– Да, – продолжал Саша. – Так я остался среди тех, кто уверен, что дважды два всегда четыре. Осужден на пожизненную нормальность! Днем сижу в конторе против унылого компьютера, а вечером наблюдаю, как мои соседи считают деньги, вырученные от продажи овощей. Скука смертная… Но тебе это не грозит, Марк! Ты можешь проводить время с удивительными людьми – например, с таинственным Гоголем, который, как говорили, общался с Сатаной и поэтому пережил собственную смерть, с непостижимым Врубелем, чей мозг был изломан острыми блестящими кристаллами, а там, выше, ты встретишь самых светлых безумцев: Авраама, готового убить собственного сына по слову невидимого бога, или Христа, призывающего темную невежественную толпу любить врагов наших и благословлять проклинающих нас…

Саша усмехнулся, – так я понял по странному звуку, донесшемуся до меня.

– Послушай, Марк, а у тебя это не заразное? Я бы подскочил к тебе, чтобы поговорить по душам, как бывало, и проникнуться твоей сумасшедшинкой. И вот, представь, мы уже другие. Кто мы? Может быть, Дон Кехана с верным Санчо Панса? Мы вместе преследуем зло, бьем мерзавцев, прячущихся за ветряными мельницами и в бурдюках с красным вином – вот счастье-то, верно? – почти кричал Саша, а я слушал его, и слезы текли у меня по щекам…

Он, очевидно, почувствовал мое состояние:

– Что-нибудь не так?

– Ничего, ничего, – шептал я, – все так…

– Ну, и ладно. Вот мы и выяснили кое-что. – Чувствовалось, что он очень устал. – И помни: мой телефон остался прежним.

Он положил трубку, и я, признаться, облегченно вздохнул, потому что мне все труднее было понимать его слова. А может быть, это была своеобразная, как всё у него, попытка выразить свое сочувствие?..

Тут дверь задрожала от мощных ударов. Боже мой, это были Дов и Довалэ!

– Ну, солдат! – набросились они на меня, хорошо отбивая бока. – Так ты в порядке! Мы ведь сразу примчались к тебе в Тель Ашомер, но ты никого не узнавал, сукин сын. Решили, что тебе хана, а ты вон какой, только похудел сильно.

– Я ничего. А у вас что? Много работы?

– Да все рутина. Хотя иногда бывает кое-что интересное. Давай расскажем ему о Гвинее, а Довалэ?

– Гвиане! – поправил тот. – Ты умрешь со смеху, – они уже похохатывали, – я в жизни никогда так не смеялся. Думал, меня хватит удар.

– Да в чем было дело? – нетерпеливо спрашивал я.

– Понимаешь, месяца три назад приезжает в страну президент Гвинеи.

– Гвианы, – перебил Довалэ.

– Ну, бросьте вы, дальше!

Тут Довалэ глянул на часы:

– Господи, да нам пора обратно!

– А как же Гвинея?

– Гвиана! В другой раз.

– Друзья, это не честно! Словно соблазнить девушку и убежать.

– Что ж, старина, главное работа. Хотя знаешь что? Едем с нами, по дороге и узнаешь. Да и ребят увидишь!

Я растерялся:

– Ну, так сразу!

– Ты хочешь услышать эту историю или нет? Одевайся!

– А моя рана? Не хочется людей пугать.

– У тебя есть шляпа. Где она?

Они быстро напялили на меня свитер, шляпу, и вот мы уже в машине.

– Ты будешь вести? – спросил Довалэ приятеля и повернулся ко мне. – Значит так. Приезжает к нам президент Гвианы.

– Гвинеи!

– Ладно. Вся наша верхушка присутствует в аэропорту. Как водится, красный ковер, цветы, оркестр. Подкатывают лестницу, и выходит такой плюгавый заморыш с лентой через плечо. Играют гимн Гвинеи. Доволен? – спрашивает он Дова. – Наши обнимают его, подводят к трибуне, тот берет микрофон и начинает говорить… Марк, держись за кресло, ты сейчас упадешь – на идиш!

– Не может быть! – ахнул я. – Почему?

