Философ просыпается в своей постели, в гостинице. В номере темно. В окна с дробным треском хлещет дождь.
«Боже, как хочется пить… – думает он. – Позвать Тельму? Нет, Тельма, наверное, сейчас в санатории, а здесь гостиница, и Тельмы здесь быть не должно… С кем это я вчера так нализался? Ах да, с Голубевым… Мы с ним высосали целую бутылку. А потом? Потом я завалился спать… А до этого?.. Куда-то я ехал в «Победе»? Или это было во сне? Черт, руки чешутся…»
В рассеянном свете уличного фонаря, проникающем в окна, Философ смотрит на покрытые волдырями руки. Потом начинает их яростно расчесывать.
«Поразвели клопов, да еще крылатых… – думает Философ. – Что-то Голубев рассказывал интересное, он решил, что я пьян и не врубаюсь, и можно поэтому говорить со мной откровенно. Впрочем, я действительно был пьян, но врубался… Нет… Это не Голубев рассказывал, а – человек-оса… Они первыми вышли на сушу и потому стартовали раньше нас… И отныне рядом с нами обитает другая мыслящая раса… А что же, вполне возможно… Когда-нибудь должно было так случиться. Они уже давно нас опередили в развитии и сейчас решили инициировать новый виток человеческой эволюции… Зачем вот только?.. Ладно, вопрос – зачем – самый глупый из вопросов. Просто внутри нашего вида зарождается новый вид, который лишен наших предрассудков. Ведь мы от всего непонятного шарахаемся, как от заразы. Хотя, что тут не понять?.. Старый вид годится только для того, чтобы жрать, гадить и совокупляться, а чем будет заниматься новый вид?.. Разводить цветы, сочинять симфонии и вычислять кривизну пространства Вселенной?.. Ну так и старый этим занимается с переменным успехом, между жратвой, опорожнением и совокуплением…»
Философа мучит сушняк. Он кряхтя поднимается, проходит в ванную, откручивает кран и приникает запекшимся ртом к сильной струе холодной воды. Потом возвращается на кровать и некоторое время с наслаждением чешется.
«Так вот что Голубев… Нет, чертов инсектоморф, хотел сказать, когда намекал на то, что Жнецы не имеют права наказывать наших преступников! Дело не в этике. Их не интересует старый гомо сапиенс как таковой… Тогда что же это выходит? Тогда выходит, что Илга, Игорек и другие детишки в школе, уже не люди? Человек-оса мне просто баки забивал. Значит, началось… Пойду к Голубеву, нечего ему от меня прятаться… Его насекомьи пациенты, наверное, многое ему рассказали… Черт подери, это же будущее, то самое будущее, ради которого человечество само себя убивало в бесчисленных войнах! У нас впереди – только эти детишки и больше ничего…»
Понимая, что вот-вот снова провалиться в пучину похмельного сна, Философ сползает с койки, зажигает свет и, морщась от рези в глазах, собирает с полу разбросанную одежду. Бурчит:
– Ну, почему все такое мокрое?! Я что, в одном костюме под дождем шлялся? Или…
Философ бросается в прихожую, поднимает плащ, с которого на пол натекла изрядная лужа. Роется в карманах, наконец, извлекает на свет пистолет Макарова.
– Не приснилось, значит… – бормочет он. – И санаторий и порхающий инсектоморф и бывший военный объект и яйца гигантских насекомых и нашествие подлежащих выбраковке голодных чудовищ – все на самом деле было?
Он возвращается в комнату и начинает раскладывать на радиаторе центрального отопления свои мокрые шмотки. Взгляд его останавливается на руке, которая до локтя покрыта красной сыпью и белыми бугорками. Бугорки кровоточат от расчесов. На другой руке – тоже самое.
– Что за черт? – бурчит Философ. – Изменения кожи, сыпь, волдыри, иногда – гнойные язвы. Не подхватил ли я птичью болезнь? Но – от кого?.. Кроме Тельмы у меня никого в последнее время не было…
Он открывает дверцу шкафа с зеркалом в полный рост на внутренней стороне и долго рассматривает свое, покрытое сыпью, тело.
