5. В Хорватии
22 июня 1941 г. – 26 января 1942 г

В воскресенье 22 июня 1941 г. мы решили пойти на целый день на гору Требевич. День обещал быть хорошим, и мы, соблюдая правила конспирации, двумя группами в штатском, конечно, без малышей, а только старшие, двинулись в путь. Встречались мы на опушке леса, где росли из одного корня сразу три березки. Березы в Сараеве встречались редко. Мы их давно полюбили, принимая их как какой-то символ России.

Я жил на улице короля Твртка в доме № 3, и он был местом встречи для Игоря Москаленко и Клавдия Цыганова, которые жили на той же улице, и Бори Мартино, который жил недалеко от нас и которому мой дом был по пути.

Подъем на Требевич начинался сразу же, на другой стороне реки Миляцки. Город лепился по нижним склонам горы. Вместо тротуаров у крутых улиц были ступеньки, и в трехэтажные дома можно было входить с улицы на любой этаж. В одном из таких домов жил хорошо знакомый всем нам, друг нашей семьи, русский немец Евгений Иванович Гердт. Когда мы проходили мимо его дома, нас увидела из окна вся заплаканная его жена Мария Иосифовна, которая обратилась к нам:

– Дети, война началась! – И снова заплакала.

Мы переглянулись. В Европе война давно идет, и уже успела зацепить и разрушить Югославию. В чем дело, подумали мы, и в один голос спросили:

– Какая война?

– Настоящая война, – сказал появившийся в дверях Евгений Иванович. По радио сообщили, что сегодня, на рассвете, Германия напала на СССР, что Красная армия разбита и что Верховное командование обещает молниеносно закончить поход на Восток. Но я этому не верю, – добавил Евгений Иванович, – я слишком хорошо знаю Россию и русский народ.

Мы же, наоборот, обрадовались. Мы стали говорить, что вот сейчас, когда народ получит оружие в руки, он свергнет ненавистное ему советское правительство, и что война даст толчок к национальной революции, о чем неоднократно и много говорили братья Солоневичи³⁸.

Гердт только качал головой и повторял: «Эх, дети, дети». Да, он знал всех нас с раннего детства. Это он давал русской школе рождественские подарки для нас, мальчиков.

Мы простились и пошли дальше в гору. Настроение у нас было приподнятое. Мы с жаром обсуждали последнюю новость, взволновавшую и обрадовавшую нас. Мы одинаково надеялись, что наконец-то пришло время национальной революции. Споров не было.

У березок нас уже ждал Жорж (Георгий Алексеевич, р. 1922) Богатырев и с ним две или три разведчицы. Мы немножко углубились в лес, чтобы нас не было видно с дороги, и, сложив всю взятую с собой еду вместе, как это у нас было принято, немножко подкрепились. Наша новость, конечно, всех поразила. О том, что освобождение России от коммунизма дело только времени, никто не сомневался. Всем было ясно, что теперь наше место в России с русским народом. Вопрос был только, как нам туда попасть и что нам там делать. Все были согласны, что вместо пионерии мы вернем разведчество. Говорилось о том, что разведчество не смеет быть монопольным, каким была пионерская организация, что, конечно, надо будет возродить и сокольство, и что в России ребят хватит на всех.

Не сговариваясь, кто-то затянул песню:

 
Слыхали ль вы про тот народ,
Что славой, славою живет,
И что пойдет он смело в бой,
Чтоб защитить свой край родной…
 

Добровольческие и дореволюционные песни сменились советскими. Мы их пели потому, что наших песен в Советском Союзе не знают, а чтобы нас приняли как своих, нам надо было петь вместе, а значит, советские песни, потому что ничто как песня не сближает поющих.

Долго оставаться в лесу мы не могли. Для нас, православных, или греко-восточников, как нас назвали усташи, был особо строгий полицейский час. Уже в пять часов вечера все мы должны были быть дома. Примерно в три часа мы двинулись в обратный путь. Жоржу и девушкам было дальше, чем нам, а мы, оказавшись задолго до полицейского часа в городе, решили еще зайти к Славе Пелипцу.

