала. Смотрит и вздыхает… Лучше бы уж ругала».

В спорте Рифкату не было равных в школе, у него было много друзей, все относились к нему с добротой и уважением, но готовить каждый день уроки— это мука. На завтра откладывал, потом на послезавтра, к концу четверти чувствовал, что дела аховые, и день и ночь не поднимался из-за стола. Даже в десятом классе по-настоящему сел заниматься месяца за два-три до экзаменов. Тогда мать стала пилить его каждый день: «Помешался на гитаре этой, на магнитофоне, ни на что, видать, не способен, только по улицам шататься!» Она сказала это без крика, с такой горечью, что Рифката проняло: обложился книгами.

– Зимний штурмом решил взять? – посмеивалась Анфиса. У неё-то не было никаких проблем с учёбой, и она часто выручала его на контрольных.

– Ты знаешь, чем эта история с Зимним закончилась? – Рифкат даже не оторвал при этом взгляда от учебника.

– Ну-ну, поглядим, поглядим, чем она у тебя закончится.

Рифкат перестал выходить на улицу, почти не спал, осунулся и похудел. А когда вылетел из класса, где сдавали экзамены, заорал на весь коридор побледневшей Анфисе:

– Взяли Зимний, взяли!

– Трояк? – переспросила Анфиса, чтобы убедиться, что всё прошло благополучно.

– Четыре! – захохотал Рифкат и закружил сестру.

Лицо её засветилось от счастья. Обычно они не проявляли родственных чувств друг к другу, наоборот, подбрасывали колкие замечания и беззлобные, едкие шуточки. Но тогда он вдруг ощутил, какой близкий и родной человек его сестра. Он с детства привык к ней, как к воздуху, к небу, – и не замечал, не понимал, как это здорово, что есть человек, который во всём, о чём ни попроси, поможет и всё поймёт. Так же, как не замечал, как в небе передвигаются пуховые облака, как течёт Кама и какое это счастье – жить на земле…

После экзаменов и выпускного вечера на Рифката навалилось безразличие. Целыми днями он лежал на диване и раздумывал: что делать дальше? Анфиса уговаривала его поступать в институт – как, мол, в наше время необразованным оставаться? Отец помалкивал, выжидал… А Рифкат как только представлял себе, что надо будет снова засаживаться за узкую парту или за студенческий стол и высиживать от звонка до звонка, так грустнел, ему становилось не по себе. Внутри играла и била через край сила… Он видел однажды у деда, как молодой жеребец отделился от табуна и мощным, неудержимым намётом носился по степи, как будто хотел наиграться всласть перед хомутом и оглоблями… Но чем больше Рифкат лежал на диване, тем прочнее и отчётливее проступала в сознании одна мысль, которой он не мог поделиться даже с Анфисой. Ему доставляло неизъяснимое удовольствие слушать, как мать с отцом, едва только соберутся вместе за столом, так сразу начинают перебирать варианты его будущей судьбы: «Кем же станет наш сынок, где он устроится?» В таком неведении они пребывали до начала августа, пока Рифкат не решил прервать их бесконечный спор…

– Мама, я записался в строительно-монтажное управление, – сказал он однажды, с удовольствием уплетая поджаренное мясо. – Учеником слесаря.

Мать застыла с тарелкой в руках, и Рифкат принялся быстро-быстро объяснять, как будто оправдываясь:

– На будущий год всё равно в армию идти. Хоть делу настоящему научусь до этого. С первой же получки тебе подарок принесу – во! – И он развёл руки, как будто размеры будущего подарка могли успокоить её больше всего.

– А что, – вмешался отец, – слесарь – хорошая специальность. Руки у парня к железу приспособлены.

– Но… – хотела было возразить мать.

– А из армии вернусь, сразу же учиться поступлю, – перебил её Рифкат. – А пока запишусь в рабочий класс. Ты же всю жизнь на шахте вкалывала, и ничего. Все тебя уважают. – Рифкат обрадовался неожиданной поддержке отца и сразу повеселел.

– У нас, сынок, другое время было, не до учёбы. А теперь зачем тебе на работе спину гнуть, когда и поучиться можно?

