– Ну, я решил, что это гарантирует мне попадание в психушку, насколько я понял, проигнорировать такие жалобы вы бы не смогли.

– В общем-то, вы верно поняли. А почему вы решили поступить именно так? Почему вы не пришли на прием и не сказали, что хотите написать книгу про психушку? Я бы вам тут все показал.

– Да бросьте, никто бы меня и слушать не стал.

– Может, и так, но попытаться стоило. – Он беззаботно пожал плечами. – Я понял вас. Как сейчас себя чувствуете?

– Ну… Трясет немножко, но вроде бы нормально.

– От чего трясет?

– Да вы санитара своего видели? Я думал, он меня сейчас скрутит, меня обколют и все…

– Нет, так это не работает. Вы добровольно сюда пришли, нельзя вас просто так препаратами пичкать. Вы же, я так думаю, подготовились? Почитали о правах пациента? Изучили все нормативные документы?

– Да, но…

– Ужасная лечебница, смирительные рубашки и все такое? – усмехнулся он.

– У таких учреждений вполне определенная репутация.

– И как, оправданно?

– Вроде не совсем, – признался я.

Розенбаум поправил халат, отложил книгу, чуть сменил позу и, судя по выражению лица, собирался перейти к важной части разговора.

– Говорим начистоту, по-взрослому?

– Да.

– Хорошо. Вы не симулянт. На приеме я хорошо понял, что вы симулируете, но это вовсе не значит, что психического расстройства нет.

Я несколько раз моргнул, пытаясь уложить это в голове.

– То есть я симулировал то, что реально?

– Да, это достаточно распространенное явление. В этом смысле вы скорее аггравант, чем симулянт. Аггравант – это человек, который преувеличивает свои симптомы.

– То есть, по-вашему, меня действительно… – Я подбирал слово, а он не спешил подсказать. – Одолевают суицидальные мысли?

– Ну вы же почему-то решили симулировать именно их? Как-то вообще эта идея вам в голову пришла?

– Но это же просто очевидный и самый простой вариант! – Меня начинала раздражать эта ситуация.

– Ладно, давайте так. – Он примирительно поднял руки. – Стали ли вы чаще думать о суициде в последнее время?

– Конечно, мне же надо было вас обмануть!

– Ну вот. – Он победно улыбнулся. – Вы сами сказали, что стали думать о суициде.

Несмотря на то что я ужасно злился, мне вдруг стало жутко. Я даже замолчал, пару секунд разглядывая лицо доктора. Он из меня психа лепить собрался?

– Да вы просто передергиваете! Я же говорю, я думал только в определенном контексте! Мне же надо было вас обмануть! Естественно, я стал обдумывать это!

– Ну вы же не сказали, что думали о том, как меня обмануть, вы сказали, что думали о суициде. – Он снова мерзко улыбнулся.

– Да вы просто до слов докопались!

– Не кричите, – попросил он. – Наверное, не мне говорить писателю о важности слов и связи речи с психическим состоянием. Но тут есть еще один важный момент. Человек, действительно не думавший о суициде, возмутился бы: мол, не думал я вовсе. Это автоматическая и нормальная реакция.

Я помотал головой и тяжело вздохнул:

– Да вы просто подловить меня пытаетесь, а не услышать. Ну, может, я и думал, но это нормально, все иногда об этом думают. Было бы глупо маниакально утверждать обратное.

– То есть все-таки думали? Минуту назад вы это отрицали.

Мне захотелось его ударить. Я медленно провел языком по зубам и поиграл желваками, чтобы немножко успокоиться.

– Послушайте, Даниил как-вас-тамович, не надо делать из меня психа. Я нормальный человек, я нормально соображаю, у меня не нарушено критическое мышление, мне нечего тут делать.

– По большей части да. Скорее всего, переведем вас на амбулаторное лечение. Подождите. – Он жестом остановил меня, собирающегося возмутиться. – Вы правда думаете, что у меня есть хоть какой-то интерес в том, чтобы лечить здорового человека?

– Ну… – Я попытался сообразить, в чем может быть выгода, с ходу не нашел. – Может, у вас профдеформация. Вы во всех видите психов. Нет здоровых, есть недообследованные.

