Вот он силится встать с кровати, а перед ним строй солдат. Иместо его рядом с Ильдусом свободно, – все его ждут, молча смотрят на него, ловят каждое его движение, и он, преодолевая боль и бессилие, спускается на землю, идёт к своему месту в строю. Но ватные ноги не чувствуют земли, будто он шагает по воздуху. А весь строй кричит: «Ур-ра!» Только почему-то звука не слышно, как будто всё это он видит по телевизору и ручку громкости повернули влево до предела…
Вот над ним склонился Харис-бабай: «Ты ж обещал в село вернуться…» А издалека, со стороны поля, нарастает гул. Всё сильнее и сильнее, разрывая слуховые перепонки.
Рифкат медленно поднимается. Прямо к нему, разрезая надвое жёлтое поле, движется комбайн. Позади пыльное облако, а за штурвалом – никого… И, постепенно преодолевая оцепенение, Рифкат идёт навстречу комбайну…
Вот он дома, на своей кровати, в солдатской одежде, на груди значки. Выходит, он уже приехал на побывку и все домашние рядом с ним – мать, отец, Анфиса… Но в окно с улицы просачивается свет – каждый вечер, вернувшись из школы, он смотрел в окно. Напротив, через улицу, живёт Галия. После того случая её почти совсем перестали выпускать на улицу, и Рифкат сразу почувствовал, хоть до этого и не замечал, как ему не хватает её среди друзей, с которыми он гулял вечерами… Дверь её балкона открыта, – значит, она всё равно выйдет хотя бы для того, чтобы закрыть дверь. Вон за шторами мелькнула её тень, показалось синее платье. И вот она на балконе, прислонилась к перилам и поглядывает на улицу, будто совсем его не замечает… Какой тонкий у неё стан, как мягко и грациозно поворачивает она голову и как блестят её чёрные глаза… Он спрыгнул с подоконника и стал метаться по комнатам, сорвал со стены большое зеркало и, поймав солнечный луч, направил его на балкон… Её волосы, лицо, плечи сразу окунулись в солнечное блистанье, и Галия растерялась, потом поняла и, не сдержавшись, заулыбалась, погрозила пальцем и что-то крикнула. Но звук её звонкого голоса, рассыпавшись, опять не дошёл до Рифката. И тогда он, отведя чуть в сторону зеркало, стал «писать» на стене дома: «Л». Буква получилась такой большой, что едва уместилась на стене балкона. Девушка кивнула головой, показывая, что догадалась, и громко рассмеялась на всю улицу.
«Ю».
Она чуть наклонилась вперёд и немного склонила голову, потому что всё поняла и можно было не выводить дальше буквы. Остальное он дописал быстрее и перевёл луч на её лицо.
«А ты?»
Она закрыла глаза рукой и, неожиданно повернувшись, ушла домой. Рифкат замер на месте, всё в нём ушло глубоко-глубоко. И тут Галия вышла на балкон вновь. В руках было зеркало – чуть поменьше, чем у него, видимо, с комода, – он сразу вспомнил это, хоть был у неё давно и на зеркало тогда вообще не обратил особого внимания.
Она поворачивала зеркало во все стороны, но дом её был в тени, и ничего не получалось. Он видел отчаянье на её лице и вдруг сообразил: направил солнечный луч на её зеркало. Лицо Галии посветлело, и она направила его луч на Рифката. Глаза Рифката сразу заслезились, сердце бешено заколотилось, как будто его насквозь пронизал её отражённый луч.
А Галия смеялась на всю улицу ласковым, смущённым смехом. Как будто луч солнца, соединивший их, рассыпался звонким колокольцем, заполнил всё вокруг. Он не мог не ответить ей и стал тоже смеяться – но яркий день вдруг залило бледным светом, как будто фотографию улыбающейся Галии вытащили преждевременно на свет. И она сразу потеряла чёткие очертания…
«Шприц, – услышал Рифкат чужой голос. – Ещё раз переливание крови!»
