За мужество и героизм, проявленные при исполнении воинского долга, наградить (посмертно) рядового Миргазизова Рифката Шафкатовича медалью «За отвагу»…
(из Указа Президиума Верховного Совета СССР)
Посвящаю отважному сыну татарского народа
Рифкату Миргазизову
– Сейчас… сейчас… – застонал Рифкат. – Вот сейчас…
Он летит и летит вниз, всем телом ощущая, как приближается земля, а парашют всё не раскрывается. Кромешная тьма вокруг, и неодолимое ощущение надвигающейся снизу тверди. Пальцы ноют, огнём горят, а парашют не раскрывается. Голова раскалывается от боли – точно приставили её вплотную к турбине самолёта, и непереносимый рёв ворвался в мозг… А он всё летит и летит вниз. Свистит пронзительный ветер. Земля стремительно приближается; он не может падать так долго…
– Спокойно! – снова уговаривает он себя, из последних сил вытягивая кольцо.
Где ребята? Где все остальные десантники? Вокруг кромешная тьма… Нет, это он просто от страха закрыл глаза. Сейчас откроет – и мир снова станет сияющим, светлым. Но веки придавлены чем-то тяжёлым. И всё это время он летит – быстрее и быстрее. Чем же так придавило глаза?
Неимоверным усилием он разлепил веки. Из бесконечной дали стал излучаться алый свет. Он понял: это восходит солнце. Аземли всё нет— в бездонном мареве он завис в нескончаемом падении. Неужели он летит в бездонную пропасть? Единственное, за что можно зацепиться, – это алые лучи. Сейчас, собрав все силы, последний раз потянуть за кольцо и… Ур-ра! Раскрылся!.. Вон вверху— белый купол…
Страшная боль разрезала голову – та, прежняя, притаившаяся ещё в беспамятстве. Он застонал и услышал сначала явственные, потом затихающие, как тающая дымка, слова:
– Пришёл в сознание…
Но купол парашюта накрыл его, мягко опадая на тихом ветру. «Запутался, запутался, – понял Рифкат. – Надо побыстрее освободиться и бежать вперёд, ведь ребята, наверное, приземлились раньше и уже в атаке…» И тут он увидел их: стоят над ним, лица строгие.
– Лежи, Рифкат, лежи, тебе нельзя двигаться.
Туман перед глазами постепенно разошёлся. Появилось окно и там, за окном, согревшее его ещё в падении солнце. Затем прояснился чистейшей белизны потолок, белые стены, люди в белых халатах.
Он их не знал.
– Что случилось? – Рифкат сам не услышал свой немощный шёпот и, прочистив горло, хотел было спросить громко, в полную силу. Но в этот момент снова взметнулась боль и стала пульсировать в голове. Он застонал и сжал зубы.
– Шприц! – сказал кто-то.
Рифкат почти не ощутил укола на фоне той пульсирующей боли, но вот по всему телу медленно растеклось тепло, тёмно-красный занавес перед глазами стал лениво сползать, и всё вокруг помутнело.
– Не сдавайся, парень! Солдат не должен сдаваться!
Рифкат хотел было повернуться в ту сторону, откуда исходил голос, но голова его не слушалась, как будто тяжелее и неподвижнее не было ничего на свете.
– Не дёргайся, не шевелись. Тебе нельзя шевелиться, – произнёс тот же голос.
«Где я его слышал? Что за люди собрались здесь? Где я? – с тревогой подумал Рифкат и тут же догадался: – А-а, запутался в парашюте, и они подбежали помочь, спасти…»
Он хотел улыбнуться этим людям, но губы не слушались. Тогда он неожиданно открыл глаза и увидел седого человека в военной форме с наброшенным на плечи белым халатом.
– Как дела, солдат? Не очень болит?
И тут Рифкату показалось, что он вспомнил, где видел этого человека, к голове подступила ясная мысль, но вдруг всё снова срезало огненным обручем, сдавившим голову.
– Шприц! – решительно произнёс всё тот же голос.
Вскоре по затылку снова растеклось блаженное тепло. Он стал бояться раскрыть глаза, – казалось, кто-то держит над головой раскалённое кольцо, и стоит пошевельнуть веками, оно тут же опоясывает голову.
Всё-таки он обманул Газраила: медленно приподнял ресницы, и мир во всей чистейшей его белизне сразу обрёл чёткие контуры. Перед ним сидел тот же военный в халате. Рядом держала наготове шприц пожилая женщина в белом колпаке. А позади неё было много людей в белых халатах.
– Терпи, герой! – улыбнулся военный, но улыбка вышла у него какой-то печальной и странной.