– Это, наверное, единственный чужой язык, который он знал. Ну, все наши бонзы стоят пунцовые, потому что никто ничего не понимает, кроме, может быть, Переса. А у нас в аппаратной все чуть не плачут от смеха. Наконец, директор, который тоже был с нами, кричит:

– Снимайте это к черту!

Режиссер переходит с аэродрома на студию, где сидит диктор с выпученными глазами, который вдруг говорит:

– Эйпцехун а майнсэ!

Мы в машине все тряслись от хохота, и Дов чуть не задавил охранника в воротах студии.

В коридоре было тихо, прохладно. Все, как положено в обеденный перерыв, толпились в буфете. Но слух о моем прибытии заставил всех позабыть о еде:

– А, герой!

Мужчины нещадно били меня по спине, требовали померить шляпу, женщины, глядя на мои бинты, охали и ахали. Главный оператор обрадовался: молодец, что прибыл, у нас людей не хватает, половина в отпуске. Я так и сказал Дову и Довалэ: если он в порядке, притащите его правдами и неправдами.

Эти слова показались мне странными, и я спросил:

– Скажи, когда приезжал в страну президент Гвинеи?

– Гвинеи?

– Или Гвианы.

– Не знаю, я долго был заграницей.

– “Сукины дети”! – подумал я, впрочем, совершенно беззлобно.

Тут появилась Лина, секретарь директора.

– Марк, Марк, звонила твоя жена, напомнила, что тебе нужно принять лекарство ровно в час.

– Ладно, – нахмурился я.

– Нет, она требовала, чтобы кто-нибудь присутствовал при этом. Меня на месте не было, и она говорила все это Самому, представляешь? Ну-ка, давай!

Раздосадованный, я достал из кармана таблетку и проглотил под общий смех.

Когда все разошлись, главный сказал:

– Вот что, для начала можешь поработать в малой студии. Там, как всегда, очень просто – учебная программа.

Я сразу разволновался: снова стоять за камерой, пробовать фокус, диафрагму, зум. Ну, ничего, попробуем. Передо мной – большой террариум со всевозможными гадами, ящерицами, лягушками.

– Марк, барух аба! – звучит в наушниках голос Илана, режиссера. – Нужно добавить несколько крупных планов к передаче, которую мы записали вчера. Будь начеку, если увидишь, что какой-нибудь похотливый самец влезает на самку, уходи в сторону, не дай им леиздаен в кадре (на иврите это звучит не так грубо, как на русском).

Я слышу, что Рита, редактор, говорит ему, смеясь:

– Ты полегче, Марк очень деликатен.

– Был, – замечаю я в микрофон.

Мы долго возились с пресмыкающимися, снимая их не очень симпатичные морды в профиль и в анфас. И было мгновение, когда мне показалось, что одно из этих чудищ… не животное, а… мне стало страшно… я не мог найти нужную диафрагму… Но тут, к счастью, запись окончилась, а я сидел, опустошенный, закрыв глаза, пока не очнулся от знакомого голоса:

– Марк!

Это была Нина.

– Я говорил, что он здесь! – сказал Дов.

Мы вышли в коридор, и меня чуть не сбила тележка с огромным фонарем, которую везли два осветителя.

– Марк! – окликнул меня один из них. – Ты ведь фронтовик, скажи этому тембелю, правда, что левые проиграли войну в Йом Кипур?

– Правда, – кивнул я.

Другой возразил:

– Брось! Только последний тембель не знает, что правые отдали Азу арабам. Верно, Марк?

Я с удовольствием включился в этот вечный спор:

– Верно!

Оба возмущенно глянули на меня и гаркнули в один голос:

– Тембель!

Я потянул Нину во двор, и когда мы выехали из ворот, дорогу нам перешел сильный, кряжистый человек. Внезапно меня словно ударило что-то в сердце. Смуглое лицо этого человека ничем особым не выделялось, но я узнал его – болью моей раны, кровью, вылитой из моих вен, собственной нынешней неполноценностью. Я знал: это он.

– Наш садовник, – сказал охранник, перехватив мой взгляд.

– Эй! – закричал я, выходя из машины.

Тот остановился. Я никак не мог вспомнить его имя. Унимая дрожь во всем теле, спросил:

– Узнаешь меня?

