Мусса

А на вилле все шло своим чередом, хотя уже под эгидой специальной комиссии, решившей восстановить портрет Береники в металлической раме и перенести в музей Кейсарии.

Естественно, это поручили Илье, который взялся за дело со свойственным ему упорством и талантом.

Но так только казалось.

После всего пережитого он уже не был, как прежде, полностью сосредоточен на мозаике двухтысячелетней давности, и часто его мысль ускользала домой, к компьютеру, к чертежам боевых ракет.

Идея была такая: разрушить часть посадочной полосы, отведенной Аэробусу, и тогда, можно надеяться, эту сверхдорогую машину отведут в менее опасное место.

Главное – все должно быть сделано, когда лайнер будет в полете, что исключит человеческие жертвы и прекратит страдания Рины, которая вынуждена убегать от грохота моторов к нему, в Тель-Авив, или к своим подругам.

Конечно, краем своего измученного мозга Илья понимал все безумие задуманного, но сидеть сложа руки, зная, что девушка в это время испытывает тяжкие страдания – тоже не способствовало его душевному равновесию…

Так думал и чувствовал Илья, всматриваясь воспаленными глазами в прекрасное и проклятое лицо иудейской царицы, заменяя поврежденные ночными ворами фрагменты новыми, которые он доставал из большой картонной коробки.

– Откуда это, босс? – полюбопытствовал проходящий мимо Мусса.

– Музей заказал в Венеции на фабрике Мурано, но и здесь нет того, что мне нужно. Например, для глаз Береники необходим перламутр особого оттенка, а я не нахожу его.

Мусса порылся в цветных осколках, и его голый череп отразил исходящие от них светлые блики:

– Стоит поискать на черном рынке.

– На черном рынке? И что там можно достать?

– Все! – усмехнулся араб. – Но не даром.

Илья кинул на него внимательный взгляд. С некоторых пор все слышанное и виденное им вокруг имело значение только, если касалось его тайны. Он спросил как бы невзначай:

– А… боевую ракету?

И сразу же пожалел об этом.

Тот испугался:

– Зачем тебе, босс? Взорвать что-нибудь?

Илья натянуто засмеялся:

– Ну что ты! Так просто…

– Нет, не просто! Опасно!

Его губы дрожали:

– Босс, ты хороший человек, спас меня на суде. Потому расскажу тебе… Мой отец… был гашаш… помогал солдатам находить тайники с оружием. И его убили!..

– Почему? – поразился Илья.

– Деревня наша такая. Кто за, кто против. А у меня жена, ты ее видел со мной на рынке. Красавица! И маленькая дочка… Мне нельзя тебе помогать. Прости!

Но Илья, зашедший уже так далеко, не мог отступить. Чувствуя себя мерзавцем, проговорил тихо:

– А там, в суде… Ты клялся аллахом, что будешь навсегда нашим должником!

Мусса с укором глянул на него и пошел прочь, не сказав больше ни слова.

Он и потом старался не попадаться на глаза Илье, пока тот, как делал иногда, не предложил подвезти его домой. Но обычно словоохотливый Мусса всю дорогу помалкивал и вяло отвечал на вопросы, и только когда они подъезжали к его деревне, спросил:

– Можешь остановиться? Десять минут, хорошо?

Выйдя, он углубился в негустую рощу молодых сосен. Илья терпеливо ждал. Наконец, тот появился, неся какой-то большой сверток, испачканный землей и, попросив открыть багажник, сунул его туда.

– Это тебе, босс. Осталось от отца, – он помолчал. – Тоже не был святой, оставил себе на черный день. – Потом добавил глухо. – У нас завтра праздник. Нельзя в храм, если поклялся и не сделал…

Потом махнул рукой:

– Я пешком. Тут близко.

Он медленно пошел вперед, и вдруг, остановившись, оглянулся, словно не хотел идти дальше. Илья быстро опустил окно, но черная тонкая фигура уже исчезла в густеющем тумане.

Не появился Мусса и завтра, и послезавтра, и Илья, чувствуя какую-то непонятную вину, сказал Шломо, что хочет навестить его.

– Да, – кивнул тот, – здесь накопилось много дел.