– Товарищ генерал… – прошептал Рифкат.
– Да, сынок, я жив, и все живы. Спасибо тебе…
В этот момент всё случившееся совершенно отчётливо встало перед глазами Рифката. Сердце его сжалось, и – он почувствовал это кожей щёк – из глаз скатились две слезинки. А вместе с ними стал исчезать, таять шум в голове, тело становилось всё легче, легче, и он перестал его ощущать. Совсем.
Блаженство. Легко и немного страшновато, как будто спускаешься на парашюте. Оказывается, он и в самом деле летит, только не вниз, а вверх – в синее небо! Внизу стреляют из автоматов, бегут с криками «ура!», с рёвом мчатся танки. А он сжал в ладони гранату, всё выше и выше поднимается в небо, и с каждой секундой всё сладостнее сердцу, хочется смеяться, петь. Но в руке у него граната— пальцы впились в твёрдые выступы на ней, и ничего в мире не осталось, кроме этого смертоносного комка железа. Не выпускать из рук, терпеть, терпеть! Она взорвётся, если разжать пальцы, и тогда он, как подстреленная птица, упадёт вниз. И вместе с ним всё взорвётся – и солнце, и этот незримо голубой воздух. Весь мир, который он так любит.
Рифкат сжал зубы, застонал. Ему снова сделали укол.
Слепя глаза, в комнате полыхало солнце.
Тихо.
Никто не произнёс ни слова. Как будто все застыли навеки, и в повисшей этой тишине было что-то пугающее, недоговорённое, как будто они знали что-то, но не хотели ему говорить.
«Все стоят, только я один лежу… – подумал Рифкат. – И молчат… Почему они молчат?»
Он попробовал подняться, и тут же всё потемнело вокруг, люди скрылись в тумане…
Тишина. Только ровный, безостановочный рокот мотора возле уха, похожий на гул самолёта. Неужели он всё ещё летит в самолёте?
Нет, теперь уже он вспомнил всё…
Среди ночи их подняли по тревоге. Рифкат соскочил с кровати второго яруса и, на ходу одеваясь, побежал к дверям казармы. Грохот солдатских сапог по лестнице смолк почти мгновенно: строй замер на плацу. После двух суток непрерывного ливня низкие облака, придавившие верхушки деревьев, неожиданно исчезли, и все в строю не могли оторвать глаз от высокого неба, торжественно высвеченного до самого горизонта крупицами звёзд. Рифкат почему-то вспомнил затухающие огни огромной люстры под потолком в театре: уже началось представление, а он всё не мог оторвать глаз от слабо освещённого потолка, выше которого ничего в жизни не видел…
– Смирно!
Звонкий голос старшего лейтенанта Киреева расколол ночную тишину, и даже звёзды, казалось, зазвенели, ударившись друг о друга.
– Десантники! – сбавил голос старший лейтенант. – С юго-запада наступают войска условного противника. Наша задача – опуститься им в тыл и неожиданным ударом в спину ликвидировать опасность прорыва. Остальное разъясню в пути. По машинам!
Рифкат едва успел перенести ногу через борт, как грузовик рванулся вперёд и, чуть не задев железные ворота части, направился в сторону аэродрома.
Покачиваясь в такт с машиной, десантники молчали: видно, не проснулись ещё… Лишь временами кто-то поправит парашют или сдвинет в сторону упёршийся в бок автомат. Даже черноволосый, похожий на цыгана азербайджанец Вагиз с орлиным носом не заводит разговора. Обычно из него так и сыплются анекдоты, шутки, он нередко доводит ребят до коликов в животе. А шутки-то самые незатейливые: повтори кто-нибудь другой, никто и не улыбнётся, но Вагиз так коверкает русские слова, что ребята падают от хохота…
– Ильдус… – Рифкат прикоснулся к локтю соседа слева, и тот вздрогнул от неожиданности. – Ты что, заснул, земляк?
Ильдус посмотрел на него и не ответил: дескать, не до разговоров. Рифкат покачал головой, показывая, что всё понимает, и стал смотреть на тёмные силуэты деревьев на обочине дороги, которые постепенно уплывали назад.
В последние две недели десантники дни и ночи напролёт готовились к военным учениям. Бегали, пока майка не станет мокрой от пота, бросали гранату – рука, казалось, вот-вот оторвётся от плеча; разбирали и собирали парашют до боли в пояснице. Когда Рифкат вечерами садился писать письмо, не было сил даже держать ручку.
Только в армии он пристрастился писать письма. Здесь едва удаётся найти лишнюю минутку: лишь в пути или на коротком привале; поэтому сначала он долго обдумает, что написать, а потом остаётся перенести эти мысли на бумагу. Правда, в мыслях всё получается гладко, длинно, интересно, а вот на бумаге выходят одни и те же тусклые, затёртые слова.