– Эх, мама, генетика, знаешь, что говорит? Что каждый человек кого-то из предков повторяет. А наш род – это род извечных хлеборобов, трудяг. И тут ничего не попишешь: закон природы! – Рифкат поднял вверх палец и незаметно подмигнул Анфисе.

– Закрутил словами. Правду говорят, яблоко от яблони недалеко падает. Ведь до чего ж ты похож на…

– Старика Миргазиза, – заключил отец.

13

Рифкат пришёл в себя, и воспоминания исчезли. В вечернем мягком свете солнечные лучи поостыли, и вся палата словно потускнела, уменьшилась в размерах. Неподвижность тела, пронизанного болью, была невыносимой, и он придумал очень интересную игру: закроет глаза – и тут же оказывается среди родных, знакомых, разговаривает с ними, отводит душу, и боль становится чужой, отдалённой завесой тумана. А стоит открыть глаза – снова перед ним белый потолок.

Он так увлёкся этой игрой, что перестал отдавать себе отчёт в том, кто заходит к нему в палату, о чём говорят врачи, даже не обращал внимания на уколы… Скорее закрыть глаза и снова оказаться в чудном мире воспоминаний, где нет людей в белых халатах, слабо горящей лампы на потолке и тех страшных мгновений, когда он сжимал изо всех сил гранату… И – удивительное дело! – мир этот вставал перед глазами настолько отчётливо, что казался более реальным, чем всё окружающее его сейчас…

Вот их казарма. Двухъярусные кровати ровненько выстроились возле стен. Книги на тумбочках. А у него в ящике – красный блокнот с адресами друзей, стихами, песнями. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, Рифкат перелистывал его. Как только прибыл в часть, стал записывать туда всё интересное и важное. На первой же странице красными чернилами выведено: «Солдат в любом случае обязан выполнить поставленную перед ним задачу, даже рискуя жизнью, должен выручить товарища. Умереть, но выполнить приказ Родины». Он выписал эти слова из какой-то книги, готовясь к политинформации. А внизу страницы нарисовал эмблему десантников.

Как тихо в казарме. Только иногда переступит с ноги на ногу и вздохнёт дневальный. В глубине, возле уголка живой природы— воссозданной руками ребят лесной полянки – замер телевизор… Оказывается, он успел привыкнуть к своей казарме, как будто это его родной дом.

«Я – гражданин Советского Союза, Миргазизов Рифкат…» Его называли учеником пятого, восьмого, десятого класса, на соревнованиях – спортсменом, в деревне – сыном Шафката. И вдруг – гражданин Советского Союза. Он только тогда почувствовал огромный смысл этого простого слова: «гражданин…»

После присяги весь строй повели в музей части. На аллее возле музея— стела с вырезанными барельефами двенадцати Героев Советского Союза, воевавших в составе части. Седой подполковник подробно рассказывал об их подвигах, о том, как реяло знамя полка над Берлином… А потом их подвели к освещённому стенду. Двое парней в такой же, как у Рифката, форме, смущенно улыбались с больших фотографий. Внизу крупные буквы: «Гвардии старшина Савченко Анатолий Иванович, 1953 года рождения, член ВЛКСМ, специалист первого класса, отличник Советской Армии.

Гвардии старший сержант Котло Виктор Владимирович, 1954 года рождения, член ВЛКСМ, специалист первого класса, отличник Советской Армии.

За большие успехи в военно-политической подготовке, высокое военное мастерство и за героизм, проявленный при высадке техники тяжёлого воздушного десанта, комсомольцы Савченко А. и Котло В. награждены орденом Красной Звезды».

