4. Скауты-разведчики в Югославии уходят в подполье
Апрель–июнь 1941 г

Германия в союзе с Италией, Венгрией и Болгарией напала рано утром в воскресенье 6 апреля 1941 г. на Югославию. Слава (Святослав Владимирович) Пелипец (1916–1946), который незадолго до войны был призван в армию, отбывал воинскую повинность в Школе артиллерийских офицеров запаса. В артиллерию он попал потому, что, будучи агрономом, должен был знать уход за лошадьми, а югославянская артиллерия вся была на конской тяге. Вместе со школой Слава был послан защищать Сараево на какие-то несуществующие позиции. Ни он, ни его начальство не знали, куда им идти, и блуждали по горам, пока не наткнулись на немцев и не сдались в плен. Немцы пленных повели на сборный пункт в Сараево. Славе удалось бежать в прилегавшие к городу леса, хорошо ему знакомые по разведческим походам.

В предрассветном тумане, сбросив с себя форму, босиком, в одном белье, он перешел вброд реку Миляцку и почти сразу оказался дома. Из-за апрельского холода и ледяной воды Слава сильно простудился, и когда немцы, под угрозой расстрела, потребовали, чтобы все бежавшие из плена или разбежавшиеся из воинских частей добровольно явились в плен, Слава решил никуда не идти, а дома у матери лечиться от простуды. Положение Славы было опасным. Он боялся выходить днем на улицу, чтобы его кто-нибудь не узнал и не донес, а вечером не мог выходить из-за полицейского часа. Сперва немцы установили полицейский час в 8 часов вечера, но затем перенесли его на 9 вечера.

Югославия капитулировала, не успев провести всеобщую мобилизацию. Так, Борис Мартино, хоть и был офицером запаса, не был призван, и решил, что незачем добровольно являться в плен. Чтобы не попасть случайно в облаву, Борис тоже первые дни отсиживался дома. Только я, со своим студенческим удостоверением, мог ходить свободно по улицам, так как всем было известно, что студентов в армию не брали. Таким образом, я оказался свидетелем шествия военнопленных, которых вели почти без конвоя на вокзал для отправки в Германию. Зрелище было тяжелым. Впереди шли два или три генерала, за ними полковники, младшие офицеры и солдаты. У многих, но не у всех, в руках были небольшие деревянные сундучки с вещами. Несмотря на угрозу расстрела, многие в плен не явились, и мне кажется, немцы их и не искали.

В Сараеве не было местного радио, и немцы свои распоряжения давали через объявления. Темы были разные, но все кончались одинаково: за неповиновение – расстрел. Были и менее кровожадные объявления, например, с изображением немецких бумажных денег и монет, которые стали обязательными к приему по принудительному курсу – 20 динаров за 1 марку.

Югославская полиция обеспечивала порядок в городе, но были и немецкие полевые жандармы. У югославских полицейских, в знак капитуляции, были белые повязки на рукавах.

Мне стало ясно, что ни о каком скаутском походе в день св. Георгия не могло быть и речи. Единственно, что можно было бы сделать, так это собрать ребят на молебен в церкви. Батюшка был доволен таким решением. До войны православный день св. Георгия 6 мая был выходным. Войска, школы и югославские скауты до зари уходили в горы. Таков был обычай, и делалось это в память тех сербских четников, которые в день св. Георгия все годы турецкого ига собирались в лесах, чтобы оказывать вооруженное сопротивление туркам. Сербы ежегодно соблюдали этот обычай и уходили в горы до зари, а за ними не спеша шли и мы, русские скауты-разведчики, и хорваты, и даже мусульмане.

В Сараеве в 1941 г. день св. Георгия был рабочим, но так как школы были закрыты, то в церкви собралась вся дружина, кое-кто из родителей, да и кое-кто из сербов.

Власть в Хорватии немцы сразу передали усташам – самой зверской из всех профашистских партий, которые уже 10 апреля 1941 г. провозгласили в Загребе Независимую Державу Хорватию. Независимость эта была относительной, так как Хорватия была разделена на две зоны оккупации – немецкую и итальянскую.

Во главе усташей стоял Анте Павелич (1889–1959), который в 1915–1929 гг. был секретарем хорватской партии Права и с 1927 по 1929 г. членом Народной скупштины (парламента Королевства СХС)³⁵. По моим сведениям, после роспуска парламента в 1929 г. он пытался поднять неудавшееся восстание в Лике, после чего уехал в Австрию, а потом в Италию, устроив для усташей тренировочный лагерь в Янка Пуста (Венгрия). Он прибыл в Хорватию в обозе итальянско-германских войск и объявил себя главой страны – по-главником.