Был конец дня, шоссе забито машинами. Стоя в колоссальной пробке, он вспомнил, как был поражен, открыв сверток Муссы, в котором оказалась… ракета! Он впервые увидел такие в Азе, когда его отряд прочесывал развалины, оставленные палестинцами после боя. Малка, его верная овчарка, блестя острыми зелеными глазами, привела отряд в подвал, где был тайник с оружием. Его охранял парень с Калашниковым в руках, и Шауль, сержант, тут же прострелил его голову в черной маске…

Что ж, теперь, с этим неожиданным подарком Муссы то, что задумал Илья, уже не казалось таким фантастическим…

Наконец, движение возобновилось, Илья вскоре свернул с шоссе и поехал по грунтовой дороге.

Вдали показалась деревня. Он становился, подошел к старой деревянной лавке, где сидели двое мужчин, курящие кальян.

– Салям! – поздоровался он. – Не знаете, где живет Мусса Абу-Захария?

Один из них, толстый и бородатый, хмуро глянул на гостя.

– Живет, говоришь? – странным тоном переспросил он на ломаном иврите и, недобро усмехнувшись, ткнул пальцем в небольшой домик напротив.

Илья был на территории мирных, как принято говорить – «наших арабов», но эта усмешка вызывала беспокойство. Он перешел улицу, постучал в массивную дверь, окрашенную по обычаю в голубой цвет. Внутри испуганно заплакал ребенок, и кто-то глянул сквозь оконную занавеску. Внезапно дверь распахнулась с такой силой и шумом, будто взорвалась перед Ильей. На пороге стояла высокая женщина, закутанная во все черное, но лицо ее, красивое, хотя еле видное из-под хиджаба, Илья узнал.

– Уходи к черту, иhуд! – закричала она страшным голосом. – От вас одни несчастья!

– Что вы, что вы? – ошеломленно бормотал Илья, отступая назад.

Тут небо потемнело, полил дождь, в низких тучах бились холодные искры и, может быть, поэтому ему показалось, что в руках женщины сверкнул нож.

Стараясь унять гулко бьющееся сердце, он поплелся к машине. Дорога, никогда не мощенная, сразу превратилась в сплошное месиво и бросала маленький Фиат из стороны в сторону, будто несла Илью туда, куда послала его несчастная вдова.

Обнимитесь миллионы

Эльза обошла музей, устала и неуверенно присела на каменную скамью, которая тоже могла оказаться экспонатом. Впереди, у противоположной стены возились несколько рабочих в темных комбинезонах, очевидно, в поисках места для новой картины. Приглядевшись, Эльза поняла, что это портрет молодой красивой женщины, совершенно необычный, потому что сделан из кусочков керамики и стекла.

Один из рабочих сказал:

– Здесь хорошо, Илья?

Тот отошел в сторону и кивнул:

– Хорошо!

Уловив любопытный взгляд посетительницы, спросил:

– Нравится?

– Очень!

– Вы художница?

– Нет, но я видела немало мозаичных панно, например, в берлинской церкви императора Вильгельма.

Она говорила со странным акцентом, и Илья полюбопытствовал:

– Вы нездешняя?

– Я немка.

Ему почему-то стало неловко и захотелось уйти от этой темы:

– А как вам Береника?

– Так это иудейская царица? Оригинал?

– Надеюсь. Прямо из раскопок.

– Да, – кивнула Эльза. – Эти глаза… Историки пишут, что они поражали своим блеском и умом.

Илья улыбнулся:

– У вас тоже глаза необыкновенные.

Она вздохнула:

– Это единственное, что осталось от моей необыкновенности. Муж назвал их когда-то «лорелейными»

Илья сказал, стараясь не смотреть в ее блеклое, очевидно рано постаревшее лицо в обрамлении седых волос:

– Я заметил, вы здесь давно. Устали?

Она кивнула:

– Сердце… – и отвернувшись, добавила тихо. – Я провела несколько лет в тюрьме штази Хоэншёнхаузен.

Илья заволновался:

– Может быть, помочь вам добраться домой?

– Спасибо, но я жду сына. Мне очень хотелось увидеть здесь новую выставку импрессионистов, а Леон тем временем поехал в консерваторию.

Тут за окном раздался гудок машины.

– Это, наверное, он.

В дверях появился молодой человек, стройный, белолицый, с кудрями рыжих волос.

