Пропущенная пересадка^[3], ^[4] – М-Ж

Я увидел тебя в метро на маршруте Q, в поезде Манхэттен – Бруклин.

Я был в футболке в голубую полоску и бордовых штанах. Ты – в винтажной зеленой юбке и топе кремового цвета.

Ты зашла на станции «Декалб» и села напротив, наши глаза на мгновение встретились. Я немножко влюбился, так по-глупому, когда создаешь в голове полностью вымышленную версию человека, смотришь на нее и влюбляешься. Но я все равно думаю, что это было неспроста.

Несколько раз мы смотрели друг на друга и отводили глаза. Я пытался придумать, что тебе сказать – может, притвориться, что я заблудился, и спросить дорогу, или сказать что-нибудь о твоих сережках в форме сапожек, или просто заметить «Жарко сегодня». Это все казалось таким глупым.

В один момент я поймал твой долгий взгляд, и ты сразу же потупила глаза. Затем достала из сумки книгу и стала читать – биографию президента Линдона Джонсона, – но я заметил, что ты ни разу не перевернула страницу.

Мне нужно было выходить на «Юнион-сквер», но я решил остаться, подумав, что на 42-й улице я мог бы пересесть на 7-й маршрут, но на 42-й улице я опять решил не выходить. Ты, должно быть, тоже пропустила свою станцию, потому что, когда мы доехали до самого конца маршрута на 96-й улице, мы оба просто сидели в вагоне и ждали.

Я вопросительно посмотрел на тебя, наклонив голову. Ты пожала плечами и подняла перед собой книгу; ты пропустила свою станцию, потому что отвлеклась, вот и всё.

Мы сели на обратный поезд – вниз по Верхнему Ист-Сайду, петляя по Среднему Манхэттену, от Таймс-сквер через Геральд-сквер до Юнион-сквер, под Сохо и Чайна-тауном, вверх по мосту обратно в Бруклин, мимо Беркли и Проспект-парка, мимо Флэтбуш и Мидвуд и Шипсхед-Бей, до самого Кони-Айленда. И когда мы добрались до Кони-Айленда, я знал, что должен что-то сказать.

Но я не сказал ничего.

И мы поехали обратно.

Из одного конца ветки Q в другой, снова и снова. Мы попадали в толпу пассажиров в час пик и видели, как она редеет. Мы наблюдали, как солнце садится над Манхэттеном, когда пересекали Ист-Ривер. Я ставил себе сроки: я заговорю с ней до Ньюкерка; я заговорю с ней до Канала. Но по-прежнему хранил молчание.

Долгие месяцы мы сидели в поезде, не говоря ни слова. Мы выживали на пакетиках Skittles, купленных у детей, собирающих деньги для своей баскетбольной команды. Мы слышали, наверное, миллион ансамблей мариачи^[5], чуть не получили по лицу от сотни тысяч брейкдансеров. Я давал деньги попрошайкам, пока у меня не кончились однодолларовые купюры. Когда поезд поднимался из-под земли, я получал сообщения и голосовую почту («Где ты? Что случилось? У тебя всё в порядке?»), пока мой телефон не сел.

Я заговорю с ней к рассвету; я заговорю с ней ко вторнику. Чем дольше я ждал, тем сложнее становилось. Что я вообще могу сказать тебе сейчас, когда мы проезжаем одну и ту же станцию в сотый раз? Возможно, если бы я мог вернуться во времени к тому первому разу, когда на выходные наш состав перевели с маршрута Q на локальный маршрут R, то я бы сказал «Как неудобно», но я не могу сказать это сейчас, правда? После каждого твоего чиха я по несколько дней кусал локти: почему я не мог сказать «Будь здорова»? Этого шажка навстречу хватило бы, чтобы начать разговор, но вот мы все еще сидим в глупом молчании.

Были ночи, когда мы оставались единственными живыми душами в вагоне, а возможно, и во всем поезде, и даже тогда мне было неловко тебя беспокоить. Она читает, думал я, она не хочет со мной разговаривать. И все равно были моменты, когда я чувствовал связь между нами. Кто-нибудь кричал что-то безумное об Иисусе, и мы немедленно бросали взгляды друг на друга, чтобы увидеть реакцию. Пара подростков покидала поезд, держась за руки, и мы оба думали: первая любовь.

