Дине
Николай Николаевич Лугин только теперь оценил грубоватую настойчивость, с какой начальник аэропорта пересадил их в вертолет, уверяя, что ехать далеко, а дороги здесь ненадежные – леса и топь.
Деревня, к которой они приближались, поднималась от реки к крутому холму, и дома’ топорщились ветхой чешуей крыш, словно стояли с тех пор, как живые существа стали выходить на сушу и строить свои жилища.
Было неразумно прерывать отпуск и лететь сюда за тридевять земель только потому, что племянница жены, единственная из ее оставшихся в живых родственников, неожиданно объявила о своей свадьбе, что при ее наружности казалось делом нешуточным. Коллеги, с которыми он вместе отдыхал на уединенной, закрытой и как бы не существующей для остального мира даче, легко попеняли ему за внезапный отъезд. Он был нелюбопытной загадкой для них, как, впрочем, и его ведомство, связанное с какой-то новой отраслью в электронике и далекое от их торных путей. Но что-то в нем – может быть, природная раскованность в плечах, несуетливый взгляд и лоб, вылепленный единым, широким и смелым движением, настораживало их, как встреча с человеком другой породы.
Вертолет снижался.
Алла Георгиевна утирала слезу, не забывая, впрочем, о своей прическе, бормотала что-то и стучала в стекло, узнав Дашу. Сразу же погасла его наивная надежда на то, что прибытие генерала по сугубо личной надобности пройдет незамеченным. Внизу уже переминались какие-то сметливые и наскоро приодетые люди, которые пусть и не принимали раньше столь важного гостя, но, так сказать, априорно обладали необходимым знанием того, что можно в таких случаях и чего нельзя.
Одна лишь Ольга находила удовольствие во всей этой суете, смеялась и требовала от отца, чтобы их спустили по лестнице прямо на головы встречающих.
Пилот нервничал, отводя шепотом душу, но улыбка сопровождающего их уверенного и молчаливого спутника поставила все на свои места.
Винт еще сучил лопастями, когда Николай Николаевич спустился на землю, помахивая, как водится, рукой.
Приветствия, незначащие вопросы.
Жена уже присосалась к рябому дашиному лицу, и Лугин, воспользовавшись заминкой, быстро пожал ладонь племянницы и отскочил в сторону, так как с детства чувствовал суеверный страх перед безобразием женщины. Тут же маялся и будущий супруг, тщедушный, белобрысый, но, верно, незаурядный парень, как решил в сердцах Николай Николаевич, еще раз оглянувшись на невесту.
Он отказался от машины, и их повели вдоль заборов, поражавших своим разнообразием – мимо простодушных плетней, хитрых частоколов и настороженных бревенчатых оград. Они строились здесь с неиссякаемым упорством и выдумкой, и все напрасно: заборы могли скрыть человека, но не его характер.
Дом свекра, где молодым предстояло жить, был о трех невысоких комнатах, и в них открывался скудный уют матово беленых стен, мерцающих поставцов и сухих трехгранных стеблей пушицы в рожках. А заветный угол колол темным пятном, невосполнимым местом бога, спрятанного подальше от трезвых глаз приезжих.
Николай Николаевич глянул в окно и задумался, едва слушая смех и шепот за тонкой стеной и несвязный племянницын рассказ о том, как она после учебы была послана сюда, к рыбному делу, да вот встретила Степана и осталась.
– Ах, тетечка Алла, – протяжно говорила она, разглядывая подарки и всхлипывая счастливыми бабьими слезами, – тетечка Алла!
И Лугину вдруг стало тошно своих чинов и его невесть откуда взявшегося барства перед этими людьми и несытно кормившей их рекой, и землей, которая лежала в покорной и сирой наготе…
Свадьбу решено было справить в клубе, единственном кирпичном здании, чей потолок, однако, подпирался полудюжиной деревянных колонн, очевидно, от непреодолимого недоверия к камню.
Вечерело.
Еще привыкали к гитаре чьи-то натруженные пальцы, и женщины пока оттаскивали мужей от зеленых четвертей, а на пороге стояли молодые, привечая, кланялись гостям.
Тучный женихов отец усаживал всех по суровой, ему одному ведомой иерархии, и, конечно же, во главу стола Лугиных и председателя артели Фрола Евсеевича, сухого лысого старичка, что донимал генерала вопросами об армии, о политике, строго говоря, ему “ты” и не улыбаясь.
