Глава 2. Грязные раны

Я старалась быть объективной, но у меня не получалось. Всплывало прошлое, и я горела навязчивой идеей доказать, что теперь все будет по-другому, да только, как выяснилось, это не так-то просто. Да, Маркус раскаивался за свои прошлые поступки. За эти четыре года мы стали ближе, но, как оказалось, это еще не значит, что в нашей семье будет другой порядок.

Но, черт побери, разве я так много прошу? С каких пор желание быть услышанным – это роскошь? Я даже не говорю о равноправии. В конце концов, надо быть реалисткой и понимать, что за человек рядом с тобой. Но мне важно, чтобы он прислушивался ко мне. Я хочу уважения с его стороны, потому что, если он будет и дальше продолжать в том же духе, то скоро такое же отношение ко мне последует со стороны сына. Дети это быстро подхватывают, дурной пример заразителен. Подтверждение этой истины я получила сразу же, как только спустилась в гостиную после душа. Маркус и Мэтт сидели перед ноутбуком и что-то бурно обсуждали. Поймав взгляд сына, я улыбнулась ему. И каково же было мое удивление, когда в ответ он нахмурился, демонстративно отвернулся и продолжил разговор с отцом.

Я была в ступоре, слишком задетая этим пренебрежением и игнором.

Отлично! Значит, папе, как всегда можно ВСЕ, а мама отдувайся за двоих?!

Ничего не говоря, вышла из гостиной и пошла на кухню, готовить завтрак. Прислуги у меня не было. После всего произошедшего я не хотела никого рядом с собой. Слишком напрягали жалостливые взгляды и шепот за спиной. Может, я мнительна, но мне до сих пор кажется, что стоит кому-то узнать во мне бывшую жену Беркета, так сразу же начнется обсуждения его зверств и моего унижения. В конце всей этой трепотни сплетники обычно приходили к одному и тому же выводу: «Вот, что делают деньги! Страх совсем потеряли эти богатые ублюдки. Хотя она тоже хороша, это ж надо так вцепиться в кошелек мужика, что и на собственную жизнь плевать. Таких алчных идиоток надо еще поискать».

Услышав однажды такие речи, я была на несколько недель выбита из колеи. Как же могут люди все перевернуть с ног на голову. И, черт возьми, это так больно, хотя в тот момент меня душил истерический смех.

Денег? Я хотела денег?! Такое я даже помыслить не могла. Надо быть на голову двинутой, чтобы терпеть ради то, что творил Маркус ради материальной выгоды.

Интересно, во сколько можно оценить ситуацию, когда ты обсуждаешь с поваром меню на день рождения сына, как вдруг является пьяный муж, воняя за километр очередной шлюхой. Подходит и, не стесняясь никого, начинает лапать, даже не смыв с себя удушливую вонь. А я, конечно же, держусь за его банковский счет, который, как ни прискорбно, мне не видать, как своих ушей. Но я же такая хитрая, изворотливая, верю, что урву свой кусочек. Подсчитываю, сколько мне обломится за очередной спектакль, а посему не устраиваю сцен. Хотя на самом деле боюсь его до ужаса и слишком устала, чтобы реагировать на очередное свинство. Только вот забываю, что ему не покорность моя нужна, а повод, чтобы в очередной раз унизить. Поводом же может стать даже спокойствие. Поэтому он отстраняется, садится на стул и, молча, ждет, когда я закончу разговор. Я же тяну время, боясь оставаться наедине с чудовищем.

Когда он пьян, ничего хорошего меня не ждет. Нервно тараторю, пока в столовой не раздается его голос, повергающий меня в шок.

– Хорош трепаться, займи свой рот чем-нибудь действительно полезным.

Помню, я замолчала, не зная, куда деться от этого унижения, наш повар тоже отвел взгляд. Намек был недвусмысленным. Столько пренебрежения и презрения было в голосе моего мужа. В тот момент мне хотелось убить его или умереть самой. Одно дело, когда он унижает меня за закрытыми дверями, другое – на людях. Это невыносимо, в душе все переворачивалось от боли.

Мне казалось, еще чуть-чуть, и я действительно просто встану ночью, и убью эту скотину. Меня мутило от мрази, в которую он превратился.