Кто-то положил ему на лоб мокрую холодную тряпицу.
– Ничего, одиннадцать таких богатырей дали тебе кровь, значит, победишь…
Рифкат понял, где он, кто говорит и ходит рядом с ним, но всё равно, пока делали укол, а потом долго кололи левую руку, в потухающем от боли сознании билось только одно: яркий солнечный луч и Галия на балконе…
И вот ясно пришло то, что он всё это время хоть и смутно, самыми отдалёнными, неприкасаемыми закоулками души, но всё-таки помнил, знал: разодрав тёмное небо, сверкнула молния, разорвалась земля и степь, взметнувшись вверх, поползла в сторону, исчезла в тумане. Сам он, взлетев вместе с ней, завис в воздухе, как будто мир, опадая после взрыва, забыл про него и с каждым неразличимо крохотным мгновением становился всё темнее, даже огненный, ярче солнца, шар потух, и Рифкат начал плавно опускаться куда-то вниз, в бездонную пропасть…
Веки не размыкаются, как будто склеены чем-то. Во рту непереносимая горечь, а солнце жжёт, – он явственно чувствует это, лучи вонзаются в голову, и всё с дребезжанием начинает вращаться.
Пошла крутиться чересполосица снов, отрывочных видений. То он вцепился в пропеллер самолёта и вертится вместе с ним, до разрыва растягиваясь телом; то заблудился в ильметьевском лесу и зовёт, зовёт деда; то сидит под окнами Сашиной больницы и бренчит на гитаре, глядь – а пальцы истёрлись в кровь; то запрыгивает в кабину охваченного огнём трактора и тянет изо всех сил рычаг, а трактор не трогается с места. Пламя охватывает его одежду, руки и ноги, тянется к волосам…
– Воды!
По его губам стекает вода, шея и затылок становятся мокрыми. Сверху, с высоты, излучается бледный, холодный свет, постепенно он собирается в один пучок и превращается в малюсенькую точку, – это лампочка горит над головой.
– Проснулся? – ласково спросил его голос; он так был похож на голос мамы, что Рифкат зажмурился, чтобы ещё хоть на мгновение продлить иллюзию. – И крепко же ты спишь, сынок…
Даже движения её похожи на безостановочную суету мамы вокруг стола, когда они садились обедать всей семьёй… И когда улыбается, глядя сверху вниз… Точно так улыбалась мама, когда подходила к нему перед сном и медленно и ласково поглаживала ему рукой лоб…
Он всё это время боялся думать о ней, об отце, о сестре и брате: сразу на глаза наворачивались слёзы – он ничего не мог поделать. Это у мамы всегда глаза на мокром месте. Всё время плакала, когда провожали его в армию: «Только живым-здоровым возвращайся». Как будто чувствовала. И разрыдалась к концу застолья.
– Мамочка, я ж не на войну ухожу, – обнял её тогда Рифкат.
– Жизнь, сынок, может как угодно повернуться…
– Мам, ну не один же я ухожу, и другие матери так не убиваются.
– Для меня ты на свете один… – Она положила ему на плечи трясущиеся руки и при всех обняла так крепко, что у Рифката перехватило дыхание. Он и не подозревал, что в сухоньком её теле кипела такая сила.
– Брось, Минниса, сок луковый из себя выжимать. Радуйся, что такого сына вырастила. Пусть послужит, лицом в грязь он у нас не ударит, наш род, слава Аллаху, до сих пор Родину не подводил: и в огонь и в воду шёл. – Отец бодро вышагивал от одного конца стола к другому, но Рифкат чувствовал, что и у него временами дрожал голос. – Спой, сынок, нам чего-нибудь, чтобы мать не грустила.
– Что ж это за солдатские проводы без песни?!
Гости подняли весёлый шум, и лицо матери прояснилось.
Рифкат вынес из своей комнаты гитару и встал возле стола.
– Что спеть-то?
– Слушай, Рифкат, брось ты эту дребезжалку.