В стороне поставлен был большой чан с живыми лососями, которых вскоре надлежало приготовить по тайному дедовскому рецепту с приправой из злой и пахучей ягоды. Три горбатых темно-красных дьявола кружили и били хвостами в железное дно, как в тамтам, чтобы передать миру свою тревогу и нежелание умирать.
И призыв их не пропал даром.
Парень, который только что вошел в зал и склонился над мятущейся рыбой, был крепок, темноволос и сероглаз. Председатель тотчас почуял неладное и окликнул его:
– Сергей, ты что?
Тот, презрев свой новый костюм и белую рубаху, сильным движением выхватил из воды полуметровую горбушу и проговорил счастливо:
– Ишь, какой красавец! Да это, Фрол Евсеич, из тех, что мы отлавливали вместе.
Он еще поколдовал над чаном, затем натужливо оторвал его от пола и, занятый какими-то своими светлыми мыслями, направился к выходу. Досадливо крякнув, председатель засеменил за ним следом, догнал и кинул холодный взгляд назад:
– Не видишь, что ли?
– Ну нет, не для того мы их выращивали, чтобы они, не дав потомства, попали на стол к дорогим гостям.
Наступила тишина.
Ах, отчего это, когда судьба действительно стучится в нашу дверь, о ее приходе не предупреждают четыре глубоких классических аккорда? Взял бы тогда Николай Николаевич жену и дочь и, наскоро простившись, тут же и укатил бы в Москву, к привычной, утоптанной жизни.
Вместо этого он решительно поднялся и, подойдя к спорившим, запротестовал:
– Позвольте… Если это ради нас… Нет, нет, ни в коем случае!
Фрол Евсеевич, рыбачивший пятьдесят лет, расставил руки, словно невод, и стал хитро уводить генерала в сторону, тот не давался и только краснел, боясь рассердиться и сказать что-нибудь резкое, о чем обязательно пожалеет, а тем временем Сергей двинулся со своей ношей вперед и исчез.
И это мальчишеское бегство вдруг придало всему происшествию незлобивый оттенок комичности, которую Лугин, к своей чести, оценил первым и засмеялся…
И вот пришла пора забыть все неурядицы и выпить здоровье новобрачных, пошутить, поперхнувшись простым словцом, и снова пить и есть, находя во всем одно лишь горькое, чтобы молодые целовались, черт возьми, узнавая за губами чужое еще, нетерпеливое тело.
Возвратился и Сергей, ведомый дружкой жениха, принял штрафную под укоризненным взглядом своего начальства, закусил грибком и заскучал без дела. Тут рядом с Ольгой оказался свободный стул, он сел, с явным удовольствием глядя на ее пепельные, остриженные в капризную минуту волосы и в широкие зрачки, от которых взметались золотистые всполохи, как протуберанцы от затемненного солнца.
– Ловко вы все это провернули, – улыбнулась девушка.
Сергей, не ожидавший, что она заговорит с ним, ответил, чуть запинаясь:
– Ну, дело не в ловкости… Просто мне всегда все удается.
Он потер подбородок, который перерезала наивная ложбинка, не вяжущаяся с его упрямой массивностью:
– А знаете, в чем секрет? Не нужно кривить душой, вот и все. Люди так привыкли идти в обход, что теряются, когда видят, что кто-то открыто делает то, что решил.
– Это что-то новое, – снисходительно кивнула Ольга. – И что же, щуку бросили в реку?
Сергей прищурился:
– Любите басни?
Он налил себе водки, выпил, поморщась, потом спохватился и наполнил ее рюмку.
– Хотите?
Ее влажные губы дрогнули, как бы сведенные оскоминой.
– И ладно.
Он не отводил от нее мягкого задумчивого взгляда.
– Вот и вы такая же. Небось, скучно вам, а улыбаетесь для приличия. А что, если мы сейчас, вот с этой минуты начнем говорить только то, что думаем. Хотите?
– Не знаю, – вздохнула она, – это уж очень по-детски.
– А хоть и так. Ничего, не обижусь. Я вчера булку домой нес, а навстречу малыш с матерью. Он ко мне: “Дядя, дай кусочек!” Здорово так сказал, спокойно и просто. Как тут мамаша его при всем народе отчитала! Срам, говорит, какой! Совсем дите от рук отбилось! И вот вырастет этот ребенок большим и, помирая с голоду, будет отнекиваться и кривляться, а потом сделает вид, что ест только чтобы никого не обидеть. Монсенс!
О проекте
О подписке