Я сверлила его взглядом полным ненависти, но кроме довольной ухмылки ничего не заметила на его лице. Смотреть в глаза нашему повару просто не смела. Я знала, что этот случай быстро разлетится среди прислуги, так что уже на утро меня ждет очередной ад из сплетен и покровительственного отношения со стороны всех обитателей дома.

Боже, как же хотелось вскрыться! На тот момент мысли о суициде ни раз посещали меня, как и идеи сбежать с сыном. Я часто думала о такой возможности, но хорошенько все взвесив, приходила к тому, что меня найдут еще до того, как вывезу его из страны. А что будет после, лучше вообще было не представлять. У Маркуса крыша ехала по – полной, поэтому я ожидала чего угодно. Хотя даже тогда мне и в голову не приходило, что наш с ним ад закончится самым натуральным зверством.

Сейчас я бы все сделала иначе. Обратилась бы в социальные службы, да на каждом углу бы орала о том, что он – конченый ублюдок, только бы мне помогли оставить сына себе. А тогда я была настолько запугана, что дышать боялась, не то, что обратиться куда-то.

У нас – жертв домашнего насилия, у всех без исключения, одна и та же модель поведения, продиктованная диким страхом. Мы боимся своего мучителя, но еще больше страшимся того, что кто-то узнает о нашем унижении. Какой-то необъяснимый стыд, словно в этом кошмаре только наша вина.

Стокгольмский синдром очень быстро берет в плен психику, и ты сама не понимая, как начинаешь винить лишь себя, выгораживая и жалея обидчика. В большинстве случаев подобное смирение с ситуацией заканчивается либо сильным увечьем жертвы, либо убийством мучителя. Но в любом случае страдаешь ты, потому что не нашла в себе силы побороть страх.

Страх… Боже, как же я боялась Маркуса! До дрожи во всем теле. Он выдрессировал меня, как скотину, я шарахалась от одного взмаха его руки. В какой-то момент я даже научилась по шагам определять его настроение, по ритму его дыхания и за это ненавидела себя, за этот страх обезумевшего животного. Именно он не давал мыслить здраво. Хотя разве это возможно в подобной ситуации? Как больной человек может мыслить здраво? А я больна и признаю это сейчас. Психически больна.

Кто-то скажет, что просто привыкла быть жертвой и поэтому ищу себе оправдание. Бога ради, дорога на хрен – всегда без пробок! Но факт остается фактом – я психологически изуродована. И понимание этого пришло именно в тот вечер, после моего первого, так называемого, публичного унижения.

Когда наш повар вышел, что-то щелкнуло внутри. Настолько я устала от этой грязи, от этого положения бесправной куклы. Знаете, как бывает, терпишь-терпишь, а потом бах, и все краны сорвало.

Не успела дверь закрыться, я, забыв о страхе, о том, что напротив сидит конченый отморозок, жестокости которого нет предела, что мне дорого обойдется всплеск жалкой гордости и собственного достоинства, я взорвалась.

– Доволен, скотина? – заорала я, а слезы боли, ненависти, обиды и презрения потекли по щекам. – Или все никак не угомонишься, мудак?

– Заткни рот! Открывать будешь, когда я штаны спущу, поняла? Осмелела что ли? – все это он выдал ровным голосом, будто такие разговоры в порядке вещей, хотя на тот момент они уже стали нормой и все же…

У меня не было слов, я просто задохнулась, истерика накатывала, как снежная лавина. Я плакала и не могла успокоиться. Мне было уже наплевать, что он со мной сделает, не говоря уж о том, что я выгляжу жалко, показывая ему свои чувства, захлебываясь ими. Я все еще не могу поверить, что он – настолько чудовище, что ему ни капельки не жаль.

Смотрит так, словно перед ним нудное кино идет, а меня это просто доводит до помешательства. Зажимаю рот рукой, пытаясь прекратить истерику и, решаю, что больше нет сил, что прямо сейчас соберу свои вещи и уйду.

Разворачиваюсь и направляюсь к выходу, твердя, как мантру: «с меня хватит!»

– Куда это ты собралась? – насмешливо поинтересовался меж тем Беркет.

«Пошел ты, урод!» – огрызаюсь мысленно, не хочу даже отвечать этому ублюдку. Противно, тошнит от него.