– Копия отца, – сказала женщина. – Улучшенная.

– Здравствуйте! – приветствовал он их широкой улыбкой. – Извиняюсь за опоздание. Мам, сюрприз. У нас висит объявление о том, что здесь, в амфитеатре Кейсарии будут играть Девятую Бетховена. Мне это очень нужно для дипломной. Я никогда не слышал ее вживую. И дирижер какой – Клаудио Аббадо! Пойдем?

– Леон, ты же знаешь, что я не выношу немецкую музыку.

– Нет, это не немецкая, а всечеловеческая музыка! А?

Она молчала, беспомощно улыбаясь.

– А вы? – обернулся Леон к Илье. – Хотите пойти с нами? В консерватории можно достать билеты со скидкой.

Тот колебался.

– Соглашайтесь! К нам редко приезжают такие знаменитости. Говорят, он болен, нельзя упустить этот шанс.

Илья, уступая, развел руками…

… Когда Леон с матерью появились в амфитеатре, там все уже бурлило от нетерпения публики.

– Я звонил Илье, сообщил, что оставил ему билет в кассе. Жаль, есди он опоздает.

Их места были на самом верху, а сзади чувствовалось дыхание неспокойного моря, и это внушало мысль о том, что они на корабле, готовом выйти в далекое плавание.

– Как хорошо! – вздохнула Эльза.

– А мне всегда тревожно, когда я слушаю Бетховена, – признался сын. – Хотел бы я знать, что он чувствовал, когда писал Девятую. Знаешь, он, уже совсем глухой, велел спилить ножки рояля и играл, прижав ухо к полу, чтобы слышать – даже не звуки, а только ритм собственной музыки.

На сцене, сопровождаемый аплодисментами появился дирижер, худой и нервный, раскланялся, взмахнул палочкой. В воздухе возникли легкие, как слабые порывы ветра аккорды, и их корабль поплыл в море звуков, которые то стихали, то появлялись, и после долгих колебаний стали крепнуть в одной светлой мелодии.

– Слышишь, – шептал Леон, – это вторые скрипки и валторны начинают главную тему, ту, что потом будет звучать в финальном хоре.

Эльза кивнула, чувствуя, как волнение сына передается ей самой. Ах, она знала, знала, что не нужно идти на этот концерт, потому что все немецкое вызывало в ней боль и стыд. В ее старинной и старомодной семье не было принято говорить об эпохе «этого варвара, который опозорил Германию», и в мозгу Эльзы хранилось только новое время – суровая берлинская стена, оторвавшая ее от родительского дома в Кобленце, бесконечные традиционные шествия с высоко поднятыми портретами тех, кто был слишком низок, унылые лекции в университете, где наиболее дерзкие студенты осмеливались задавать каверзные вопросы, остающиеся без ответа.

И конечно, среди самых любопытных выделялась Эльза, красивая, дерзкая и глупая – последнее она признала, будучи вызванной в кабинет ректора, который пригрозил ей отчислением.

Эльза смирилась.

Но физически оставаясь в аудиториях университета, она стала искать истину среди множества книг в доме фрау Шлюге, где снимала небольшую комнату. Эти заброшенные, запыленные тома, говорившие противоположное тому, чем их пичкали на лекциях, остались после покойного мужа хозяйки, о ком она вспоминала редко и холодно…

– Посмотри на Аббадо, – восхищенно шептал Леон, прижавшись к матери, – на его руки, тонкие и, как кажется, слабые, но ими он заставляет всех музыкантов, таких разных и обособленных, соединятся в одно целое…

Да, Эльзе тоже было знакомо это чувство общности с людьми, которые видели мир как она. Её университетские друзья собирались у кого-нибудь из своих, чаще у Эльзы, говорили о политике, о необходимости сопротивляться и между прочим просили спрятать кое-что у себя.

Она сносила это в большой подвал под домом, заваленный разнообразной рухлядью, и тут наткнулась на массу подшивок газет, дряхлых и погребенных временем.

