Они шли под темным дождём – педагог и ученица. Они говорили, как будто ничего не произошло. Лариса болтала даже оживлённее обычного. И Ольге Викторовне казалось, что она хочет загладить свою вину… Лариса рассказывала о выжигании, Ольга Викторовна отвечала, что выжигание – та же графика, что болванки матрёшек обычно выжигают по контуру… Впервые Лариса не любовалась дождём, не обращала внимание на свет фар и фонарей, которые отражались на мокром асфальте, превращая город в необыкновенный край преломлений, и цветных – мазками-мазками, как в Ларисином натюрморте – отражений. Всё померкло в душе Ларисы, всё потускнело. Она была обескуражена странным разговором и легче от уличной их с Ольгой Викторовной отвлечённой беседы не становилось.

У остановки попрощались.

Дома Лариса никому ничего не рассказала, она никогда не рассказывала о случаях, произошедшей с ней, зачем кого-то беспокоить. Да и мама могла перебить, недослушать, неправильно понять.

Впервые Лариса не хотела, чтобы быстрее наступал четверг. Она злилась: всего одна-оденёшенька среда без студии после вторника. В четверг Лариса еле-еле плелась по гололёду – ночью ударили первые заморозки. Лариса даже не припомнила, что надо проверить: лежит ли как с утра на жёлто-коричневых листьях иней или растаял.

Лариса тихо вошла в студию, тихо села за стол, в самый дальний конец, в самый дальний угол – как в школе. А Маша Ченибал заняла Ларисино место. Во время занятия Ольга Викторовна с интересом смотрела на Ларисину работу, с энтузиазмом подсказывала – всем своим видом показывая, что всё по-прежнему, а неприятного разговора как будто и не было. Но разговор был, в шамот ванночке всё-таки подсох, а скульптурки старшей группы из муфельной печи в тонких местах треснули.

– Передержали! – сетовала Ольга Викторовна, фыркая из тюбика сварочным клеем, она прижимала лапку глиняного медведя к туловищу. – И шамот… шамот недостаточно закутали.

«А ведь я говорила: посмотрите», – переживала Лариса, плеская воду на огромный ком глины и кутая его по новой в полиэтилен. Лариса снова осталась убираться после занятия – все опять разбежались. Всё, вроде бы, было как всегда, но в сердце Ларисы вся её студийная жизнь разделилась на ДО разговора и ПОСЛЕ. Обиднее всего было то, что Ольга Викторовна больше не доверяла ей. С каким раздражением Ольга Викторовна сказала: мол, ты сама всё знаешь, с каким нажимом и убеждением повторила эти хлёсткие острые слова, уверенная, что Лариса перед ней придуривается, изображает непонятку, хитрит, одним словом. А Лариса – честно-честно! – ничего не понимала.

Она ничего не понимала очень долго. Этот страшный разговор даже стал забываться, замещаться другими более интересными и весёлыми происшествиями. После Нового года Лариса заметила, что нет в группе Маши Ченибал. «Может, она ушла в начале декабря. А может она ходила в декабре, а только сейчас бросила, после Нового года… Как это я не заметила?» – размышляла Лариса.

Ещё долго Лариса занималась в студии, целых четыре года. Но никогда больше на отчётных выставках Ларису не вызывали в числе самых успешных художников студии, чтобы вручить дорогой подарок – пастель или петербуржскую акварель – так и несбывшуюся мечту. Лариса всегда надеялась, что её вызовут среди лучших – но нет. А лучшим художникам, кроме подарков дарили цветы. Как Лариса мечтала об этом: половину она бы подарила Ольге Викторовне – ведь она так любит цветы. С оставшихся Лариса бы сделала дома сто набросков: и углём, и сангиной, и пастелью, и на тонированной бумаге, и на белом фоне, и энкаустику, и акватипию, и просто написала бы классические тонкие акварели и модерновые акварели по-мокрому… Но – увы, не судьба. Ничего, ничего – дорогая её сердцу пастель исписана только на три четверти, а петербуржская акварель у неё всё-таки есть, только восемнадцать цветов, а не тридцать шесть. «Ничего, – успокаивала себя Лариса, сглатывая слёзы. – И восемнадцатью цветами можно прекрасно рисовать».