Выйдя из леса на дорогу и проходя мимо ресторана в доме лесника, мы услышали пьяных усташей, которые с подъемом пели:

 
Стои гора Требевич,
На ней седи Павелич.
Пие вино, пече яньце,
Коле србиянце…
 
 
(Стоит гора Требевич,
На ней сидит Павелич.
Пьет вино, жарит ягнят,
Режет сербов…)
 

Эта пьяная песня вернула нас к реальной жизни и к ужасу, царившему вокруг нас. Бодрое настроение сменилось очень даже грустным. Мы начали рассказывать друг другу о судьбе наших сербских друзей и знакомых. Мы никак не могли понять, как можно арестовывать и даже убивать невинных людей только потому, что они сербы.

Слава Пелипец уже давно выздоровел, но отсиживался дома. Как всегда, он был рад нам, а в этот день особенно, так как у него было радио, и он уже знал о начавшейся войне против СССР, и ему хотелось поделиться с нами мыслями и планами. Он сказал, что ему надоел его домашний арест и что он надеется с помощью НТСНП оказаться на освобожденной от большевиков земле. Падение большевизма, как мы понимали, должно было привести к ликвидации колхозов, и тут-то Слава надеялся применить свои знания агронома на пользу русского крестьянства, которое наконец-то освободится от колхозного рабства.

До войны в воскресные дни на Требевиче было полно народу, а теперь Требевич был пуст. По Требевичу гуляли немцы и усташи со своими барышнями да случайные горожане.

До 22 июня четники занимались главным образом саботажем на железных дорогах, а 27 июля в Хорватии восстание подняли коммунистические партизаны, назвавшиеся так в отличие от монархистов-четников. Все железные дороги в Боснии и Герцеговине были узкоколейными (76 см ширины) и проходили по лесистой и гористой трудноохраняемой местности. Особенно опасной для немцев была дорога из Сараева в Белград, проходившая вдоль крутых обрывов над рекой Дриной. Поезда, падавшие вниз, разбивались в щепки. К тому же на 400 км пути приходилось более ста туннелей. Дорога на юг, вдоль реки Неретвы, была не менее опасной. Вскоре обе эти дороги были выведены из строя. Когда же дорога на север была тоже захвачена повстанцами, то Сараево оказалось в полном окружении. Xорватская регулярная армия, называвшаяся домобранцами, храбростью не отличалась. В столкновениях с более сильным противником домобранцы сразу сдавались, зная, что в плену им плохо не будет. Многие переходили на сторону четников или партизан. Не желавших переходить в ряды четников или партизан, людей более пожилых и семейных, заставляли работать. С работы было легко бежать, и такие беглецы, возвращаясь в строй и рассказывая о хорошем отношении к пленным, разлагали таким образом хорватскую армию изнутри.

За несколько дней до присоединения Боснии и Герцеговины к НДХ меня и всех прочих православных уволили с работы в Югочелике, переименованном усташами, как я уже писал, в «Хорватские рудники и литейные заводы». Это было сделано по закону «Об исправлении несправедливостей». В моем удостоверении сказано, что 4 июня я зарегистрировался как безработный и уже 11 июня получил первое пособие – 90 динаров.

Эти 90 динаров были меньше трети моего жалования, но зато, как безработный, я имел право на бесплатный проезд по железной дороге, если найду себе работу в другом городе. Зарахович, отец наших разведческих руководителей Нади и Вовы, занимал крупный пост в одной загребской фирме и прислал мне приглашение обсудить возможность получения работы. Такое письмо фирму ни к чему не обязывало, но для меня было основанием получить разрешение на поездку и бесплатный билет. Я получил и одно и другое, но не мог выехать из Сараева, так как город был окружен. Пришлось ждать, пока немцы с хорватами не прорвут окружение и не восстановят движение.

Слава Пелипец и рад бы был уехать из Сараева, но, пока мы были в окружении, должен был отсиживаться дома. У него было радио, и оно ему скрашивало жизнь. Однажды, поздно вечером, в поисках интересного, он вдруг услышал передачу по-русски, да не какую-нибудь, а НТСовскую. НТСНП призывал бойцов Красной армии повернуть штыки против своего главного врага и положить конец советской власти. Излагалась вкратце союзная программа, в которой говорилось о ликвидации колхозов и о многом другом. Слава схватил бумагу и карандаш и начал записывать. Впечатление было, что передача ведется с русской земли. Слава был сильно взволнован и только ждал прихода к нему кого-нибудь из нас. Нас эта новость взволновала не меньше, чем Славу. О том, что НТС уже действует на родной земле, стало достоянием многих русских сараевцев, в первую очередь, конечно, членов Союза.