Он никак не реагировал на мой вопрос.

– Это ты был там, на Голанах!

– Я?

– Ты! Из-за тебя покалечило меня и моего друга!

Выражение неприязни исказило его до сих пор спокойную физиономию.

– Ерунда это! – он двинулся дальше. – Халас!

– Жеребчинский! – приветствовал меня кто-то из проходящих коллег… или то был наш самал… и вдруг все поплыло перед моими глазами, я увидел среди густых деревьев парня в куфие, который нес корзину с яблоками и не сводил с меня ненавидящего взгляда…

– Стой! – вырвался у меня отчаянный крик. – Ты никуда не уйдешь!

Кинувшись к нему, я стал заламывать ему руки назад, он сопротивлялся, Нина отрывала меня от него, собравшиеся люди кричали, суетясь, пока всех не остановила пронзительная сирена. Двое дюжих полицейских быстро разняли нас, старший начал писать донесение, но узнав, что я инвалид войны, велел Нине немедленно везти меня к врачу…

И круг замкнулся…

Я снова в больнице, оглушенный всевозможными препаратами и процедурами, из которых самое эффективное – Нина, утром, днем и вечером.

Здесь мало что напоминает Тель Ашомер – очень тихо, пациенты большую часть времени проводят в палатах. Вокруг разбит прекрасный сад, но по ухоженным аллеям бродят редкие больные, очевидно, те, кому доверяют быть одним. Обычно они шепчут что-то сами себе, разводят руками, и почти не общаются с другими.

Иногда санитары выводят гулять странного приземистого человека, который делает не очень приличные жесты, и у меня мелькает невероятная мысль, что это… тот оскандалившийся министр, которого осудили за изнасилование сотрудницы и, говорят, когда объявили приговор, он помешался в рассудке.

Чаще других появляется маленькая рыжая женщина, которая останавливает проходящих мимо и настойчиво спрашивает их о чем-то, но, не дождавшись ответа, идет дальше. Потом она вдруг останавливается и растерянно смотрит вокруг, словно желая вспомнить, что привело ее сюда.

Я тоже замечаю, что мое прошлое становится все меньше понятным мне, хотя редкие посетители иногда напоминают о том, что было.

Как-то явился следователь из военной прокуратуры в сопровождении усатого, очень любезного и многословного доктора Минковского. Майор с черной повязкой на левом глазу был подчеркнуто официален.

– Вынужден побеспокоить вас, – сказал мне гость. – До сих пор врачи не позволяли нам расспросить вас о взрыве в вашей части, но после недавней стычки с арабом возникла срочная необходимость прояснить некоторые детали. Ведь эти два факта связаны, правда?

– Муж считает, – вмешалась Нина, – что это и есть тот, из-за которого был взрыв на Голанах.

Офицер нахмурился:

– Простите, я бы предпочел свидетельство от первого лица, – он повернулся ко мне. – Как вы сами видите то, что было там?

Я порылся в памяти:

– Да, вспоминаю… хотя не совсем отчетливо… яблоневый сад… очень красивый…

– И? – подбадривал меня майор.

Я смущенно улыбался.

Минковский пояснил:

– Действие барбитуратов.

– Кстати, – напомнила Нина, – у тебя еще сегодня углеводородная ванна!

Майор отвел врача к окну, но краем уха я слышал их разговор:

– Нельзя ли прекратить лечение на несколько дней?

– Нет. Пациент начал цикл новых процедур для подавления агрессии, источник которой – тот пресловутый взрыв. А вы хотите все вернуть обратно. – Минковский нервно теребил седые усы. – Самое опасное – направлять его и без того неуравновешенную психику в разные стороны.

– Черт возьми! – майор хотел сказать что-то покрепче, но осекся и только поправил черную повязку.

Они коротко попрощались с нами. Проходя мимо, следователь кинул на меня острый испытывающий взгляд в котором, казалось, участвовал и тот, закрытый глаз, и там была досада, пренебрежение… насмешка! Лицо мое вспыхнуло как от пощечины. На мгновение, невероятным усилием воли мне удалось разорвать туман, окружавший меня, и я увидел бескрайнее синее небо и легко плавающие облака, чудесный сад с сочными красными плодами – и его, его, погубившего меня и всю эту красоту.