7 июня было объявлено о присоединении Боснии и Герцеговины к НДХ. В Сараеве появились усташи, приехавшие из эмиграции, и к ним потянулись далеко не лучшие из местных католиков и мусульман. В Боснии и Герцеговине большинство принадлежало сербам³⁶, даже среди католиков, которые считали себя хорватами, было немало потомков боснийских сербов, насильственно переведенных в католичество в 1450-х гг. Хорваты в Боснии и Герцеговине были в меньшинстве, и усташи решили объявить всех мусульман хорватами мусульманской веры. Большинство мусульман считало себя сербами по происхождению, и у них было свое культурно-просветительное общество «Гайрет», но были и такие, кто считал себя хорватами мусульманской веры. У них было свое небольшое культурно-просветительное общество.

Получив власть в НДХ, усташи принялись за физическое истребление сербов. Считается, что из 1890 тысяч сербов, оказавшихся в 1941 г. в НДХ, 700 тысяч было убито, а 240 тысяч насильно переведено в католичество. По данным «Илустроване политике» от 11 июля 1989 г. из 350 сербских православных епископов, священников и монахов 219 человек было замучено и убито. Сараевского настоятеля русского православного прихода усташи не тронули потому, что уже 14 мая МВД НДХ распорядилось не трогать православных священников черногорцев, македонцев, болгар, румын, украинцев и русских и освободить из концлагерей с возвращением имущества тех, кто был арестован в первые недели усташского произвола.

Православным было запрещено называться «православными». Их стали официально называть греко-восточниками, и для них, включая и русских, был введен особо строгий полицейский час – не 9 часов вечера, а 5 часов дня. Пойманных расстреливали на месте. Сербы стали уходить в горы к четникам-монархистам. Коммунистические партизаны только после 22 июня стали готовиться к восстанию, которое вспыхнуло в Боснии и Герцеговине 27 июля.

Итальянцы старались защитить мирное сербское население, а немцы поначалу не мешали усташам расправляться с сербами. Только когда немцы столкнулись с партизанщиной, они стали одних сербов вывозить на работы в Германию, а других отправлять в Сербию как беженцев. При этом немцам приходилось охранять беженцев от усташей. Позже стали известны случаи, когда в защиту безоружных сербских беженцев в бой с усташами вступали казаки или части Русского корпуса³⁷.

С присоединением Боснии и Герцеговины к Хорватии в НДХ оказались, кроме Загребского и Сараевского русских отрядов скаутов-разведчиков и отряда в Баня-Луке (просуществовавшего под руководством Георгия Львовича Лукина (р. 1922) с августа 1941 по сентябрь 1942), также и одиночки в Осеке, Суне, Карловце, Сплите, Славонском Броде, Варцар-Вакуфе, Яйце, Турбе и Земуне.

Малика Мулича война застала в Белграде, и немцы разрешили ему, как хорвату мусульманской веры, вернуться в Сараево. Перед этим у Мулича была встреча с Максимом Владимировичем Агаповым-Таганским (1890–1973), который просил сообщить Борису Борисовичу Мартино, что он передает ему свою должность начальника ИЧ – Инструкторской части НОРС-Р, так как в силу обстоятельств не может ее исполнять. Мы решили не прекращать разведческой работы, а уйти в подполье, а Мартино, став начальником ИЧ, решил возглавить эту работу. В связи с этим НДХ стала на короткое время центром подпольной разведческой работы в Европе.

ИЧ, конечно, можно было рассматривать как Главную квартиру НОРС-Р, но этого нигде не было сказано. Вернее, О. И. Пантюхов в приказе № 257 от 31.07.32 обещал «выслать дополнительно» Положение о правах и обязанностях начальника ИЧ, но, кажется, так этого и не сделал. Первым начальником ИЧ был Борис Иванович Цыновский (1902–1941), вторым – Александр Михайлович Шатерник. Оба, поработав некоторое время, отказались, и тогда был назначен Агапов.

Мартино не был помощником Агапова, а был только сотрудником и редактором «Вестника инструкторской части». Его работа состояла в сборе заметок о жизни и работе русских скаутов в разных странах и рассылке «Вестника…».