Ах, эта петербуржская акварель! Каждая красочка завёрнута в фольгу, а поверх фольги – в бумажку, на которой написано название краски: лимонный, охра красная, сурьма едкая, зелень изумрудная, сажа газовая, алая, ультрамарин и конечно краплак красный – самый нелюбимый Ларисин цвет, цвет крови, которая идёт из сырого мяса… Стоп! Краплак красный! Лариса вспомнила своё дежурство с Машей Ченибал, вспомнила банку, которая никак не хотела закрываться… Ну конечно же! Тот эскиз – на голубом фоне белые колокольчики – был её, Маши Ченибал, эскиз. И тот допрос, которым мучила Маша – нравится-не нравится – это был допрос с пристрастием… Маша вытянула из Ларисы признание, заявилась домой и устроила маме истерику наверняка устроила. А мама прибежала жаловаться педагогу. Зачем Маша это сделала? Она же сама меня заставляла сказать, что эскиз плохой, нет, даже не так. Она сказала, что платье из такой ткани нельзя носить… Зачем она ко мне приставала? Наверное, хотела, чтобы я спорила, убеждала, уговаривала, уверила её, что эскиз – супер, но он не был супер. Если бы был, Лариса бы так и сказала.

Лариса вспомнила, что эта Маша Ченибал на занятии, когда Ольга Викторовна выходила из комнаты, часто отвлекалась и обсуждала эскизы витража малышовой группы, и часто говорила: «Фу! Мне это не нравится!» или: «Ну, это хотя бы так себе»… Лариса никак не реагировала на эти обсуждения. Она рисовала в своём дальнем углу, ведь Маша тогда, после неприятного разговора, сидела на её, Ларисином, месте. Не сидела даже – восседала, подумалось Ларисе. «А может, – рассуждала Лариса ночью, лёжа на жёстком ортопедическом матрасе и вспоминая своё озарение. – Может, Маша Ченибал просто не любила рисовать. А мама её просто заставляла ходить. Вот Маша и нашла повод, нашла причину бросить рисование: её работы называют плохими. А мама вместо того, чтобы разрешить дочке не ходить, побежала разбираться с Ольгой Викторовной. Скорее всего, так и есть. Настоящий художник на другие работы и не смотрит и не обсуждает, у него для этого ни времени нет, ни желания».

На этом можно было бы и закончить, но хочется рассказать ещё немного.

Когда Лариса занималась в изостудии последний четвёртый год, перед тем как поступить в художку, Ольга Викторовна объявила, что в этом году в России юбилей поэта Лермонтова, круглая дата. И скоро приедет из Тархан, музея-заповедника Лермонтова, научный сотрудник, подарит шикарно изданные в рамках федеральной культурной программы книги и попросит нарисовать ребят рисунки на лермонтовскую тему.

И сотрудник приехал, и Лариса очень долго листала каталоги и книги с мелкими буквами и крупными яркими фотографиями, напечатанными на толстой блестящей бумаге… Нет, они конечно проходили Лермонтова в школе. Про тучку и про парус стихи, про Бородино учили наизусть, но Лариса уже всё забыла. «Мцыри» она проходила совсем недавно, Мцыри ей понравился. Научный сотрудник говорил о каком-то герое, которого все проходят в школе. Но это для старших классов. И Ларисе захотелось нарисовать не Бородино, и не Мцыри с барсом, а просто домик Лермонтова, просто природу, большое дерево и под ним стоит большой огромный, выше домика, Лермонтов. Он охвачен вдохновением, он сочиняет про героя, которого проходят в старших классах… Но работа не выходила. Домик получился так себе, Лариса срисовала его с фотографии, природа получилась получше, и дерево тоже ничего по цвету, а вот Лермонтов не выходил, не получался. Лариса билась-билась… Вместо Лермонтова с листа на Ларису смотрел какой-то уродец. Лариса совсем не умела рисовать людей. Таня Лазарева сказала Ларисе:

– Давай я тебе нарисую. Только контуры, а дальше ты сама.

Таня Лазарева рисовала лучше всех в студии, её работа с богиней войны Артемидой заняла первое место на городском конкурсе, и ей вручили настоящий телевизор. Но Лариса не представляла, что чья-то рука, кроме Ольги Викторовны или авторской, то есть её, Ларисиной, может касаться работы. Лариса промучилась три занятия, но работа так и осталась незаконченной, такой и легла в стопку остальных работ на лермонтовскую тему.