– Постойте!

Дрожа, я всматривался куда-то в зыбкую даль:

– Он был смуглый, черноволосый… нет, не помню… больше не помню!.. – в отчаянии бормотал я, глаза мои были полны слез.

Нина, обняв меня, успокаивала шепотом.

Гости вышли, и мы остались, наконец, одни в моем новом жилище…

Мне, как инвалиду армии, выделили на время лечения небольшую комнату в дальнем корпусе, окруженном старыми елями. Нина сделала все, чтобы я чувствовал себя здесь как дома: принесла любимые книги, китайскую чашку, где в горячем чае плавают серебряные рыбки, и, конечно, портрет Наполеона с мягкой ямочкой на жестоком подбородке. Когда я прибивал тяжелую раму к стене, рискуя упасть с шаткой табуретки, слабый хрупкий голос донесся ко мне через окно:

– Вы художник?

Я увидел маленькую рыжую женщину.

– Нет.

– Я ищу художника, очень известного, – она говорила короткими, как бы затихающими фразами. – Он пошел в тюрьму. К бандиту. Тот убил несколько человек. И мою дочку тоже. Так вот, этот художник… принес ему в подарок свою лучшую картину. Понимаете, я хочу найти его… чтобы спросить, – она заплакала, – почему он сделал это?

Устало прикрыв выцветшие безнадежные глаза, женщина пошла прочь по узкой дорожке. Ошеломленный, я долго смотрел ей вслед и думал о том, что, наверно, она спрашивает об этом каждого встречного, не ожидая ответа.

Однажды, когда я сидел на скамейке, наслаждаясь прекрасным днем, она остановилась рядом и, глянув мне в глаза, сказала тихо:

– А ты тоже не очень счастлив!

Ее холодная узкая ладонь легла на мою и потянула за собой. Мы пошли по аллее, молча, рука в руке, и сделав круг, вернулись к нашему дому. Тогда я увидел в окне Нину, грустную и как бы застывшую в своем одиночестве. Но она тут же очнулась и позвала сдавленным голосом:

– Друзья, поднимайтесь, я вареники приготовила! Вкусные!

Вареники были действительно хороши…

А по субботам у нас с Ниной праздничный стол: вино, рыба, печенье, – все совершенно кошерное, что трудно ожидать от женщины из русской семьи. Пообедав, я весь отдаюсь ощущению покоя и довольства. Сижу у радиоприемника, слушаю музыку, хотя уже не могу вспомнить, что играют.

Внезапный шум с улицы заглушает все.

– Что-то случилось! – подбежав к телевизору, Нина включает Новости, и мы видим дым, мечущихся в панике людей, полицейских, которые ведут какого-то смуглого человека в наручниках.

– Боже мой, Марк, это садовник!

– Что? – кричу я. – Да, да! Это он! Я вспомнил, его зовут Исмаил, гада!

Видя, как я разволновался, Нина отворачивает экран к стене и усаживает меня в кресло. Я долго качаюсь вперед-назад, стараясь успокоить себя. Потом говорю тихо:

– Значит, с этим покончено…

Я выпиваю рюмку вина.

– Нина, почему у нас на столе никогда нет яблок?

Засмеявшись, она кидается в кухню и приносит несколько красных ионатанов, которые тайно хранит в углу. Мои зубы сами впиваются в спелый, нежно округлый плод:

– Ну чем не ананас? Знаешь, такие яблоки росли в большом саду, возле нашей части на Голанах.

Глаза Нины блестят чистой бирюзой.

Улыбаясь, я выпиваю еще вина:

– А ты все хорошеешь. Прости, что не замечал этого. Я был болен, правда? Но теперь это, кажется, проходит. Как сказано: мне отмщение…

Из радио доносится знакомая трогательная мелодия, и сердце мое учащенно бьется:

– Я знаю, что это! Шопен, ноктюрн до-диез минор. Мама играла его, ожидая отца. Это как жизнь: сладко и больно… Пам пам-пам-пам… Чувствуешь?.. Пам-пам-пам…