Вихрем врываюсь в спальню, лечу к гардеробной, достаю чемодан и начинаю лихорадочно скидывать туда первую попавшуюся одежду. Перед глазами туман, сердце отбивает чечетку, боль оглушает. Все на автомате, на одном дыхании. Сквозь эту какофонию слышу издевательский комментарий:

– Какой интересный поворот. Что-то новенькое, ты меня удивляешь.

– Заткнись! Хватит! Ненавижу тебя, мразь, ненавижу, ненавижу, ненави… – кричу истошно, но звонкая пощечина останавливает поток брани, да только на миг. Хохочу сквозь слезы и плюю в побледневшую рожу кровью. – Не больно, сука, совсем НЕ БОЛЬНО! Давай, ударь еще, давай, скотина поганая!

Я ору, задыхаясь от смеха и икая от рыданий. Маркус же медленно стирает с лица мои слюни, молчит, но сжатые в тонкую полоску губы выдают его ярость. Только мне уже все равно, пусть хоть убивает. Не могу больше. Однако, нынче вечер едких замечаний.

– А что, так понравилось? – иронично спрашивает Беркет в ответ на мои выкрики. – Хотя можешь не отвечать, я и так знаю, что нравится.

– Ты жалок, отвратителен, мерзок! Меня тошнит от тебя. Всей душой тебя презираю, каждую минуту молюсь, чтоб ты сдох, козлина…

Его рука хватает меня за горло, сдавливает. В глазах темнеет и, слава Богу, потому что видеть перекошенное лицо – смерти подобно. Этот его горящий, словно у психа, взгляд отрезвляет, возвращает меня в мою кошмарную реальность. Все эмоции смываются волной адреналина и, по крови бешеным потоком разносится мой вечный спутник – страх.

Маркус давит так, что я начинаю хрипеть, впиваюсь ногтями в холеные руки, царапаю, надрывно кашляю и дергаюсь изо всех сил. Вдыхаю запах моего унижения: виски, приторный парфюм какой-то бл*ди, сигаретный дым, и задыхаюсь. Горячее дыхание обжигает лицо, а вкрадчивый шепот доводит до бесконтрольного ужаса.

– Знаешь, как сильно желание свернуть тебе шею?! Ты не представляешь… Я в шаге от греха, Анна. Каждый раз, как вижу тебя, так на части рвет. Тебе не больно, говоришь? Ну-ну… Ложь, п*здеж и провокация. Но, если тебе нравится меня провоцировать, ты получишь то, чего добиваешься. Будет больно, дорогая. Тебе ведь нравится, когда больно?

Его рука ослабила хватку, я глотала жадно воздух, давясь им, кашляя, растирая кожу на шее. Глаза горели огнем от слез, а боль через край лилась из меня.

– Ты – псих! – выдавливаю из себя и начинаю отходить. Он же надвигается на меня с жуткой улыбкой.

– Нет, это ты – двинутая. Разве нормальная баба заводится от боли?

Я испуганно уставилась на него, бледнея, а он довольно усмехнулся.

– Думаешь, я не замечаю, как ты течешь подо мной, стоит только начать драть тебя, как суку?

Прячу глаза, мотаю головой, а слезы стыда и унижения текут по щекам. Именно в этот момент понимаю, что он прав. Я не знаю, когда это случилось, но боль стала граничить с удовольствием. Слишком много насилия, унижения, страха. Это ломает, уродует настолько, что ты уже не понимаешь, что есть хорошо, а что – плохо. Не понимаешь, где ты, а где взращенное на подчинении существо. Существо, пытающееся выжить в аду любыми путями. Умеющее терпеть, умеющее молчать, выполнять все, что скажут. Умеющее даже получать грязное удовольствие от боли и возбуждающееся от нее. Но в тот вечер оно было не в силах остановить меня, ту меня, которая еще сохранила хоть какое-то самоуважение. Однако, при этом злорадно посмеивалось: вот, дескать, молодец, показала себя и чего добилась? А если бы слушала голос своей изворотливой сущности, отделалась бы малой кровью. Но меня эти мысли доводили лишь до очередной истерики пониманием, что я схожу с ума, что я сломана и больше никогда не стану прежней, что я больна, душевно больна.