– Ну вот, теперь мне точно понадобится врач. И вовсе не для бесед об эволюции… Как это там называется?.. Спринцевание и половое воздержание… Вот как я теперь буду жить и о чем думать… Это все чертов инсектоморф. Я его носил на руках, он меня и заразил… И не птичьей болезнью, а – насекомьей… А может, я теперь тоже стал сверхчеловеком?.. Стоп-стоп-стоп… Насекомые вынуждены заниматься выбраковкой… С каждым периодом размножения количество нежелательных мутаций только возрастает… Уже сейчас Жнецам все труднее контролировать Рой… Гибель нескольких из них, привела сегодня к нашествию на этот маленький городок – неизвестно еще сколько погибло, а сколько – зверски покалечено… А что произойдет, если мутации зайдут так далеко, что Жнецы и вовсе перестанут рождаться?.. И тогда Рои насекомых-людоедов начнут захлестывать города и веси… Да, телесно они хрупки, но прожорливы и безжалостны. Причем – не только к другим видам живых существ, но и к собственным сородичам. В первую очередь эти уродцы уничтожат Мастеров и Пастырей. Так вот почему мой насекомий собеседник и ему подобные так жаждут передать свои знания нашим детишкам! Им нужные духовные наследники их вымирающей расы! Сохранить, если не себя, то хотя бы – свои знания и свой образ мышления. Странно… Я-то откуда это знаю?.. Неужто-то знание проступает вместе с этими волдырями на коже?.. Боже, как чешется-то…
С наслаждением расчесывая волдыри, Философ торчит перед зеркалом, в котором проступает отражение города. Он видит залитые водой и лимфой уничтоженных насекомых улицы, мокрые черепичные крыши, покосившиеся антенны. Город проваливается в туман, словно в болото, а вслед за городом тонет и республика, становясь похожей на влажное пятно на полномасштабной карте Евразии, которая вскоре превращается в почти неразличимую кляксу на темном полушарии Земли. Стремительно поднимается над выгнутым горизонтом малиновое Солнце, его лучи сдергивают покров ночи. Философу становится жарко, но он только смеется, любуясь, как земной шар наливается светом, превращаясь в теплый туманный клубок, который, волоча за собой голубой хвост атмосферы, уносится в вытканное звездами пространство. И вот уже висит в черной межгалактической бездне чечевица Млечного пути, вблизи больше похожая на круглую, раздерганную на отдельные клочья пуха подушку… Философ протягивает к Галактике руку, погружает ее в горячее белое ядро, сжимает пальцы в кулак и темная материя скользит между ними, вынося звезды, будто мыльную пену. Философ смеется, щелкает свое отражение по носу.
– По такому поводу необходимо срочно обязательно выпить! – говорит он.
Берет со стола почти пустую бутылку и встряхивает.
– Как же это я не смог допить… – удивляется он сам себе.
Залпом выпивает остатки спиртного, и, отшвырнув бутылку, опрометью бросается в туалет. Через некоторое время, Философ вновь появляется в комнате, бледный, слегка обрюзгший, с неестественно вытаращенными и неестественно красными глазами.
«Ну вот и все, старый ты болтун, – думает Философ, – ну вот и все… Не пить тебе больше горькую, не читать лекций, не строчить статейки в молодежных журналах…»
Философ садится на кровать, берет с тумбочки сигаретную пачку, вытряхивает одну, сует ее в зубы и тут же с отвращением выплевывает на ковер.
«И не курить – тоже… За все надо платить, ничего не получают даром, и чем больше ты получил, тем больше нужно платить, за новую жизнь надо платить старой жизнью…»
Он яростно расчесывает руки, не замечая этого. Затем ему становится холодно и он забирается под одеяло. Вдруг отворяется дверь номера и в него бесшумно проскальзывает Тельма.
– Замерзла до чертиков! – говорит она. – Пускают погреться?
– Да, конечно… – рассеянно бормочет Философ.
Она выключает свет и начинает раздеваться. Слышен треск расстегиваемых кнопок и визг молний, шорох одежды, стук сброшенных на пол туфель. Раздевшись, девушка ныряет под одеяло, и начинает нащупывать рукой голое тело Философа.
– Сейчас, сейчас… – с легким раздражением бормочет тот.