Передачи как неожиданно начались, так же неожиданно и прекратились. Мы поняли, что немцы тому виной. Мы знали, что нацисты против НТСНП, и история с союзными передачами только подтвердила, что нам с ними не по пути.

Спустя много лет совершенно случайно я узнал от проф. Михаила Заречняка, что это он и его жена Галина Васильевна, в те годы молодые члены отделения НТСНП в Братиславе, с начала войны в 12 часов ночи вещали против советского строя по радио Братиславы. Галина Васильевна была знакома со словацким заместителем министра пропаганды и от него получила разрешение на ведение передач. Радио «Москва» обозвало членов Союза «продажными пищалками», а немцы, которые тоже были недовольны русским голосом в эфире, через 6 дней прекратили передачи, сказав, что через каких-нибудь 6 недель они возьмут Москву, и в помощи НТСНП не нуждаются.

Связь Сараева с Загребом была восстановлена, и я уже 9 июля снова посетил Загребский университет, сдал нужные документы, что и было отмечено в моем студенческом удостоверении. Вскоре в Загреб уехали и Слава Пелипец, и Жорж Богатырев.

Если моя поездка в Загреб в мае 1941 г., а значит, до 22 июня, была трудной, но спокойной, то в июле все выглядело иначе. На станции в Сараеве, при покупке билета, служащий внимательно проверил мое разрешение на поездку, потребовал удостоверение личности и внимательно сверил меня с фотографией в документе. Поезд тоже выглядел иначе. Перед паровозом была платформа, переделанная в бронированный и ощетинившийся пулеметами вагон, а перед бронированным вагоном – открытая платформа, груженная камнями, чтобы в случае взрыва мины ни броневагон, ни паровоз не пострадали. Я ехал первым поездом из Сараева в Славонский Брод после прорыва блокады, и потому броневагон был украшен цветами. Я, с разрешения солдат, сфотографировал броневагон себе на память. Ехали мы мимо разрушенных и сожженных железнодорожных станций и множества крестьян, день и ночь охранявших железнодорожное полотно. Обстановка была напряженной, и я решил не рисковать, никого по дороге не посещать, а ехать прямо в Загреб.

В моем студенческом удостоверении сказано, что я 9 июля удовлетворил требования, а значит, получил право сдавать осенью экзамен. Это был бы мой последний экзамен, от которого зависело, получу я диплом или нет.

Настроения русских в Загребе в июле отличались от настроений в мае. Если в мае настроение было подавленным, то после 22 июня появились какие-то надежды. Уже 15 июля НТС обратился к министру иностранных дел НДХ с письмом, в котором было сказано, что НТС ставит себе целью подготовить русскую эмиграцию к новой политической жизни в освобожденной России и одновременно укрепить братские, дружеские отношения между хорватским и русским народами, что НТС не партия, а политическое движение, и что НТС просит у правительства НДХ защиты и поддержки в виде «молчаливого разрешения и одобрения деятельности Союза, в том числе в создании Хорватско-русского общества, которое бы имело целью продвижение общих интересов хорватского и русского народов», а также разрешение переезда главного секретаря Исполнительного бюро проф. Михаила Александровича Георгиевского (?–1950) в столицу НДХ Загреб. Письмо было подписано Георгиевским и председателем Загребского отделения Союза инж. Г. Я. Киверовым.

Переезд М. А. Георгиевского в Загреб не состоялся, но ни он, ни Киверов арестованы не были. За их деятельностью усташи, конечно, следили, что и вынудило Киверова при первой возможности покинуть Хорватию.

Осенью 1941 г. одна немецкая фирма объявила среди русских эмигрантов набор чертежников и переводчиков для своего отделения под Киевом. В эту группу записались Игорь (Николаевич) Шмитов (1922–1982) с отчимом и матерью. Они, как и почти все прочие, были членами НТC. О своих впечатлениях Игорь написал в статье «За чертополохом», которая была напечатана в загребском подпольном разведческом журнале «Ярославна» (1942. № 6, июнь).