– Вы когда-нибудь видели, как выглядит история болезни?

– Нет, а при чем тут это?

Розенбаум усмехнулся, закинул ногу на ногу и посмотрел в сторону двери, будто бы принимая какое-то решение.

– Ладно. – Он махнул рукой. – Как-нибудь потом покажу. Пока просто поверьте на слово. У меня там лежит история болезни реанимационного больного. Он ничего не делает, просто лежит. Даже не моргает. Так вот там текста больше, чем в «Войне и мире». Вы правда думаете, что мне охота писать еще пару сотен страниц заключений?

– Допустим, нет, – нехотя согласился я.

– Если бы мне платили проценты за каждого вылеченного больного, я бы еще понял, но у меня зарплата. Так какой мне смысл тратить на вас силы и время, если вы не больной?

– Мне вот тоже интересно, – буркнул я скорее просто из желания немного уколоть.

– Я не враг себе или вам. Допустим, я ошибаюсь, вы абсолютно здоровы, просто по глупости совершили довольно странный поступок. Допустим, все так и есть. Ну так, раз уж вы тут, полежите, попейте антидепрессанты, поправьте психическое здоровье. Выйдете от нас огурцом, напишете книгу про ужасы психиатрии. В чем проблема?

Я вдруг понял, что сижу с открытым ртом. И слишком поспешно, с громким звуком его закрыл.

– Зачем пичкать таблетками здорового человека?!

– А что не так с таблетками? – Он снова стал очень внимательным.

У меня возникло ощущение, что его взгляд проходит сквозь мой череп и сканирует мозг, чтобы расшифровать пробегающие по нейронам сигналы.

– Скажете, побочки у них нет и на когнитивные способности они не влияют?

– Смотря какие препараты. Некоторые их даже усиливают. По побочкам опять-таки надо понимать, о чем конкретно речь. Вам я выписал «Тералиджен» – рассказать?

– Расскажите.

– Это атипичный нейролептик, он не влияет на психику и не затрагивает экстрапирамидную систему. Просто купирует симптомы возбуждения и ажитации, хорошо помогает от навязчивых мыслей. Ничего страшного, как видите. Главный побочный эффект – сонливость.

Ну прям-таки замечательная штука, если его послушать. Странно, что всех без исключения им не кормят.

– И вы понимаете, как они влияют на творчество? Есть какие-то исследования, может быть?

Розенбаум задумался, погладил усы, потом медленно поводил головой из стороны в сторону.

– Прямых исследований в этой области нет, но я полагаю, что в конечном счете положительно. Да, вполне вероятно, что некоторую остроту восприятия они, конечно, снимут, отчего и творчество может стать менее актуальным, бьющим в нерв, что ли. Но кто, собственно, напишет книгу, если вы выйдете в окно? Так что я склонен считать, что положительно.

– Не думаю.

– То есть таблетки вы принимать не хотите? – уточнил он.

– И не буду, – кивнул я.

– Потому что считаете, что из-за них вы станете хуже писать?

– Грубо говоря, да.

– Но ведь приступы реальны. – Что это, вопрос или утверждение?

А что в голосе – сочувствие, жалость? Что вообще происходит? Что-то личное? Что ответить?

– Нет, конечно. – Я улыбнулся, но сразу же понял – зря. Получилось как-то тяжело, будто на уголках губ повисли гири, а я их тащу вверх.

– Понятно. – Хотя тон его скорее подразумевал недоверие. – Значит, это вы тоже выдумали и нет у вас периодов, когда вам плохо?

– Всем иногда плохо, вы вообще в окно смотрели?

Он автоматически посмотрел в окно и спросил:

– А что там?

– Пятьдесят оттенков серого! Это же Питер!

– А, в этом смысле, – понял Розенбаум. – Ну вот, вы тяжело переносите осень и весну, и вас можно понять. Все хмурое, серое, солнца мало. Угнетает все это, нездоровая, скажем так, атмосфера. Так почему бы не снять все эти симптомы?

– Спасибо, не надо, я и так неплохо справляюсь.