«Здравствуй, Талгат! С солдатским приветом к тебе твой друг Рифкат. Письмо твоё получил, огромное спасибо. Я уже начал думать, что вы меня позабыли. Служба идёт хорошо, настроение отличное, занимаюсь спортом. Дни стоят знойные, душно – сил нет. Здесь уже поспела вишня. Восемь месяцев прошло, как я служу. Скоро у нас военные учения. Сейчас час дня. Только что вернулись из бани. Талгат! Зайди к нам, скажи Азату, пусть вышлет мне пару кассет. Здесь есть отличные диски, можно записать. Я ему в письме забыл об этом сказать.
Значит, работаешь? Ну, работай, работай. Только смотри у меня, халтурить не вздумай! Когда вернусь, буду поступать в техникум. Вот вроде и всё. Передай от меня всем привет, пожми руку. Пиши мне.
22.06.76 г. Рифкат
Р. S. Через пять дней мне исполнится девятнадцать».
Тот день рождения прошёл незаметно. Накупил лимонаду с пряниками, посидели с парнями вечером, и снова началась обычная солдатская жизнь.
«Завтра надо будет написать письмо домой, рассказать, как прошли учения, – подумал Рифкат. – О том, как много он понял здесь, стал совсем другим. О ребятах, которые как братья, об этих тёмных деревьях по сторонам дороги. Через несколько минут все, кто сидит в машине, будут за многие-многие километры отсюда, а деревья так и останутся стоять. Как им написать обо всём этом?»
«Мама, папа, Азат, Анфиса, здравствуйте!»[8]
Вот интересно, если пишешь письмо человеку, значит, знаешь, что он жив, а всё равно спрашиваешь, как будто мёртвый может прочитать твоё письмо. Ещё в детстве он спросил об этом дедушку Хариса. Тот, помнится, усмехнулся в усы, потом, опершись на косу, долго-долго смотрел на дальние луга, уходящие за горизонт.
– У каждого слова есть свой смысл, сынок. Слово ведь не с неба упало, а из человеческого сердца вырвалось.
– В чём же смысл, когда к живому человеку обращаются «Жив ли ты?», – недоумевал Рифкат.
– Бывает, сынок, в такую передрягу попадёшь, что сразу и не понять, жив ты или нет. А ежели поймёшь, что на этот раз пронесло, вот тогда – счастье… Когда вот с этим глазом фашистская пуля подшутила, думал, больше не видать мне белый свет, – усмехнулся дедушка, показывая на свой изуродованный глаз. – Только здоровый человек не ведает настоящей цены жизни. Заноза в палец попадёт, и то начинаешь волком выть. Это молодым на всё плевать, не считают они времени, не берегут каждую минуточку. Аумирать так неохота…
Харис-бабай крякнул и, резко дёрнув косой, пошёл. С каждым широким взмахом на землю ровно ложилась густая трава…
– Десантники!
Ещё мгновение он не мог оторваться от воспоминаний: звонкий звук косы, широкая спина деда, медленно удалявшаяся от него… Уши наполнились рокотом мотора, где-то отрывисто звучал голос старшего лейтенанта Киреева. Обычно он произносил слова отчётливо: ладно подогнанные одно к другому, они перекатывались, как биллиардные шары по гладкому сукну стола. Но в кузове открытой машины встречный ветер разметал их в разные стороны, поэтому фразы у него получались рваные, как кривые, расползающиеся строчки. Подробные объяснения лейтенанта о маршруте, о возможных контрмерах «противника» и ещё какие-то слова Рифкат почему-то пропускал мимо ушей, словно ожидал самого главного.
– Не суетиться, тщательно подготовиться к каждому шагу. Каждый отвечает за себя и за товарища рядом. Уже в воздухе старайтесь не потерять друг друга. – Слова его были жестки и отрывисты. – Из Центрального штаба прибыла комиссия. У нас сегодня испытание. Покажем, ребята, на что способны десантники!
Последние слова Киреев выкрикнул, лихо сдвинув назад синюю беретку, улыбнулся им, и за этой смущённой улыбкой все увидели, какой заводной и весёлый их старший лейтенант. И всего-то старше их на пять лет…
Кирееву так хотелось подбодрить ребят, сказать им что-то важное и запоминающееся, но молчание затянулось, и наконец он, так и не найдя нужных слов, неожиданно крикнул:
– За-пе-вай!
