О том же рассказал Тургенев на обеде с французскими литераторами в Париже. Его рассказ воспроизвел Эдмон Гонкур в своем «Дневнике» (27 января 1878 года): «Я был совсем юным и невинным и имел желания, которые имеют все в пятнадцать лет. У моей матери была красивая горничная. Это произошло в дождливый день – один из тех эротических дней, которые описал Доде. Начинало смеркаться. Я гулял по саду. Вдруг эта девушка подошла ко мне, коснулась моих волос и сказала: «Пойдём!» То, что последовало потом, – сенсация, подобная тем сенсациям, которые мы все испытываем. Но это лёгкое касание волос и это единственное слово я часто вспоминаю и бываю совершенно счастлив».

* * *

Как известно, еще в 1834 году из-за скандальной истории в связи с любовной связью Варвары Петровны с домашним доктором в Спасском, отец Тургенева переехал жить в Петербург. Затем Сергей Николаевич перевел в Петербургский университет младшего сына Ивана. Здесь Иван стал жить вместе со старшим братом Николаем, который в то время служил в Гвардейской артиллерии. А вскоре их отец, Сергей Николаевич Тургенев, скончался.

Иван продолжал учиться на историко-филологическом факультете Петербургского университета, и осенью 1837 года получил степень кандидата. Каждое лето он проводил в Спасском, где и случился один неприятный эпизод. Вот как об этом рассказывал А. А. Дунин, журналист:

«Иван Сергеевич – студент петербургского университета – приехал домой, в село Спасское-Лутовиново, на рождественские каникулы. Первую новость, какую он услышал от матери, это – продажа дворовой девушки Луши, красавицы и первой рукодельницы в дворне. Новость эта поразила и возмутила его до глубины души».

Луша была сверстницей и товарищем его детских игр, она выучилась с помощью Ивана грамоте и потихоньку перечитала всю лутовиновскую библиотеку. Чтение расширило умственный горизонт деревенской девушки, и у нее появился свой собственный взгляд на окружающую действительность, отличный от существующих реалий. Однажды Варвара Петровна жестоко наказала розгами своего дворового человека. Луша неожиданно высказала крестьянам порицание барской жестокости. Протест девушки дошел до ушей Варвары Петровны. В наказание ей отрезали косу и заставили пасти гусей. Но это наказание не смутило «строптивую». При всяком удобном случае Луша, как доносили барские доносчики, «несла мужикам всякие непотребные небылицы». Встречаясь с крестьянами в поле или в лесу, Луша не упускала случая поговорить с ними «по душам».

– Нет от Бога такого закона, чтобы человек владел человеком, – говорила Луша. – Закон этот придумали господа, потому что он для них выгоден. А перед Богом все люди равны, никакой разницы нет, если они живут по Его воле…

– Бунтует девка! – доложили Лутовинихе. – Сущая язва! Зараза!

Варвара Петровна испугалась не на шутку, когда ей к тому же доложили, что бабы, наслушавшись «Лушкиной брехни», отказались доставлять для барского двора грибы и ягоды и сбыли весь сбор их в городе.

– Продать негодяйку! – приказала барыня.

Лушу продали, по домашней запродажной записи, соседней помещице, которую за жестокость мужики прозвали «Медведицей», но Луша еще не была вывезена из Лутовинова.

Иван Сергеевич отважно заявил матери, что продажи Луши ни в каком случае не допустит и спрятал девушку в одной надежной крестьянской избе. Покупательница, осведомленная о вмешательстве Ивана Сергеевича, обратилась к уездной полиции за содействием к получению купленной «крепостной девки Лукерьи», заявив, что-де «молодой помещик и его девка-метреска бунтуют крестьян». В Спасское-Лутовиново, для усмирения «бунта», немедленно полетел капитан-исправник.

Однако 19-летний Тургенев и исправнику заявил, что он Луши не выдаст. Услышав такое заявление, исправник, поддерживаемый Варварой Петровной, собрал из жителей окрестных селений толпу «понятых», вооруженных дубинами, и во главе ее отправился к дому, в котором укрывалась девушка. Но Иван Тургенев встретил исправника на крыльце этого дома с ружьем в руках.

– Стрелять буду! – твердо заявил Иван Сергеевич. Тут юноша сумел проявить силу и твердость характера, как в отношении матери, так и полицейских властей.

Понятые отступили, а исправник не знал, что делать.

Вероятно, финал мог быть печальным, если б не вмешалась Варвара Петровна.

– Пусть девка остается, коли она ему так нужна, – махнула она рукой, – а кровопролития не надо… Я плачу неустойку…»

Таким образом, кровавое столкновение было отвращено. Однако было возбуждено уголовное дело «О буйстве помещика Мценского уезда Ивана Тургенева», которое тянулось долгие годы, вплоть до отмены крепостного права.

* * *

В эти молодые годы Иван Сергеевич пристрастился к охоте. Сначала спутником его охотничьих странствий был дядя Николай Николаевич, но однажды в окрестностях Спасского Тургенев встретился с крестьянином-охотником Афанасием Алифановым, которому суждено было стать верным спутником и другом писателя на долгие годы.

Во время своих охотничьих странствий обошел Иван Сергеевич все окрестные деревни. На всю жизнь сохранились у него воспоминания о красоте и радости деревенского быта в окрестностях Спасского. Вот как довольство дореформенной русской деревни описал Тургенев много позднее в одном из своих «Стихотворений в прозе»:

«Последний день июня месяца: на тысячу верст кругом Россия – родной край.

Ровной синевой залито все небо; одно лишь облачко на нем – не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь… воздух – молоко парное!

Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают ж жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.

И дымком-то пахнет, и травой – и дегтем маленько – и маленько кожей. Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.

Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба – синеватая черта большой реки.

Вдоль оврага – по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный крутогривый конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими порогами прохладно темнеют сени.

Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне; кругом целые вороха только что скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет спать на нем славно!

Курчавые детские головки торчат из каждого вороха; хохлатые курицы ищут в сене мошек да букашек; белогубый щенок барахтается в спутанных былинках.

Русокудрые парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, – зубоскалят.

Из окна выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.

Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца… Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные огнистые капли.

Передо мной стоит старуха-хозяйка в новой клетчатой паневе, в новых котах.

Крупные дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи; седая голова повязана желтым платком с красными крапинками; низко навис он над потускневшими глазами.

Но приветливо улыбаются старческие глаза; улыбается все морщинистое лицо. Чай, седьмой десяток доживает старушка… а и теперь еще видать: красавица была в свое время!

Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным неснятым молоком, прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, точно бисером. На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба: «Кушай, мол, на здоровье, заезжий гость!»

Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал запертой теленок.

– Ай да овес! – слышится голос моего кучера.

О, довольство, покой, избыток русской вольной деревни! О, тишь и благодать!»

Надо отметить, что хотя хозяйкой Варвара Петровна была самовластной и жестокой, но жили ее крестьяне в довольстве, и даже в неурожайные годы не голодали. Все изменилось после освобождения крестьян в 1861 году – многие крестьянские хозяйства пришли в упадок по причине бесхозяйственности и пьянства, а в неурожайные годы стал случаться повсеместный голод.

* * *

В детстве и юности характер у Ивана был добрый и ласковый. По собственному признанию с раннего детства боялся он своей матери «до смерти», однако уважал и любил ее. Видно верным тут оказалось известное высказывание: «Боится, значит уважает!» По воспоминаниям Варвары Житовой не единожды Иван Сергеевич изъявлял своей матери знаки искренней сыновьей преданности и внимания. Так в 1838 году, когда Варваре Петровне сделали операцию, все домашние удивлялись тому, какими нежными заботами двадцатилетний Иван окружил свою мать, просиживая целые ночи у ее постели…

В другой раз Варвара Петровна поехала проверить посевы на полях, и тут разразилась сильная гроза. Иван Сергеевич страшно разволновался, не находил себе места и уже решился ехать разыскивать ее. Но, к счастью, тут раздался стук приближающегося экипажа: Иван Сергеевич кинулся к карете, вынес мать на руках и усадил ее в кресло, а потом беспрестанно ощупывая ее платье и ноги, все переспрашивал: «Не промокла ли ты, маман? – и целовал ее руки. «Ну, слава богу, что ничего не случилось, а то я боялся, что лошади понесут…» – и опять целовал ей руки.

В одну из зим приехал в Москву Лист. Один из своих концертов давал он не в дворянском собрании, а в чьем-то частном доме. Варвара Петровна, выезжая весьма редко, захотела однако послушать великого артиста. С нею поехал и Иван Сергеевич. Лестница, ведущая в концертный зал была высокая, а кресло на ремнях, на котором обычно лакеи вносили ее по лестнице, не было взято. Ноги Варвары Петровны тогда уже пухли и были слабы, взойти так высоко и думать нечего было. Глаза Варвары Петровны блеснули гневом на недогадливых лакеев. «Я тебя внесу на руках, маман», – сказал Иван Сергеевич и не дождавшись ни согласия, ни возражения, в тот же момент схватил ее на руки, внес по лестнице и поставил почти у входа в зал. Многие из публики были свидетелями этой сцены. Поднялся шепот удивления и умиления. Нашлись многие, которые подходили к Варваре Петровне и поздравляли ее со счастьем иметь такого внимательного и нежного сына.

Варвара Петровна умела вымуштровать всех окружающих – дворню, крестьян, любовников, детей, нахлебников, но все они относились к ней с подобострастным уважением. Иван с детства был маменькиным фаворитом. В письмах она его так и называла «моим Вениамином», что в переводе означало «любимый сын». Однако это не мешало ей нещадно тиранить своего любимца, не меньше, чем остальных. Известно, что вплоть до материнской кончины, Иван был под сильным психологическим прессом с ее стороны. Как ни странно, но мать скрывала даже настоящий возраст сына, и Тургенев долго считал себя годом моложе. Только после смерти матери, в 1852 году, найдя книжечку с ее записями, он узнал, что родился 28 октября 1818 года – и сразу же стал на год старше: «Итак, мне исполнилось все тридцать четыре. Черт, черт, черт – так значит, я уже не молод, отнюдь, отнюдь – наконец-то!».

Оба сына Варвары Петровны, и Николай и Иван, были дружны между собой, но разница в их характерах была огромная. Ивана отличался необыкновенно добродушным, безобидным юмором, а Николай был насмешлив и не прочь при случае уколоть и даже серьезно подсмеяться. Иван искал, кому бы сделать добро, Николай не отказывался его сделать при случае и по просьбе. Речь Ивана была не совсем плавная, он пришепетывал и иногда точно подыскивал выражения, но всегда она была ласковая, какая-то сердечность сквозила в каждом ее слове, голос его был необыкновенно мягкий, симпатичный. Слышавший его раз, никогда его не забывал. Речь же Николая была необычайно цветиста и громка. Властная, своенравная, но прозорливая Варвара Петровна говорила сыновьям: «Не будет вам счастья, потому что оба вы у меня однолюбцы!»