– Ладно. – Он посмотрел на часы и что-то прикинул в уме. – Я вам верю, вы абсолютно здоровы, вам не требуется помощь. Но есть нюанс – я не смогу выписать вас прямо сейчас. Для этого мне понадобится собрать клинико-экспертную комиссию. Что не только не сэкономит время, но и грозит некоторыми последствиями. Хотя если вы настаиваете…

Он посмотрел на меня, как бы ожидая моего решения. Я прикинул перспективы. Даже одного психиатра я с трудом в чем-то убедил, если вообще убедил, а уж целую свору…

– Какая альтернатива?

– Мы понаблюдаем за вами пару-тройку дней…

– Я не буду пить таблетки!

– И не надо, – легко согласился Розенбаум. – Для чистоты эксперимента поступим так, как вы просите. Никаких медицинских процедур. Только периодически будем мерить температуру, давление, ну и тому подобное. Без этого никак, бумажки надо заполнять. И если за время наблюдения я не увижу отрицательной динамики – выпишу вас.

– Я в психушке, тут не может не быть отрицательной динамики! Я в четырех стенах, мне тут не нравится!

– Это я хорошо понимаю и учитываю. Адаптация. Кстати, сестра сказала, что у вас температура поднялась, поэтому из изолятора вас пока не переведут. Такие уж правила, но, вероятно, так даже лучше. Ну как, по рукам?

– Хорошо.

Мы пожали руки, он встал, вернул мне книгу и тут же спросил, будто о чем-то вспомнив:

– А вы про что пишете?

– Про писателя в психушке.

– Писатель в психушке пишет про писателя в психушке, – задумчиво глядя в потолок, пробубнил он. – Занимательная рекурсия. И что там с писателем?

– В каком смысле?

– Ну, что с ним случилось? Почему он попал в психушку, что сейчас происходит?

– Попал под недобровольную госпитализацию, – буркнул я. – Сейчас в изоляторе сидит, хочет написать автобиографию.

– А это он, кстати, хорошо придумал. Это может положительно сказаться при навязчивых суицидальных мыслях.

– Почему? – заинтересовался я.

Розенбаум опять посмотрел на часы, снова сел на стул.

– К сожалению, у меня нет времени на лекцию по суицидологии, донесу главную мысль. Парадокс навязчивых суицидальных мыслей в том, что они рано или поздно вытесняют саму проблему. То есть в какой-то момент человек перестает понимать, что именно его не устраивает и когда это началось. Просто все плохо, а суицид видится выходом. Причем «все плохо» иногда довольно субъективное понятие. У человека хорошая работа, семья, дети, а он несчастлив. И не понимает почему. Может, это всё не его ценности, или жену он не любит на самом деле, или детей не хотел, работа ему не по душе. Не важно. Миллион причин, миллион мест, где он свернул не туда или вообще не сворачивал. Он себя убеждает: мол, у меня же все нормально, нет вроде причин для страданий – а все равно хреново человеку. Ну и вот, со временем все вытесняется, остается только навязчивая мысль о самоубийстве.

– И как долго это может продолжаться?

– Зависит от личности. Если способности к адаптации хорошие, то находиться под давлением собственной психики он может десятилетиями, если нет – может, и за год… В какой-то из дней потеряет контроль и совершит самоубийство. И это, скорее всего, будет незапланированный акт. В большинстве случаев нет момента принятия решения, просто что-то щелкает и человек предпринимает попытку.

– То есть у него, например, могло что-то в детстве произойти и до сих пор тянется?

– Вполне. Опять-таки обычно есть генетическая предрасположенность, а потом человек попадает в определенную среду, которая провоцирует развитие депрессии. В общем, мне пора идти, будет время, может, еще расскажу об этом. Но я что хотел сказать – пусть ваш герой пишет автобиографию. Теоретически это может иметь терапевтический эффект. Если бы он ко мне пришел за помощью, я бы так его и лечил. Купировал бы приступ таблетками, а потом – терапевт и литература.

Розенбаум встал, кивнул мне на прощание и вышел. Я какое-то время сидел погруженный в мысли, а потом лег спать.