– Эх, гармошку бы сюда!
– Ладно, родственники дорогие, хоть наши с матерью уши к звукам гитары давно привыкли, но будет вам гармонь. Сынок! Ты ж говорил, разучил одну у дедушки.
– Да ведь не умею я толком, – прислонил Рифкат гитару к стене и неуверенно взял гармонь.
– Давай, Рифкат, не заставляй себя упрашивать.
Когда, бросая взгляды на клавиши гармони, Рифкат заиграл, гости притихли.
Только сидевший в углу стола мужчина порывался что-то сказать, но жена его удерживала. Наконец в тишине он громко сказал:
– А мой в армию не идёт! В институт, говорит, поступлю! – Хвастался он или сожалел, было непонятно.
– Прекрати, ненормальный! – тянула его за пиджак жена.
В этот момент отец Рифката начал петь, и все подхватили песню:
Медный колокольчик подвесив,
Лошадей пустив вскачь,
Вернулся бы я в юность,
Одну тебя взяв.
– Давай, сват, подпевай.
– Что ж ты, сноха, дорогая моя, сидишь, воды в рот набрала, что ли?
– Слушай, сосед, не каждый день парня в армию провожаем, не сиди как сыч!
– А мой не хочет. В институт, говорит, поступлю, – всё повторял мужчина.
Отец с матерью едва успевали подносить на стол. Песня всколыхнула гостей, кое-кто подскочил плясать. Рифкат не умел играть плясовую и прерывисто, в такт стуку каблуков, растягивал меха, но никто не обращал на это внимания. Пока мужчины плясали, женщины на другом конце стола разговаривали, перебивая друг друга.
– Сын Марфуги из армии вернулся – высокий, здоровый, чистый гренадер!
– А ведь всё время за подол матери держался.
– Бибинур от парня своего письмо получила. Остаюсь, пишет, макаронником. Поваром, наверное, устроился, солдат кормит…
Мужчина на краю стола всё ещё сокрушался, что сын не идёт в армию, и оттого, что его не слушают, всё больше мрачнел. Вскоре гармонь уже была не нужна: слаженным хором затянули «Порт-Артур», «Дранчу», «Баламишкин», – все народные песни были перепеты.
Гости начали расходиться по домам в полночь. Рифкат прощался с каждым в отдельности. Сдержанные, молчаливые дядюшки расчувствовались: обнимали новобранца, который краснел и топтался на одном месте.
– А мой не идёт… – снова говорил мужчина, тиская руку Рифката.
– Да уйдёшь ты отсюда когда-нибудь, надоел всем! – не выдержала его жена. – В гости нельзя прийти – нажрался, как корова на озими!
– Тс-с, жена! – сквозь слёзы прошептал он и погрозил ей пальцем. – Амой парень не идёт…
– Да прекрати ты, ненормальный, слышали это уже все! Не всем же в армию идти!
– Я ненормальный?! – взревел мужик. – Не я, а сын наш ненормальный! Размазня и мямля он! И всё благодаря тебе – ты над ним сюсюкала! Когда я в армию уходил – всё село провожало. Всё село! Лошадь на Сабантуе первое место заняла – мне её запрягли, с бубенцами, с полотенцами… Будь моя воля – ещё раз бы пошёл, эх…
При последних словах он уже хрипел, сдавленный крепкими руками жены, а когда она вытолкнула его за дверь, оттуда донёсся его пьяный голос:
Медный колокольчик подвесив,
Лошадей пустив вскачь…
Когда гости разошлись, дом внезапно примолк, затих.
Рифкат не находил себе места, слонялся по квартире, включил магнитофон.
– Сынок! – позвала мама из кухни. – Запиши нам свои песни. Соскучимся – послушаем.
– Вам некогда будет скучать обо мне.
– Как ты можешь говорить такое?!
– Ну ладно, завтра запишу. Мам, давай я тебе помогу посуду помыть.
– Нет, сынок, не мужское это дело.