Лариса по-прежнему много времени проводила в студии после занятий. Она убиралась, помогала даже вешать занавески, которые сшила её мама – держала Ольге Викторовне стремянку. Но Ольга Викторовна говорила с Ларисой мало. У неё появилась отдельная комната – там стоял стол, стеллаж для документов, сканер постоянно плевался какими-то бумагами и с угрозой тарахтел на Ларису, наверное ревновал к хозяйке кабинета. В комнате Ольги Викторовны был и склад для оформленных для выставок работ и поделок. Изостудия стала очень популярная, к Ольге Викторовне приходили родители и что-то с ней обсуждали, приходили и начальники, и начальницы в строгих костюмах, а ещё прибегали бабушки и клянчили, чтобы их детей приняли в студию без очереди и без вступительного экзамена. Ольга Викторовна после этих бабушек становилась красная и отдувалась. Она никого не принимала вне очереди…

И вот однажды, после занятия, когда Лариса пошла в туалет промывать тряпки, в студию пришёл знакомый научный сотрудник, но не один, а с каким-то красивым-красивым мужчиной: высоким, с маленькой бородкой, маленькими глазами под густыми бровями – мужчиной, как будто только что сошедшем с рекламного плаката.

Лариса вошла в студию с чистыми тряпками, незаметно села за стол и стала слушать. Ольга Викторовна положила перед гостями работы, и начался отбор для Лермонтовской выставки. Красивый мужчина решал, что забрать на конкурс, что в усадьбу, и откладывал в сторону то, что ему не нравилось.

И вот слышит Лариса, как обсуждают её работу. Неожиданно и красавец-мужчина и сотрудник хвалят.

А Ольга Викторовна говорит:

– Нет, это слабо. Это незакончено.

– Но вы понимаете. Это так и есть. У нас в Тарханах всё именно так. Если не всё точно зрительно, но по настроению абсолютно точно.

– Да-да-да, – кивает красавец-мужчина. – По цвету замечательно. Замес на удивление верный. И спокойная пастельность, и истошный крик. В этой работе – весь Лермонтов. Жаль, что он сам не прорисован.

– Ну вот видите. Я же говорю: не закончено, – торопливо сказала Ольга Викторовна и отложила работу в сторону.

И все, забыв о Ларисином Лермонтове, стали перебирать стопку работ дальше.

Лариса была искренне рада, что с её работой покончено. И, правда ведь: такая слабая незаконченная работа. Ей было неприятно, и даже стыдно, что гости её хвалили. Работу, а не Ларису.

У Ларисы не было даже сомнений, что Ольга Викторовна могла знать, что это Ларисина работа. Нет. Она не знала! Изостудия разрослась, она занимала уже три комнаты в молодёжном центре. Лариса ни разу за три занятия не подозвала Ольгу Викторовну, а на оборотную сторону бумаги, где работа была подписана, Ольга Викторовна не смотрела. Лариса убралась, засобиралась домой и, довольная, что так всё хорошо для неё обошлось, и не заставят заканчивать (а Ольга Викторовна обыкновенно заставляла), вышмыгнула из студии.

В марте Чернявский подарил Ларисе цветы, и она всю неделю, пока цветы не завяли, рисовала их, даже на холсте. В мае Лариса поступила в художественную школу. Но она не бросила изостудию, частенько забегала туда, навещала Ольгу Викторовну и знакомых ребят. Но Ольга Викторовна сказала Ларисе, что не надо так часто заходить в студию, потому что она отвлекает ребят от работы, и в группе ограниченное количество мест.

– Может придти проверка, пересчитать детей по головам, и оштрафовать меня за то, что фактическое количество детей не совпадает со списочным.

И Лариса стала стараться приходить как можно реже.

А в сентябре в Ларисин класс, пришла новенькая – Маша Ченибал.

– Привет! – сказала она Ларисе, – Помнишь: мы с тобой в студии занимались?

Лариса помнила имя, и фамилию, но саму Машу вообще не узнала. Тот случай давно стёрся у Ларисы из памяти. Она поскорее ответила:

– Да, да. Занимались. Но сейчас давай скорее в столовку. Там блинчики с яблоками сегодня. Мальчишки могут съесть порции опоздавших.

И две девочки, одну из которых ждала нелёгкая судьба художника, а другую – тусклая сытая жизнь без радости творчества, помчались вместе в столовку. Обычно-то Лариса не торопилась в столовую, но Чернявский, который всегда охранял Ларисин завтрак, ещё не вернулся с дачи. Он никогда не ходил в школу первого сентября.