Они были старше его на каких-то два-три года. И – ордена… Вмирное-то время, когда жаворонки щебечут… Конечно, в армии всякое бывает: и из автоматов стреляют, и гранаты бросают, и пушки грохочут. Танки и самолёты настоящие, как на войне. Но всё-таки это ведь не война, о которой Рифкат читал в книгах, которую он видел в кино и знает по рассказам деда, а только игра, пусть большая и нужная, но всё же игра. Как в детстве, когда он так заигрывался с ребятами в войну, что уже в темноте на пустыре за домами матери разыскивали их…

Он так явственно вспомнил улыбающиеся лица ребят на фотографиях, новенькие ордена на гимнастёрках…

14

Рифкат очнулся от громкого стука раскрывшейся двери. До сих пор она открывалась беззвучно. Круглолицый седой толстяк во главе небольшой группы людей в халатах стремительно подошёл к постели Рифката:

– Это и есть наш герой? Что, немного поцарапало? Сейчас посмотрим… – Он говорил таким тоном, будто ни минуты не сомневался, что эти люди в белых халатах ввели его в заблуждение, и хотел убедиться сам, насколько дела плохи. И вдруг Рифкат поверил ему, несмотря на грубоватый голос, неуместный хохоток и мясистый нос, так не вяжущийся с обликом врача. Да его и врачом было трудно назвать – точь-в-точь повар из городской столовой.

– Да, порядком тебя зацепило, парень. И не догадался же ты что-нибудь другое подставить, голову беречь надо.

– Только трус, товарищ полковник, задом в воду прыгает, – сорвалось у одного из сопровождающих.

– М-да, хоть задом, хоть головой, лишь бы живым выплыть… – негромко, раздумывая над чем-то, произнёс врач и обратился к Рифкату: – Не волнуйся, теперь всего ничего осталось. Всякие ерундовые мысли выбрось из головы. Смотри мне, чтобы ни одной не осталось. Я в неё загляну, выброшу оттуда железяки всякие и – раз, захлопну. Не почувствуешь даже. Ладно, готовься, друг, а мы пошли.

Улыбка у него была неожиданная, – пухлое лицо сразу освещалось добротой.

Рифкат услышал только как заскрипел под ногами пол, и силы его покинули.

«Загляну и захлопну», – сказал толстяк, как будто это шкатулка с пуговицами. У Анфисы была такая, с ракушками на крышке. И все, кто с ним говорит, обязательно шутят. Но так ли уж всё легко и просто? Рифкат знает. Даже зубы ноют от боли, – видимо, лекарство перед ней бессильно. И мутит так, что он едва сдерживается.

И тут Рифкату так захотелось вдохнуть хоть раз чистого воздуха за окном, вырваться из этих белых стен. Но окно было плотно закрыто. И врач вышла куда-то. Наверное, вымоталась с ним за это время: сидит возле него, только смотрит печальными глазами. Интересно, сколько же прошло времени? Сквозь кусты жёлтой акации за окном виден поалевший небосвод. Солнце уходит за горы. Значит, прошли уже сутки. А ему кажется, что прошли уже месяцы, годы. Для всех больных время идёт медленно и всё вокруг кажется дурным сном. В больнице люди торопят каждое мгновение, чтобы побыстрее пришло будущее.

А для него эти сутки – и неизвестно, сколько их ещё будет, – как водораздел. С одной стороны, девятнадцать лет беззаботной, радостной, как чистый родник, жизни, с другой – крутой склон или, может, пропасть… А он стоит на вершине горы лицом к прошлому и боится повернуться, чтобы не увидеть там бездонный обрыв… Боится, что закружится голова и он полетит вниз, сшибая камни… Только бы удержаться на этом каменном острие, где каждое мгновение может стать роковым и каждое движение – последним…

Выдержать, пусть вгрызаясь в камень ногтями, но выстоять и не сдаться!

Самое страшное – нельзя вернуть те минуты, которые отделены какими-то сутками от настоящего, нельзя повернуть ничего назад. Уже закончились учения, и ребята уже в казармах.

И ничего не вернуть…

Не зря же врач предупредил: нельзя мучить себя ерундовыми мыслями! Надо думать о чём-то хорошем, приятном. А есть ли на свете что-нибудь более приятное, чем раскрывшийся с резким хлопком купол парашюта над головой после того, как ты прыгнул из самолёта?..

И самое главное: даже если всё вернуть и заставить время течь вспять, разве ты не поступил бы так же?..