– Пожалуйста, оставь меня… – рыдая, умоляя, когда Маркус прижимается ко мне, и я чувствую его вставший на мои слезы член.

Извращенец чертов! Его заводит моя боль, он ловит кайф от нее. Если бы можно было, он бы вместо еды ей питался, а моими слезами запивал. Поэтому ему плевать на униженные просьбы. Горячие руки забираются под домашнее платье и сжимают ягодицы. Я дергаюсь, пытаясь высвободиться, хотя понимаю, что все равно проиграю и все же в последней попытке, произношу:

– Я не хочу!

– Захочешь, – обещает он мне, а после добавляет похабно. – А не захочешь, заставлю, так тебе ведь еще больше по вкусу?!

Маркус мнет мою задницу, а меня наизнанку выворачивает. Со всей силы бью его по лицу, так, что в руке отдает болью. Мы замираем, смотрю в ужасе на красный отпечаток своей ладони на его щеке и понимаю, что мне конец. Но Беркет вдруг сквозь зубы цедит:

– Пошла вон отсюда! Быстро, шевели ногами, пока я не убил тебя прямо здесь, сука!

Я сглатываю, дрожу, как собачонка. Делаю неуверенный шаг, не отрывая боязливого взгляда от едва сдерживающего ярость мужа, а потом пружина какая-то словно лопается, и я срываюсь с места, бегу, но, не сделав и пары шагов, чувствую дикую боль в затылке. Сильная рука тянет меня за волосы назад. Крик срывается с губ, замираю, чтобы уменьшить болезненные ощущения, а сердце, обезумев, птицей трепещется в груди, меня колотит, слезы льют по щекам. Паника растет и растет, заставляя едва ли не выть от ужаса.

– Эни, Эни…, – добродушно цокает чудовище, не выпуская моих волос из цепких пальцев. Он медленно обходит меня кругом и смотрит в зареванные глаза. Нежно стирает слезинку, катящуюся по щеке и наигранно вздыхая, произносит. – Какая же ты у меня дурочка, малышка.

У меня сердце в пятки уходит от мягких ноток в его голосе. Этих игр в доброго дядюшку Маркуса я боялась больше всего на свете, потому что в эти моменты он бывал просто безумен, творил такие мерзкие вещи, что после собрать себя было мне едва под силу.

Вот и тогда чувствовала себя ягненком, идущим на закланье, а Беркет все издевался, упиваясь моим страхом.

– Ты же не думала, что я тебе это просто так с рук спущу? – шептал он, оттягивая мою голову назад.

«Не знаю, я уже ничего не думаю!» – хотелось крикнуть ему, но я была парализована ужасом и пыталась подготовить себя к чему-то страшному, да только не получалось. Мне так страшно было, что наплевав на гордость и достоинство, я схватила его свободную руку и лихорадочно затараторила:

– Я… я… Прости, пожалуйста, прости меня!

Плечи сотрясают рыдания, и ненавижу себя за это все, я сама себе омерзительна, особенно, когда вижу, как Беркет морщится, словно проглотил какую-то гадость.

Выпустив мои волосы, он отталкивает меня и поворачивается спиной, дышит рвано и начинает мерить шагами комнату, обхватив переносицу двумя пальцами. А меня ноги не держа. Опускаюсь на пол, утыкаюсь в колени и не дышу. Голова болит от слез и пощечины. Меня колотит, как припадочную, комкаю подол платья дрожащими руками, слежу за мельканием кед от Gucci.

Вот они останавливаются около меня, Маркус приседает на корточки, а я застываю, словно истукан, закрываю глаза, а потом… потом… Чувствую его руки на плечах, осторожно поднимаю веки и вижу что-то такое, отчего подкатывает очередная порция слез. Сожаление, раскаянье, словно прозрение какое-то, с его стороны. Резкое движение, и вот я уже, уткнувшись ему в грудь, захлебываюсь истерикой.

Боже, какое же это надругательство над психикой! Эти перемены его настроения методично делали меня истеричкой.

– Я ненавижу тебя, Маркус! Я действительно тебя не выношу, понимаешь?

– Это взаимно, – было мне ответом.

Беркет гладил меня по волосам, но я знала, что скоро очнется и, эта вспышка подобия нежности растворится, утонет в моих слезах и крови. Поэтому пользуясь моментом, свернулась клубочком в неожиданных объятиях и просто приходила в себя.