«Всему конец… – думает он. – Теперь только туман, заброшенные заводы, дырявые, как решето, плотины, насекомые твари, которые лишь притворяются людьми, а рядом с ними такие же бедолаги, как и я. Мы будем вести высокоумные беседы и учить гениальных детишек, а по ночам – ни любви, ни водки, а только – тоска, одиночество, ужас…»
– Что это с тобой, парень? – удивленно спрашивает Тельма. – Перебрал?
Она садится на постели и прижимается к Философу. Тот машинально обнимает ее, но тут же отстраняется, вскакивает и зажигает свет.
– Рехнулся? – кричит девушка. – Глаза режет!
Философ, разглядывая ее, бурчит:
– Потерпи минутку… Что-то здесь не так!
– Ну, что тебе – не так? – капризно интересуется Тельма, сдергивая с себя одеяло. – Голой девки не видел! Иди ко мне!
«И в самом деле, чего мне надо? – думает он. – Такая деваха… Ну может слегка бледненькая… В Эстонии не загоришь толком… Только вот ничего сексуального в ней нет… Кукла, манекен, копия…»
Философ с ужасом начинает пятится.
– Да, что с тобой?! – испуганно спрашивает девушка. – Белены объелся!
– Потерпи малость, я сейчас… – с ненавистью кричит он.
«Она не замечает сыпи по всему моему телу, – думает он. – И дети… Она ничего не говорит об Илге и Игорьке, потому что ничего не знает о них… И о том, что творится в городе – ни слова!.. Это кто угодно, только – не Тельма Ильвес, дочь полковник контрразведки «СМЕРШ…»
Стараясь не смотреть в сторону «подруги», Философ поспешно одевается и спускается в ресторан, который уже открыт. Он застает Головкина на его обычном месте. Художник сидит, закинув руку за спинку кресла, и рассматривает на просвет рюмку с коньяком. Тут же находится и баснописец Корабельников. Он почему-то с ненавистью смотрит на приближающегося Философа.
– Насекомий прихвостень, – бурчит спившийся герой.
Философ садится рядом с Головкиным и тот молча наливает ему коньяку.
– Что в городе? – спрашивает Философ.
– И не спрашивай! – отмахивается художник. – По слухам – не менее тысячи растворенных заживо… Солдаты из ВВ добивают последних тварей… Звено «Ми-8» ушло к бывшему военному заводу, выжигать гнездо…
– Ты знаешь, что твой шурин погиб?
– Знаю. Их уже нашли… Вот, поминаем с Ромкой…
– Светлая ему память, – говорит Философ, поднимая рюмку. – Настоящий мужик был.
Художник и баснописец пьют, не чокаясь, а вот Философ все еще баюкает рюмку в руке. В зал входит врач. Садится за стол. Головкин наливает и ему. Голубев сочувственно хлопает его по руке и тоже выпивает. Философ показывает ему тыльную сторону кисти.
– Кажется, я чем-то заразился!
– Спринцевание! – громко требует поэт. – Я первый!
– Выпейте коньячку, Граф, – советует врач. – Нет поводов для волнения.
– Иди ты к черту! – отмахивается от него Философ. – Это все твои насекомые, Эрни! Что делать?
– Не ори ты так… – оглядываясь, шипит Голубев. – Лучше – выпей и все пройдет. Официант, будьте любезны, еще коньяку!
– Какой коньяк, эскулап ты хренов! – огрызается Философ. – У меня девка в номере! Она не та, за кого себя выдает!
– Конечно, нужно взять образцы на анализ, – с трудом сохраняя серьезность, отвечает врач, – но, судя по симптомам, на венерическое заболевание не похоже. Скорее уж – аллергия!
– Сроду у меня не было никакой аллергии, – бурчит Философ. – Ты меня не так понял. Девка тут не причем. Это же не просто девка, это Тельма Ильвес, но это не Тельма Ильвес, клянусь!
Голубев смотрит на него, как психиатр на умалишенного, участливо и одновременно – пристально, а потом все-таки берет собеседника за кончики пальцев и рассматривает расчесанную бугристую кожу.
«Ну вот, напросился на свою голову, – думает Философ, – первичный осмотр, потом – анализы, потом – консилиум. Фальшивая бодрость докторов и успокоительное вранье, что все это лишь легкое недомогание…»
– Ну не знаю… – пожимает плечами врач. – Насекомые переносят пыльцу, так что у вас, больной, типичная сенная лихорадка.