15

В первые мгновения после прыжка из люка он плотно зажмурил глаза, чтобы уберечься от бешеного напора ветра. Его болтало и крутило, пока он не раскинул руки. Открыв глаза, он увидел большой круг внизу, напоминающий тарелку. Рифкату сначала показалось, что это не он падает, а огромная тарелка с озёрами, реками, лугами и редкими тёмными пятнами леса летит на него. Вот неожиданно сбоку показалось солнце, и золотисто-жёлтые лучи залили всё безграничное пространство. Фиолетовый купол был так раздут плотным воздухом, что казался прочным, как шатёр из жести. Весь небосвод в этих фиолетовых куполах.

 
Ангелу подобно с неба спускается он
И, как дьявол, входит в бой… —
 

заорал Рифкат от восторга, задохнулся смехом и свистящим воздухом… Сегодня ему и вправду придётся крутиться, как чёрту. Рифкат левой рукой нащупал автомат. Земля уже приняла обычную форму. Внизу бескрайняя зелёная степь. Как осколки зеркала поблёскивают маленькие озерца. Земля не успела высохнуть после двухдневного дождя. Рифкат посмотрел вверх: солнце едва успевало прорваться сквозь решето забитого парашютами неба. Когда они спустятся, на земле не останется места.

И вдруг с запада подул холодный ветер, как будто предостерегая, что ждёт их на земле. Чем ближе она становилась, тем больше усиливался ветер. На высоте двести – триста метров он уже неистовствовал, дёргал парашют, как будто пытаясь погасить купол. Луговая зелень потемнела, зеркальная поверхность озёр покрылась рябью. «Учения будут проводиться в условиях, приближённых к боевым», – сказал командир, но бурю уж никто не ожидал…

Солнце совсем скрылось. Со стороны горизонта густо подползали чёрные облака. «Как будто заходят в тыл», – подумал Рифкат и посмеялся своим мыслям. Но тут он увидел землю совсем близко и, приготовив автомат, нажал на спусковой крючок. Кто-то успел выстрелить до него, в небе послышалось мощное: «Ур-ра!» И в этот момент ноги коснулись земли.

Рифкат, пружиня в коленях, мягко присел, но одна нога угодила в ямку и тело покачнулось, из-под сапог брызнула грязная вода. Однако Рифкат не упал. Перебросив в левую руку автомат, он смахнул с лица илистую воду и потянул к себе трепыхавшийся купол. Ветер потянул парашют, окуная белый шёлк в грязную воду. Рифкат торопливо отстегнул парашют, и, как будто обидевшись, купол складками опустился на землю. А Рифкат уже забыл о парашюте— разрезая порывистый ветер, он бежал вперёд.

Скоро батальон замер в строю на месте сбора.

– Молодцы! – Командир – в таком же, как у всех, берете – оглядывал лица, не пропустив ни одного. – Теперь наша боевая задача: «враг» наступает с юго-запада. Наш батальон атакует его в лоб. Цель – захватить командный пункт «противника»…

Через несколько секунд, поглубже надвинув береты, десантники уже бежали по бесконечному кочковатому полю. Ветер сильными порывами толкал тело назад, пронзительно свистел в стволе автомата, выдавливал на глазах слёзы. Под ногами было так скользко, что едва можно удержаться, сапоги чугунные от прилипшей глины. Вдобавок прямо в лицо стал моросить дождь.

После утреннего великолепия этот дождь и низкие тучи казались такими неуместными, невозможными. Наверное, природа, собираясь подарить людям чудный день, увидела самолёты, белые купола парашютов, закрывших небо, рассердилась на человека за бесцеремонное вторжение в её царство и принялась мстить…

Солдаты цепью разбежались в стороны. Командир бежал рядом так, будто уже не отмахали несколько километров, подбадривал шутками отстающих и успевал резким, требовательным голосом крикнуть: «Цепь не разрывать!»

Рифкату выпало бежать по просёлочной дороге, из-за движения танков и машин превратившейся в топкую кашу: местами едва не скрывало голенища. Командир молча подстраивался к нему и некоторое время бежал рядом, как будто давая понять, что понимает, насколько ему сложнее, чем другим.