В Сараеве я работал в главной канцелярии «Югочелика», предприятия, которое вскоре было переименовано в «Хрватски рудници и талионице» (Хорватские рудники и литейные заводы). Рудников было несколько в разных местах, а в Зенице были сталелитейные заводы. Немцы приходили и не только забирали со складов гвозди, проволоку и профильное железо, но и заказывали все, что только мы могли для них сделать. Немцы за все расплачивались своими оккупационными марками, которые имели хождение наряду с местными динарами. Как потом оказалось, это было грабежом. Немцы платили деньгами, которые правительство Хорватии должно было потом, собрав у населения, уничтожить, не получив от немцев ничего взамен.

Настроение у служащих, как сербов, так и хорватов, было подавленным. О продолжении учения в Белградском университете не могло быть и речи, а мне оставался последний экзамен, который я должен был сдавать летом. Я решил перевестись в Загребский университет и попросил у моего шефа Црнича отпуск. Он с полным безразличием предложил мне написать необходимые бумаги и дать ему на подпись. В бумагах надо было сказать, что я получил на работе отпуск для поездки в Загреб для оформления записи в университете и для дел, связанных с этим. Без подобного документа я бы не мог получить в полиции разрешения на пользование железной дорогой.

Я двинулся в путь 17 мая и решил использовать поездку для восстановления связи с Загребским отрядом, где кроме двух звеньев разведчиков и звена старших разведчиц была еще и стая волчат и пчелок (мальчиков и девочек 7–10 лет) и для посещения одиночек. Вместо того чтобы поехать прямо в Загреб, я поехал сперва в Яйце, где у нас была группа одиночек.

Разгром Югославии болезненно воспринимался русской эмиграцией, и хотя в продолжительность германско-советской дружбы никто не верил, у всех было подавленное настроение. Родителям я сказал, что, конечно, ни о каком лагере не может быть и речи, что я сейчас еду в Загреб, где надеюсь узнать немного больше о том, что теперь будет с русскими в Хорватии. Я старался поднять дух, говорил о необходимости не терять связи и о том, что надо во что бы то ни стало сохранить нашу разведческую организацию, конечно, под новым названием и не в том виде, в каком она существовала до войны.

Если мы в Сараеве чувствовали себя отрезанными от всего мира, то в маленьком боснийском городке Яйце подобное чувство ощущалось еще сильней. Мальчик и девочка 12–13 лет делились со мной своими военными переживаниями. Война так быстро прокатилась через их город, что они не успели ее по-настоящему осознать. Жизнь входила в нормальную колею, и все были целиком заняты починкой военных разрушений.

Поговорив с одиночками и их родителями, я двинулся дальше в Мрконич-Град, которому хорваты вскоре вернули его старое имя – Варцар-Вакуф. Там жила Таня Балабанова, вожак банялукского звена «Василек». Раньше из Яйце в Мрконич-Град можно было проехать автобусом, но оказалось, что он больше не ходит. Вместо него, да и то не в Мрконич-Град, а в какой-то городок поблизости, можно было проехать в телеге. Я решил, что это хоть и не лучший, но все же выход из положения, и занял место.

Почему телега не шла до самого Мрконич-Града, я узнал уже от спутников. Оказалось, что Мрконич-Град находится в зоне итальянской оккупации, в то время как Сараево и Яйце были в немецкой зоне. Для перехода границы между зонами нужно было какое-то специальное разрешение. Его у меня не было, но я решил планов не менять, а положиться на авось. Дело было не в молодости и легкомыслии, а в отсутствии ощущения, что настали иные времена.

Дорогу преграждал шлагбаум, около которого была будка с берсальерами. Я показал им немецкий пропуск и они, сказав что-то по-итальянски, позволили мне идти дальше. Тогда я вынул фотоаппарат и жестом попросил их встать перед их будкой, перед которой они из камушков сложили знак фашистов, нацистскую свастику и сделали по-итальянски надпись «ось Рим–Берлин». Мы поулыбались друг другу, и я пошел своей дорогой. Ни они, ни я еще толком не знали, что такое война. Подумать только, что они пропустили человека с фотоаппаратом, не зная, ни кто он, ни зачем и куда он идет. Они говорили только по-итальянски, а я по-итальянски говорить не умел. Вскоре я оказался в Мрконич-Граде у Балабановых. Мать Тани была сербкой, говорившей по-русски. Долго я не задерживался, так как телега в Баня-Луку шла по расписанию, и я не смел опоздать. Разговор был примерно таким же, как и в Яйце.