– Что ты мне здесь вкручиваешь? – злится Философ. – Причем здесь пыльца? Осень на дворе! Ладно бы только волдыри!.. Я же раскусил весь их план, понимаешь?
– Какой еще план? – без всякого интереса осведомляется Голубев. – Чей?
– Они вымирают! – начинает с жаром объяснять Философ. – С каждым разом все больше количество особей требует выбраковки. Вот потому им и надо передать свое знание людям. А лучше всего это сделать через детей. Вот только детям нужны человеческие наставники, чтобы другие взрослые ничего не заподозрили. Тогда эти твои инсектоморфы заражают некоторых из нас своей «сенной лихорадкой», чтобы транслировать свои знания человечеству.
– Что ж, теория любопытная, – не спорит Голубев. – Насекомые – хемотрофны. Они умеют передавать информацию через химические соединения.
– Вот и я о чем! – радуется его сговорчивости собеседник, возбужденный настолько, словно уже накатил коньяку на старые дрожжи. – Только – не хочу я! Назначай какие-нибудь порошки, лепила! Пусть другие мучаются без бухла, курева и баб. А я – не согласен!
– Ну и хватит орать, – произносит устало врач. – Пройдет твоя болезнь. Тоже туда же… Сверхчеловек, блин…
Философ недоуменно разглядывает свои руки, бормочет жалобно:
– А ты не брешешь, Эрнестик?
– Выпей коньяку! – настаивает Голубев. – При аллергии спиртное противопоказано, но ты накати. А то похож на мокрую курицу, а не на сверхчеловека.
Философ берет рюмку и зажмурившись выпивает. Несколько мгновений он прислушивается к своим внутренним ощущениям, потом открывает глаза и блаженно улыбается.
– Ничего, вроде… – бормочет он. – Назад не просится…
– Милый ты мой мыслитель, чтобы стать архитектором Нового Мира, одних волдырей недостаточно.
– Чтобы стать архитектором, надо МАРХИ заканчивать, – авторитетно заявляет Головкин, который, как всегда, ничего не понимает в чужом разговоре.
Философ отмахивается от них обоих.
– Дружище, будьте любезны, – обращается он к подошедшему официанту, – бутылку водки, сока какого-нибудь и шашлычка сделай с собой, ладно?
– Водку и сок могу принести немедленно, – отвечает тот, – а вот шашлык придется подождать. У мангальщика нашего горе, его брата сегодня клопы летучие сожрали. А его помощник только весной из кулинарного техникума выпустился…
– Тогда пусть принесут в триста пятый. Да – с жаренной картошечкой!
– Хорошо, уважаемый постоялец.
Официант уходит, а заметно повеселевший «уважаемый постоялец» обращается к собутыльникам:
– Пропадите вы тут все пропадом, пьянчужки, а я пойду к Тельме… А даже если это и не совсем Тельма, девка все равно мясистая…
– Если что – я принимаю по пятницам! – сообщает ему врач. – Анонимность гарантирую.
Отворив дверь номера, Философ прислушивается. Тихо. В спальне по-прежнему горит свет, но на кровати пусто. Зато открыто окно. Постоялец заглядывает в санузел. Никого. Уходя, он закрывал дверь на замок – это Философ хорошо помнит. Куда же подевалась эта Лжетельма? Улетела она, что ли? И его мгновенно прошибает мелкой дрожью. Так вот что в ней странного?! Это не девушка и не человек! Это очередная версия инсектоморфа! И она именно – улетела, так и не получив своего! А чего именно – своего, лучше и не думать.
Философа словно пружиной толкает к окну. Он с грохотом и дребезжанием стекол захлопывает обе рамы. И в этот миг раздается стук в дверь. Крикнув: «Открыто!», Философ все же шагает в прихожую, хватается за ручку и тянет створку на себя. Коридор пуст. Вернее, по крайней мере, постояльцу триста пятого номера так кажется в первое мгновение. Приглядевшись, он отшатывается, едва не захлопывая дверь перед собственным носом. Это что еще за чертовщина!
О проекте
О подписке