Пустота разрывала изнутри, ничего не осталось: ни злости, ни обиды, ни страха. Только усталость и безразличие. Говорить было трудно, да и что сказать?

Понимали ли я своего мужа? Нет. Прощала ли? Разве это возможно? Любила ли? Не знаю, ничего уже я не знала, не понимала и не хотела. Казалось, я подошла к той черте, когда становится все равно. Хотелось махнуть рукой и просто плыть по этому бурному, опасному течению, пока не разобьюсь однажды о скалы.

Я дышала со своим мучителем в унисон и мысленно просила лишь об одном: «Делай, что хочешь: презирай, изменяй, ненавидь, только не трогая меня. Живи своей жизнью, а я – своей.»

– Больно? – спросил он, дотронувшись до губы, а меня, словно хлыстом ударило. Что за издевательство?

– О, прекрати, меня сейчас стошнит! – простонала я, вырываясь из объятий, не в силах ответить иначе.

– Заткнись! Ты такая бестолковая. Неужели не понимаешь, что пора уже научиться вовремя закрывать свой рот? «Или тебе так нравится выводить меня из себя?» – устало произнес он и, преодолевая мое сопротивление, снова притянул к себе.

– А ты считаешь это нормальным? Как ты вообще себя после всего мужчиной называешь? – выдаю на одном дыхании сквозь страх, но Маркус, как ни странно, спокоен, смотрит на меня задумчиво, а потом тихо признается, повергая в шок.

– Я после твоего бл*дства ни то, что себя мужиком не чувствую, я себя перестал ощущать человеком.

Я молчу. Убеждать, что все ложь, нет сил. В горле стоит горечь. Я ведь тоже больше не та, что раньше.

Кто я? – задаю себе вопрос, который стал моим наваждение. Каждый день я спрашиваю себя, глядя в зеркало: «кто я, кто он, кто мы?»

– Маркус, что ты делаешь с нами?! – мысли вслух, но мне не страшно было, что я их озвучила.

– «Нас» давно уже нет, Анна, – произнес он с едва заметной ноткой горечи, я кивнула согласно и улыбнулась, точнее – оскалилась сквозь слезы, прижавшись к нему впервые за полгода без страха. Хотя, наверное, я просто привыкла к нему настолько, что не замечала.

Я нежно касалась его холодной руки, которая наверняка оставила очередной след на моем лице, сплетала наши пальцы и не дышла, закрыв глаза. Это было какое-то наваждение. Маркус, казалось, тоже затаил дыхание, а я наслаждалась тишиной внутри себя. Это не было прощением или перемирием, это была просто передышка.

Подняв голову, я смотрела Беркету в глаза, сама не зная, зачем. Я ничего не искала в этом пустом взгляде, я не хотела его понимать и не понимала, я не уважала и не любила больше. Разве что только мужчину, которого больше не было. Мужчину, от которого осталась лишь оболочка такая же, как и я.

Два сломанных человека замерли в ту минуту, соединенные отголоском былого, которое они сами изуродовали ненавистью друг к другу. И ничего не осталось, кроме сожаления о том, что мы методично убивали день за днем.

Впрочем, любовь была только с моей стороны. Я тогда в этом окончательно убедилась. Ведь, если бы он любил, то никогда бы не позволил себе те вещи, что он позволял. А все эти «бьет – значит любит» – дурость.

Маркус Беркет любил только себя и, если ему делали больно, он делал в сотни раз больнее.

А ведь я ему всю себя до последней капельки крови, до последнего вдоха… Почему же он так и не понял, что я в своей жизни никого так не любила, как его?

Почему? За что? – бесконечно, до одури терзать крестик на шее, только в ответ мне очередное унижение.

И вот думаешь, разве я многого просила у этой жизни? Разве я просила денег, славы, красивой жизни? Все, к чему я стремилась, чего желала и мечтала – это взаимность. За любовь Маркуса я готова была душу продать. И вот, пожалуйста, какая-то извращенная шутка судьбы. Каждый день вспоминаю долгожданное признание, сопровожденное пощечиной.

«За то, что я любил тебя, сука!» – мистер Беркет, как всегда, оригинален. А Анька дождалась своего «люблю».