Я прошел мимо берсальеров, помахав им бумажкой, но тут же меня встретили немцы. Я им показал немецкий пропуск, а они спросили меня, как я оказался в итальянской зоне. Я им сказал, что у меня были неотложные семейные дела. Разговор затягивался, и я им наконец сказал, что мне негде ночевать и что пусть они меня либо арестуют, либо отпустят в Баня-Луку. Немцы решили меня отпустить, обругав итальянцев крепкими сербскими словами, которые они уже успели выучить, за то, что у них царит беспорядок. А в Мрконич-Граде мне говорили, что итальянцы хорошие люди и что они не позволяют хорватам-усташам обижать мирное сербское население.

В Баня-Луке я поделился новостями с некоторыми из родителей, от которых узнал, что хорваты, воспользовавшись тем, что во время бомбардировки бомба слегка повредила православный собор, приказали его разрушить. На следующий день я пошел посмотреть на рабочих, которые кирками ломают стены собора, и не удержался, чтобы не сфотографировать. Сделал я это из-за угла, оглядевшись перед этим по сторонам.

В Загребском университете были со мной не очень ласковы. Меня стали стыдить, что я из хорватской Боснии ездил в университет к сербам. Я стал оправдываться, что в Загреб надо было ездить с пересадкой в Славонском Броде, а в Белград было ближе, дешевле и без пересадки.

Служащий, рассматривая мои документы, и увидя, что я «рус», сказал: «Все понятно, греко-восточник и тянулся к своим “влахам” (оскорбительная кличка для православных-сербов), впрочем, пишите молбу (прошение), а мы там посмотрим».

29 мая меня приняли в университет с условием предъявить свидетельство о рождении и аттестат зрелости. В Загребе я пробыл примерно десять дней. У меня было много разговоров со старшими о будущей работе. Я предложил оформить работу с детьми под названием «Национална младеж руске колоние», скрывать связь с разведческой организацией и делать вид, что вся работа ограничивается только Загребом и не преследует никаких особых целей.

Предъявив разрешение на поездку из Сараева в Загреб и обратно, я вместо билета в Сараево взял билет до Осека, хотя он мне и не был по пути. Нечто подобное можно было сделать только в мае 1941 г., до начала партизанщины. Людям тогда казалось, что после военного урагана все постепенно возвращается к более или менее нормальной жизни.

Последний раз я был в Осеке осенью 1940 г. Тогда я основал там два звена: «Амурский тигр» из младших ребят и звено (не помню названия) из старших. Младшее звено собиралось регулярно, а старшее распалось после отъезда вожака в Суню. Поэтому я пошел прямо к «Амурским тиграм» и нашел их в полном смятении. Устроив сбор звена, я узнал, что ребята, как только пришли немцы, сожгли звеновой флажок, литературу и все, что могло свидетельствовать о том, что они были когда-то разведчиками. Я им сказал, что «не так страшен черт, как его малюют», рассказал, что и как мы делаем в Сараеве и Загребе, что, конечно, лагеря в этом году мы не сможем устроить, но что в будущем году его обязательно устроим.

У ребят разгорелись глаза, все стали оживленно говорить, и тут-то Овсянников, помощник вожака, сказал, что он ни «Третий разряд», ни песенник, ни наши журналы не сжег, а спрятал в тюфяк.

Я сказал, что прятать ничего не надо. Тот, кто что-то прячет, тем самым признает, что делает что-то недозволенное. Надо только разведческую литературу держать подальше от чужих глаз, а в случае чего признаться, что до войны состоял в разведческой организации, которой теперь больше нет, а журналы остались, и в этом нет ничего плохого. Я похвалил Овсянникова, а он так растрогался, что сказал, что не изменил бы разведчеству, даже если бы ему дали сто динаров.

– Ну а за двести? – спросил я его.

– Даже за четыреста не изменил бы! Это было сказано наивно и по-детски, но зато от всей души.

Вечером собрались родители. Я, как приехавший из Загреба, рассказал обо всех новостях, о новых условиях для разведческой работы и добавил, что если они хотят сохранить организацию для своих детей, то должны будут оформить все это как работу в рамках Русской колонии.

Путешествовать по Хорватии было непросто. Не прошло и двух месяцев после капитуляции Югославии, повсюду были следы разрушений. Многие мосты были разрушены, и через реки приходилось переходить по каким-то досточкам, долго ждать поездов и пересаживаться из одного состава в другой. Приходилось много ходить пешком, недосыпать и недоедать.