Вагиз запел сразу же, как будто только и ждал команды. Исходящий откуда-то изнутри его голос взвился в голой степи, и сразу же к нему присоединился Тансык из Казахстана, потом вплёлся высокий, с горловым клекотаньем голос Гурама из Грузии. И через мгновение ладный хор, в который влились голоса Николая из Иркутска, Виктора из Подмосковья и Ильдуса из Татарстана, гремел в тихо дремавшей перед рассветом степи. Эта степь никогда не слышала такого хора, такой красивой мелодии, рвущейся из души у этих молодых парней из самых разных концов страны. И удалое веселье русских праздников, и безоглядный простор казахских степей, и эхо синих грузинских гор, и сладкая грусть татарских мелодий – всё слилось воедино.
Рифкат не заметил, как тоже подхватил песню. Ему казалось, что не только голоса, но и сердца их бились в едином ритме:
Мы – крылатого десанта солдаты,
Беркутами нам не быть нельзя…
Песня заглушила гул машин, посвист ветра и разлилась по голой степи. Её тут же подхватили на других машинах. И от мощного эха, разлившегося по всей колонне, Рифкат забыл, что впереди их ждут военные учения и, наверное, тяжёлые испытания. Во всём мире осталась одна только песня, и будто у парней, недавно понуро молчавших в ночи, выросли крылья.
Тормоза машины завизжали так пронзительно и неожиданно, что песня зависла, как жаворонок над полем, но даже когда парни стали спрыгивать на землю, ещё звенела над всей колонной.
Дальше всё происходило в лихорадочном темпе: построились, после команды сразу побежали к самолёту. Похожие на пасть огромного крокодила «ворота» самолёта в мгновение ока проглотили десантников. И когда «ворота» стали подниматься вверх, закрывая огромный люк, Рифкат толкнул Ильдуса. Тот кивнул, показывая, что понимает друга. Вот она, та самая минута, когда всё началось по-настоящему. Никогда слова из него не вытянешь, что ни скажи, покивает головой, словно ничто удивить его не может и ни в чём он не знает сомнений. Иногда Рифката это раздражает, а иногда он завидует стойкости друга.
Рифкат будет прыгать восьмым. И всё же страшновато. Конечно, не так, как в первый раз, – тогда так струсил, что до сих пор стыдно. В открытом люке прямо перед ним тогда разверзлась бездна, и шагнуть в неё было выше его сил. Да ещё совсем рядом гудел пропеллер, и Рифкату казалось, что стоит только оказаться в воздухе, как металл сразу же разрежет его на кусочки. И только когда командир положил руку на плечо и скомандовал: «Пошёл!», Рифкат зажмурил глаза и прыгнул…
Этот самолёт десантники по-свойски называли «летающим дворцом» – огромный, с их двухэтажную казарму; он казался им родным домом, особенно когда до земли – две-три тысячи метров.
Ночью Рифкат ещё ни разу не прыгал.
Когда «крокодилья пасть» совсем закрылась и, набирая обороты, самолёт задрожал, загудел всем корпусом, у Рифката разболелась голова.
…Над горизонтом поднимался красный шар солнца, он казался таким близким, как будто до него можно было дотянуться рукой. Рифкат увидел, что лица сидевших солдат стали в его лучах бронзовыми. Он снова потянулся было к Ильдусу, но в этот момент резко вспыхнула лампочка на потолке.
– Приготовиться!
Сегодня первым в ряду стоит Вагиз. Прыгать первым особенно страшно. Это как нырять в безграничный океан. Но в самолёте было так душно, что хотелось быстрее прыгнуть, как в воду. Эх, в самом деле, искупаться бы сейчас! Есть ли на свете что-нибудь более приятное, чем купаться в тихих озёрах возле Камы?
Когда отец работал на карьере, Рифкат каждый день носил ему обед. Перекусят, улягутся навзничь на душистую траву и смотрят на облака: они медленно плывут над их головами.
– Кем ты у меня станешь, когда вырастешь? – спрашивает то ли у сына, то ли у себя отец.
А Рифкат не знает, что ответить и надо ли отвечать.
– Пап, а почему дедушка к нам в Нижнекамск не переезжает? – отвечает он вопросом на вопрос. – Ведь трудно одному в деревне. Жил бы у нас, а?
– Сколько раз мы его пытались уговорить – всё тщетно! Ты же знаешь его, приедет, поживёт день-другой и заводит свою песню: «Ильметь, Ильметь» – и вздыхает, как будто его посадили в клетку. И Ильметь его рядом: переехал за Каму – и вот оно, это село. Нет, трудно оторвать человека от основ, корней, от родной земли…
– Пап, но вы с мамой ведь оторвались, переехали в город.
О проекте
О подписке