Шестьдесят лет мы сидели в вагоне, едва притворяясь, что не замечаем друг друга. Я узнал тебя так хорошо, пусть и видел всегда лишь краешком глаза. Я запомнил изгибы твоего тела, очертания твоего лица, ритм твоего дыхания. Однажды я увидел, как ты заплакала, взглянув на газету сидящего рядом пассажира. Мне было интересно, заплакала ли ты из-за чего-то конкретного или из-за общего хода времени, такого незаметного, пока его внезапно не заметишь. Я хотел успокоить тебя, заключить в объятия, заверить, что все будет хорошо, но это казалось слишком фамильярным; я сидел, словно приклеенный к своему сиденью.

Однажды, в середине дня, ты встала, когда поезд подъезжал к Авеню Джей. Тебе с трудом далась эта простая задача – встать, ведь ты не делала этого уже шестьдесят лет. Держась за поручень, ты подошла к дверям. Там ты немного поколебалась, возможно, ожидая, что я что-то скажу, давая мне один последний шанс остановить тебя, но вместо того, чтобы излить на тебя целую жизнь, прожитую среди этих несостоявшихся почти-что-разговоров, я не сказал ничего и только наблюдал, как ты проскользнула между закрывающимися дверьми.

Прошло еще несколько станций, прежде чем я понял, что тебя действительно больше нет. Я продолжал ждать, что ты вернешься в вагон метро, сядешь рядом со мной и положишь голову мне на плечо. Ничего не будет сказано. Ничего не нужно будет говорить.

Когда поезд вернулся на «Авеню Джей», я вытянул шею, как только поезд подъехал к станции. Возможно, ты была там, на платформе, все еще ждала меня. Возможно, я увижу тебя, светящуюся от счастья и улыбающуюся, твои длинные белые волосы будут развеваться на ветру от надвигающегося поезда.

Но нет, тебя не было. И я понял, что, скорее всего, больше никогда тебя не увижу. И я подумал: как удивительно, что можно знать человека шестьдесят лет и все же совсем его не знать.

Я просидел до «Юнион-сквер», там вышел и пересел на ветку L.

Гид по достопримечательностям Нью-Йорка

В восточной части Пятой авеню, между 50-й и 51-й улицами, возвышается величественный собор Святого Патрика, историческая ценность которого объясняется тем, что именно здесь вы с Эриком сидели на ступенях и ели замороженный йогурт.

Случись вам наткнуться на эту неоготическую-все-еще-действующую-Римско-католическую церковь, вы мысленно сразу же перенесетесь в те древние дни, то есть на несколько лет назад, когда вы наконец-то снова начали ладить, впервые, казалось, за целую вечность. Эта вылазка на Манхэттен напоминала о старых добрых временах, и ты улыбалась, не замечая, как сладкая липкая смесь банана и лесного ореха тает и стекает по твоей руке.

В какой-то момент Эрик посмотрел на тебя, широко улыбаясь, и со словами «У тебя тут…» потянулся к твоему лицу, а ты инстинктивно отпрянула от его руки. Ты ничего не хотела этим сказать – плечо дернулось само по себе, – но это мгновенье перечеркнуло весь день.

Вы с Эриком посмотрели друг на друга в тени того собора, и ты заметила, как вытянулось его лицо. Оно вытягивалось так часто, очень по-эриковски.

«Что мы делаем?» – спросил Эрик, а ты покачала головой и сказала: «Я не знаю».

После этого вы очень долго сидели на ступенях собора, не говоря ни слова. Затем вернулись в квартиру Эрика и занялись сексом. Но было уже слишком поздно. Что-то сломалось.

Нью-Йорк насквозь пропитан историей. Взять, например, Waverly Diner в Гринвич-Виллидж. Именно там вы с Китом проболтали всю ночь за блинчиками, улизнув с вечеринки, которую Эмили устраивала на свое двадцатишестилетие.

Вам с Китом хотелось обсудить всё на свете. Это было сразу после расставания с Эриком, а Кит был так на него не похож. Кит был полной противоположностью всему, что олицетворял Эрик.