– О, – удивился Рифкат, – всю жизнь убирал – ничего.
– Ты, сынок, до сих пор мальчиком был, а теперь стал мужчиной… – Мама вышла из кухни и, прислонившись к косяку, посмотрела на него грустными глазами.
– А теперь, мама, всё равно – мужчина или женщина.
– Тогда почему Анфису в армию не берут? Нет, сынок, настоящему мужчине всегда найдётся мужское дело…
К окнам отдалённым тусклым светом медленно приблизилась заря. Из соседней комнаты чуть слышно доносилось тиканье часов.
Через сутки его не будет здесь.
Часы всё тикают, отстукивая секунды. Тик-так. До сих пор он не придавал значения этим секундам: какое огромное множество их уже натикали ему эти часы… А он ещё ничего и не видел, ничего и не понял в жизни. В детстве смотрел на старые ходики как на таинственную игрушку, потом замечал, сколько осталось минут до начала занятий, успеет ли добежать до школы… И только теперь понял, что они отсчитывают то, что нельзя ни объяснить, ни остановить: время.
Тик-так.
И мать с отцом не спят. Через открытую дверь доносится их приглушённый разговор.
– Может, до Казани проводишь, Шафкат?
– Не говори ерунды. Люди смеяться будут, что он, маленький, что ли?
Мать промолчала, но не могла остановиться:
– Только бы не обижали его там. Очень уж мягкосердечный он. Не из тех, кто коршуном набрасывается на обидчиков…
– Не говори так, мать. В тихом омуте черти водятся. Он же в деда пошёл…
– Там кровати, говорят, двухъярусные, – всхлипнула мать. – Попадёт наверх, свалится ещё…
Отец тихонько рассмеялся:
– Может, ты ему соску в чемодан положишь?
– На сердце у меня неспокойно, Шафкат. То ли потому, что младший сынок, никак отрывать от себя не хочется.
Ответ отца Рифкат не разобрал.
– Уж такой добрый и внимательный. Что ни попроси, всё готов был сделать…
– Был да был, – вспылил отец, – не о покойнике же разговор ведём…
– Типун тебе на язык, такие слова говорить, – перепугалась мать и всё не могла успокоиться. – Близнецов растить трудно, говорят, а этих даже легче, чем одного ребёнка. И Анфиса – тоже очень отзывчивая, ни в чём матери не отказывает… Шафкат, только вот говорят, один из близнецов долго не живёт, правда ли это?
– Тьфу! Ты такое, бывает, сморозишь, что… Или, пока я отвернулся, попробовала со стола чего-нибудь из этих напитков шайтана[11]?
– Да я что-то совсем запуталась…
– Спи, спи, – ласково успокоил её отец, – нечего зря убиваться.
Мать тяжело вздохнула и притихла, но даже сквозь стену Рифкат чувствовал, что они не могут заснуть и, глядя в потолок, в предрассветной полутьме думают об одном и том же.
Утром он очнулся от смеха Анфисы:
– Подъём! Вставай, вставай, солдат. Казарму надо убирать. Пошли паласы трясти!
На лестнице Рифкат состроил ей смешную рожицу, но она так и не догнала его, хоть бросилась вслед, перепрыгивая через две ступеньки. Отойдя чуть в сторонку от играющих в песочнице ребятишек, они растянули за концы палас и стали с хлопаньем вытряхивать пыль. Рифкат резко дёрнул за свой край, и Анфиса выпустила палас из рук.
– Как же ты будешь паласы трясти, когда я уеду? – притворно опечалился Рифкат.
– Не бойся, одну сторону к столбику привяжу.
– Так ведь столбик твой тоже в армию собирается…
Анфиса вспыхнула и от неожиданности не нашла, что ответить.
– Дурак ты… Я лучше невесточек позову.
– Это ты про кого? – удивился Рифкат.
– Про кого… – передразнила его Анфиса, – про Галию твою и Альфию…
– А… Сразу обеих?
– Да.