Эльза была потрясена, обнаружив там давно исчезнувший довоенный Берлин, сверкающий и бурлящий, с толпой возбужденных людей, тусующихся, как сказали бы теперь, в душистых аллеях Унтер ден Линден, в театрах, ставивших ядовитые пьесы Брехта, на выставках скандальных картин Отто Дикса, в веселых кабаре – полюбоваться прекрасной грудью Марики Рок, будущей любимице Сталина и Гитлера, и на концертах «der wunder Кагаian», еще мало известного, но холодного, строгого, никогда не глядящего на своих оркестрантов – потом злопыхатели скажут, что ему стыдно за свое вступление в партию нацистов…

Но, боже мой, это происходило в другом, уже не существующем мире! А в эльзином мире все было серо, тревожно, дорого.

И когда объявили об очередном повышении цен, фрау Шлюге сделала то же, чему Эльза, экономившая на всем, вынуждена была воспротивиться. Тогда возмущенная хозяйка обратилась в комендатуру и выложила все, что знала о своей жиличке, включая чтение запрещенных газет и книг, и подозрительные свертки в подвале.

Её жалоба дала немедленный результат: Эльзу не только выдворили из дома, но и позаботились об альтернативе – в тюрьме штази Хоэншёнхаузен.

Полицейский, заводя на нее дело, сказал своему напарнику:

– А, это квартирантка фрау Шлюге! Старуха – настоящая патриотка! Помнишь, она даже собственного мужа не пощадила!

… – Тут начинается скерцо, – тихо говорил Леон, перелистывая ноты. – Оно передает страдание человека через нарастающий ритм скрипок, которых сопровождает тревожное соло литавр…

И в воображении Эльзы возникло то, что, казалось, было навсегда похоронено в самых глубоких закоулках мозга: черные казематы без окон, отопления и вентиляции, где мучили и пытали заключенных, варьируя это во всевозможных комбинациях – «подводная лодка», в которой несчастные все время стояли в воде, «водяные камеры», где их держали под ледяным душем, «резиновая клетка» с мягкими стенами, чтобы доведенные до отчаяния люди не разбивали себе голову.

Но самым большим наказанием было появление начальника тюрьмы Зигфрида фон Коха, и хотя на службе не поощрялось упоминание дворянского звания, оно выдавало себя во всем его облике – безукоризненно облегающий мундир, рассеянный взгляд, как бы не замечающий того, что происходило вокруг, и узкие брезгливые усики.

Два раза в день обходил Кох свои мрачные владения, останавливаясь только у дверей, за которыми слышались крики. Он не выносил этого. Войдя, начальник вкрадчиво выговаривал надзирателю, горилле с волосатыми руками:

– Ты слишком строг к нашим гостям. Ведь в этом корпусе содержатся интеллигенты, можно сказать – наши друзья, сбившиеся с пути. Они, уверен, знают и музыку Моцарта и поэзию Гете, о чем ты понятия не имеешь. Правда, фройнде? – обращался он к Эльзе, чья беспомощность особенно притягивала его внимание. – Например, его прекрасные стихи о Лесном царе, погубившем маленького мальчика:

 
Ver reiter durch und wind
Der Vater mit seinen Kind…
 

– Я правильно цитирую, фройнде? – спрашивал он и, заметив страдающий взгляд Эльзы, оскорбился. – Но, может быть, вы больше любите Гейне? – усики фон Коха враждебно топорщились. – Я не могу этого допустить! – и, вырвав, у надзирателя тяжелую плеть, ударил ее по изможденным ногам. – Этот негодяй отравил чистую немецкую поэзию ядом еврейского цинизма! – страшная плеть хлестала Эльзу по бедрам и груди, еле прикрытым изорванным холстом…

Эльза плакала, не понимая, где она, а её окружала другая действительность и рядом с ней – Леон, сын, который гладил ее дрожащие руки, говоря:

– Мама, я не знал, что ты так чувствительна к классической музыке!

– А почему молчит оркестр? – вытирая влажные глаза, спросила та.

– Это пауза, чтобы хор вышел на сцену. Кстати, вот и наш пропавший знакомый.

Илья, поднявшись к ним, смущенно улыбался:

– Простите! Моя машина всегда портится в неподходящий момент. Спасибо прохожему, который помог мне.

– Что ж, вы успели к самому важному, – сказал Леон, – знаменитому адажио. Здесь на смену печальному прошлому приходит успокоение и светлое раздумье. Легким аккордам струнных вторит эхо духовых инструментов, как бы внушая мысль, что боль и страдание – это горькая, но необходимая цена счастья.