Если бы ты тогда мыслила здраво, то наверняка догадалась бы, что в итоге напрасно причинишь Киту боль. Но в ту ночь все было идеально. Ты хотела Кита, и тебе казалось, что ты каким-то образом его заслужила. Тебе казалось, что вся твоя жизнь была последовательной подготовкой ко встрече с этим мужчиной.

Ты до сих пор иногда проходишь мимо Waverly Diner в Гринвич-Виллидж, на авеню Америк, но редко бываешь там и тем более не заказываешь блинчики.

Есть ли другой город, столь же испорченный своей историей, настолько же замаранный кровью прошлых сражений? Однажды, шатаясь по Restoration Hardware^[6] на перекрестке Девятой и Тринадцатой авеню, убивая время перед прогулкой по Хай-Лайн с родителями Бориса, ты лениво взяла попавшуюся под руку лопатку – и она внезапно напомнила о ссоре, произошедшей два года назад на кухне у Кита.

Разговор начался довольно невинно, с того, что Кит спросил: «С чем ты хочешь омлет?» – и каким-то образом закончился через два часа, когда он выкрикнул: «Я не думаю, что ты на самом деле меня любишь; я думаю, ты просто до смерти боишься остаться одна», а ты, воинственно размахивая лопаткой, на одном дыхании выпалила: «Я и так одна; ты не представляешь себе, насколько я одна», будто утверждая победу в споре.

Лопатка, попавшая тебе в руку в Restoration Hardware, выглядела точно так же как та, ее форма казалась неожиданно знакомой, а вес в руке ощущался угрожающе мощным, и, когда ты объяснила Борису жутковатое значение этого артефакта, он поморщился и сказал: «Если мы хотим вместе двигаться вперед, тебе рано или поздно придется перестать оглядываться назад».

Ты уже встречалась с Шоном, когда Борис позвонил среди ночи, пьяный, и спросил, не хочешь ли ты на Статен-Айленд. Ты никогда не была на Статен-Айленде, и он никогда не был там, и поскольку Борис должен был вот-вот переехать в Филадельфию, казалось, это было идеальное время для посещения Статен-Айленда.

Борис звал тебя переехать в Филадельфию вместе с ним, но это было слишком далеко, слишком быстро, слишком похоже на Бориса и попросту слишком. Вместо этого ты выбрала Нью-Йорк. Ты рассталась с Борисом, сняла квартиру в Бушвике и начала встречаться с Шоном, симпатичным барменом из Union Pool. Ты не думала, что когда-нибудь увидишь Бориса вновь, но в свою последнюю ночь в Нью-Йорке он, пьяный, позвонил тебе на ночь глядя, чтобы позвать в приключение.

Правда заключается в том, что на Статен-Айленде смотреть особо нечего, тем более после полуночи. Плыть туда на пароме ужасно романтично, но как только путь окончен… ну, есть лифт на последний этаж терминала, и, если станет скучно, можно проехаться на нем обратно вниз.

В здании парома стоит аквариум, а на нем табличка, информирующая обо всех трудностях, сопряженных с установкой аквариума в здании терминала Статен-Айленда. Это очень большой аквариум и тяжелый настолько, что пол пришлось укреплять металлическими балками. «Этот аквариум – серьезное дело; в его установку было вложено немало сил, – сообщает табличка, если память тебе не изменяет (ты с тех пор ни разу там не была). – Мы поставили его для вас, гости Статен-Айленда, так что было бы здорово, если бы вы это ценили!»

Ты помнишь, как стояла рядом с Борисом и читала табличку. Можно было подумать, что в последнюю совместную ночь захочется сказать друг другу гораздо больше, но оказалось, что к тому моменту вы и так уже сказали все что могли. И вместо второго круга объяснений вы стояли рядом молча и читали табличку на основании аквариума.

«Добро пожаловать на Статен-Айленд, – скорее всего, говорилось там. – Надеемся, вам у нас понравится! Возможно, если бы все было по-другому, если бы один из вас не уезжал из города навсегда, вы могли бы как-нибудь прийти сюда снова. Возможно, это место могло бы стать особенным для вас, чем-то большим, чем точка на карте, где вы однажды побывали, просто потому что а почему бы и нет? Но, с другой стороны, наверное, не стоит слишком сильно об этом задумываться. Просто наслаждайтесь моментом. У вас впереди обратная поездка в Манхэттен, и если вы слишком загрузите себя всякими „если бы да кабы“, паром просто потонет».