– Пусть поработают, мне-то что!
– Если бы тебе не было что, ты б не сидел, как кот бухарский, весь день на подоконнике, – выпалила Анфиса; её всегда раздражал снисходительный тон брата, который был старше на несколько минут. – Ты лучше скажи, на ком ты всё-таки остановил свой выбор?
– На той, которая будет писать мне письма каждый день и ждать меня. «Быть солдатом совсем не трудно, если девушка будет ждать», – пропел он сестре.
В последний день перед отъездом у них собрались друзья, одноклассники. Отец с матерью, чтобы не мешать, хотели переночевать у родственников, но неудобно было вот так взять и уйти, когда сыну назавтра в армию. И они забились в комнату Рифката.
Через стенку доносились голоса. И разговоры, и шутки у молодёжи другие. Эти не смакуют, как вчерашние гости, каждое слово, а высказываются откровенно, такое, бывает, ляпнут прямо в глаза, что хоть под стол прячься. Если уж запоют, то стёкла в окнах дрожат, а не бубнят себе под нос. И Рифката родители не могут узнать: обычно слова лишнего не вытянешь, что ни скажи – улыбается и молчит, а тут в центре внимания, во главе застолья. То пошутит – и девушки закатываются от хохота, то ребят растормошит, то на гитаре бренчит, то запоёт.
Отец не вытерпел, прошёл через комнату в коридор, будто бы по делу. Рифкат про себя усмехнулся: проверяет, конечно, очень уж расшумелись, нет ли чего на столе такого…
– Запевай! – старается перекричать все голоса Рифкат. Но его не слышат. Тогда он берёт в руки гитару, и гости постепенно затихают.
И в огонь мы ещё войдём,
Мы поднимемся ещё в небеса.
Быть солдатами для нас нетрудно,
Если согласятся девушки ждать.
Перед уходом гостей Рифкат позвал Рустема в свою комнату; мать с отцом уже суетились на кухне, убирая посуду.
– Возьми, Рустем, – произнёс он, протянув другу шапку. – Мне всё равно не нужна.
– Не мели ерунды. Вернёшься – в чём будешь ходить?
– Вот вернусь, тогда ещё лучше куплю. А ты носи, пока я служу, и помни меня.
До рассвета они бродили по улицам Нижнекамска, слушали гитару, пели песни.
Когда Рифкат и Анфиса, стараясь не шуметь, на цыпочках вошли в дом, из кухни донеслось шипение сковороды, запахло блинами.
– Вернулись, полуночники? – вытирая измазанные мукой руки, навстречу вышла мать. – А где пиджак? – испугалась она, увидев, что сын в одной рубашке. – Хулиганы сняли?
– Да не волнуйся ты, мама. Отдал я его.
– Кому?
– Тебе, мама, обязательно надо всё знать! – пришла на помощь Рифкату Анфиса.
– Да ведь не пиджак жалко, он и узковатый уже тебе. Но пусть бы ждал тебя. Чем больше вещей ожидает человека, тем быстрее возвращается он домой. – Мама ещё хотела что-то сказать, но горло перехватило, быстро повернувшись, она ушла на кухню и вынесла тарелку, полную дымящихся блинов. – Ешьте, проголодались, поди…
Рифкат схватил верхний, самый аппетитный блин, и пальцы тут же охватило огнём.
– Горячо…
– Что ты говоришь, сынок?
Рифкат открыл глаза. Нет никакого дома, ни мамы, ни блинов. Только пустые стены да белый-пребелый потолок.
– Что горячо? Голова?
Рифкат узнал голос врача, и действительность навалилась на него такой непереносимой ясностью, что он отдал бы всё, только бы снова вернуть это: Анфиса, рядом мать. И дымящиеся блины на тарелке в её руках…
Врач в углу палаты перекладывала инструменты: возьмёт один, вытрет ватой и кладёт на что-то металлическое… Так же вот возилась на кухне мама, досуха вытирая ложки и вилки.
О проекте
О подписке