– Да, – кивала Эльза и вспомнила день, когда по мрачным коридорам Хоэншёнхаузена пронесся невероятный слух о падении берлинской стены, а потом – и всего режима.

Растерянные, потрясенные, радостные возвращались зэки домой, а Эльза – в Кобленц, где её ждали счастливые родители. Но их измученная дочь не ощущала себя счастливой. Отдав должное родственным чувствам, она ускользала на природу, к могучему Рейну или сидела подальше от суетливой публики в маленьком кафе.

Вскоре, однако, здесь появился еще один человек, тоже державшийся обособленно-рыжий и носатый, чей недюжинный рост давал ему естественное право смотреть на всех свысока. Презрев условности, он обратился к Эльзе:

– Мы с вами чем-то похожи. Можете объяснить, чем? – сказал он на немецком, смешанном с идиш.

– Пожалуй, – ответила она не очень охотно. – Вы, конечно, еврей и ненавидите все немецкое, а я немка, которой этот народ причинил – как и всему миру – немало зла.

– Что ж, – усмехнулся тот. – Это серьезная причина стать друзьями!

Подсев к ней, он представился:

– Феликс! Приехал сюда на несколько дней по весьма прозаическим гешефтам.

Его бесцеремонность разоружала и, вздохнув, она назвала себя.

Так они нашли друг друга.

Его привлекало все новое, что уже не было интересно Эльзе: огромная статуя Вильгельма Завоевателя, крепость Эренбайт, базилика святого Каспара.

В жаркий день они ставили палатку на берегу Рейна, холодного и невозмутимого, пили вино, и Феликс говорил что-нибудь своё, что было ей непонятно:

– Шейне рейне капурэ…

И Эльза тоже удивляла его:

– Знаешь, я думаю, то, что сделали нацисты с евреями не менее страшно для моего народа, чем для твоего. Это никогда не забудется. Каждый немецкий ребенок, подрастая, обязательно спросит отца: почему? И ответа не будет.

Вечера они проводили в «немецком углу» над широко сливавшимися Рейном и Мозелем, заказывали ароматный глинтвейн, о котором Феликс громко спрашивал, кошерный ли он, и с удовольствием замечал:

– Смотри, там, за тем столиком – мои соотечественники. Кажется, что их не стало меньше после Гитлера! У нас есть песня, где человек сравнивается с деревом. Тогда евреи – это секвойи, пожар не губит их, а делает многочисленнее и сильнее.

Потом Феликс и Эльза, забыв обо всем, пели с остальным гостями нежную песню:

 
Meine Liebe, meine Liebe
Komm zu mir, komm zu mir…
 

А ночью, во флигеле, выделенном Эльзе обиженными родителями, он учил ее любви, целуя бледно-голубые «лорелейные» – так называл он их – глаза, ее не потерявшие упругость грудь и бедра, на которых еще оставались следы тюремных истязаний, и оба сливались воедино, как две полноводные реки там, за стенами дома…

Наконец, пришло время сказать ей:

– Я должен вернуться домой, мои дела здесь закончены. Осталось только одно, самое важное. Я люблю тебя, и ты осчастливишь меня, если поедешь вместе со мной в маленькую, не похожую ни на какую другую страну – Израиль, – голос его дрогнул. – Милая, не дай мне уехать одному!

Она засмеялась – впервые за много времени:

– Ты такой рыжий, разве можно тебе отказать?..

И обласкала его взглядом голубых лорелейных глаз…

– Теперь все, все! – воскликнул Леон, вызывающе глянув на соседей, которые, впрочем, уже давно отодвинулись от них подальше. – После этой фанфары будет знаменитая «Ода к радости», и в ней – «Обнимитесь, миллионы»!

Перед хором вышли двое мужчин и две женщины, и глубокий бас наполнил амфитеатр:

– О фройде!

– Что это? – испугалась Эльза, схватив руку сына, – Он сказал то самое… страшное – «фройнде» – друг.

– Нет, – улыбнулся сын, – это «фройде» – радость.

– Нет-нет, – потрясенно бормотала она, – это они! Они везде! – и согнувшись в три погибели, двинулась между рядами к выходу.