Эта земля, Нью-Йорк, известный голландским поселенцам как Новый Амстердам и коренным алгонкинам^[7] как Ланапехокинг, переполнена своим толком не погребенным прошлым. Туннели метро уже почти непригодны для движения, их завалило грудой похожих друг на друга воспоминаний. Если тебе случится пронестись по ветке L мимо станции «Лоример» в Уильямсберге, на платформе ты увидишь молодую женщину с растрепанными волосами и размазанным макияжем, ждущую поезда, – это ты в одну из тех шести недель, когда в три часа ночи возвращалась домой от Шона нетвердой походкой, держа в руке туфли на высоком каблуке, потому что не хотела быть девушкой, которая остается на ночь.

Город кишит триггерами, и чем дольше ты здесь живешь, тем больше наземных мин за собой оставляешь. GAP на Астор Плейс, туалет в Crocodile Lounge – шансы наткнуться на дымок от погасшего пламени прошлой любви рекордно высоки, и они продолжают возрастать с каждым важным мгновением, проведенным с еще одним важным для тебя человеком.

Но из всех мемориалов павшим героям и трагическим жертвам твоего капризного сердца – список их поспорит размерами и утомительностью с густонаселенным кварталом – существует лишь одно место, куда ты точно никогда не сможешь вернуться.

Ты знаешь, где оно, и изо всех сил стараешься избегать его, чтобы ничто не могло напомнить, что же там произошло. Это место – уже перебор. Оно проглотит тебя целиком, этот вакуум, эта яма, это непритязательное двухэтажное здание в Кэррол Гарденс, где расположена квартира с одной спальней, которую гораздо более юная ты и мужчина, теперь записанный в твоем телефоне как «НЕ ЗВОНИ ЕМУ», однажды по глупости назвали «домом».

Иногда ты представляешь, как НЕ ЗВОНИ ЕМУ тоже туда не идет. Ты воображаешь, как вы вдвоем не идете туда в одно и то же время и не встречаетесь на улице рядом с домом; как ты не пользуешься возможностью сказать ему о том, как он тебя ранил, как не объясняешь ему, что, хотя сейчас тебе уже все равно – абсолютно, абсолютно все равно, – ты просто хотела убедиться, что он не будет вести себя так же дерьмово со следующей девушкой, ради ее же блага.

– Потому что ты ебаная гуманистка, – не скажет он, и ты задумаешься, зачем вообще надо было с ним не встречаться.

А еще есть Бронкс, где люди решают пожениться – если конкретнее, то та часть Бронкса, где находится зоопарк, конкретнее, та часть зоопарка, где находится обезьянник, еще конкретнее, твои бабушка с дедушкой, которые посетили обезьянник в зоопарке Бронкса через шесть недель ухаживаний и решили пожениться.

– Как вы приняли такое серьезное решение всего через шесть недель? – однажды спросила ты свою бабушку. – Вы едва друг друга знали.

– В то время люди долго не тянули. Если ты кого-то любила – ты выходила за него.

– Но как именно вы решились?

– Это было легко, – ответила она. – Я спросила твоего дедушку: «Как думаешь, нам стоит пожениться?» И он сказал: «Давай спросим обезьян. Эй, обезьяны! Как думаете, нам стоит пожениться?» Обезьяны начали смеяться, и он сказал: «Я думаю, это значит да».

– И это все? Вы поженились, потому что обезьяны засмеялись?

Твоя бабушка пожала плечами:

– Я подумала, это знак.

Однажды ты отвела Алекса в зоопарк в Бронксе – или это был Энтони? – посмотреть, подадут ли приматы и вам какой-нибудь знак, но обезьянника больше не было. Его снесли в 2012-м.

Ты решила, что это тоже знак.

В Астории, что в Куинсе, есть маленькая квартира-студия, где Карлос, любовь всей твоей жизни на текущий момент, работает над заявкой в аспирантуру. Во время затишья на работе или долгих поездок по маршруту N ты начинаешь представлять себе, как Карлоса в итоге принимают – и ты едешь за ним – куда-нибудь далеко-далеко.