Бодрости мне он отнюдь не добавляет, поэтому практически всю дорогу до «нашей» остановки, клюю носом.  Правда, чем ближе мы к концу пути, в груди все сильнее нарастает неопределенность и тревога.

Вопрос «А что дальше?» тяжким грузом ложится мне на сердце, и я не могу ни отмахнуться от него, ни хотя бы сделать вид, что все в порядке. Представляю, как Долгов приедет вечером домой: как Лариса будет суетиться вокруг него; как они потом будут спать в одной постели, и меня начинает от злости, и бессилия наизнанку выворачивать. Поэтому, когда останавливаемся на привычном месте, берусь за ручку двери и, чтобы не повести себя, как дура, торопливо выдавливаю:

– Ладно, я пошла, созвонимся.

– Как-то вы, Анастасия Андреевна, некультурно сливаетесь, прямо, как вода в толчке. Что, даже не поцелуешь на прощание? – все поняв, спрашивает Долгов с усмешкой.

– Вообще-то нас здесь могут увидеть, – покраснев, замечаю вполне резонно и открываю дверь, но Серёжа не позволяет выйти.

– Нет, Настюш, так не пойдёт, – вдавив меня в сидение, впивается он в мои губы жадным поцелуем. И я не могу ему сопротивляться, впускаю его язык себе в рот.

Все, что мы сдерживали ночью, прорывается. Нас накрывает чем-то диким, необузданным. Целуемся так, словно расстаемся не на пару дней, а на годы. Сама не замечаю, как начинаю постанывать, требуя большего. Серёжа, жалит мою шею голодными поцелуями. Забравшись руками под толстовку, грубо ласкает грудь, сжимая до сладкой боли соски. Однако, когда я ныряю рукой ему в штаны и сжав его твёрдый член, прохожусь по нему вверх – вниз, останавливает меня.

Со страдальческим стоном, вспомнив, где мы, отрываемся друг от друга и, поправив одежду, откидываемся каждый на своем сидении.

– Вот поэтому я и не хотела целоваться, – резюмирую с умным видом.

– Ага, п*зди больше, – со смешком парирует Сережа.

– Не материтесь, Сергей Эльдарович, сами напросились.

– Иди уже, а то трахну тебя на заднем сидении.

– Ох, как страшно, – поддавшись к нему, целую его в щеку и выдыхаю дразняще. – Я прямо вся теку от ужаса.

– Ты- паскуда, Настька, – смеется он.

– Знаю, что ты от меня без ума, – послав ему воздушный поцелуй, выхожу из машины. -Позвони, как освободишься.

Он кивает и я, не оборачиваясь, бегу домой. Не успеваю переступить порог, как тут же попадаю с корабля на бал.

– Настя, собирайся быстро и дуй в колледж! – вместо приветствия огорошивает мама. – Звонил ваш куратор, сказал, что ты будешь не аттестована по физ-ре и биологии, если не сдашь сегодня долги.

– Но я все равно не готова! – открещиваюсь, с ужасом представив, что придется встречаться с Олькой.

– Не выдумывай. Чего там готовится-то? По физ- ре сдашь нормативы, а биологию спишешь у кого-нибудь. Давай, пошевеливайся! Как раз, ко второму уроку успеешь. Водитель уже ждет.

– Но…

– Никаких «но», и так неделю не ходила! –  отрезает она. – Иди переодевайся. Что на тебе вообще надето? Где твоя одежда?

Она еще что-то причитает, провожая меня до гардеробной, а я еле дышу от понимания, что через час придется посмотреть Ольке в глаза и…

Я не знаю, что после этого «и». Просто не знаю.

Всю дорогу меня трясёт, как припадочную. От волнения и страха обдумать, какие предпринять шаги, как ни стараюсь, не получается.

Если бы у меня была хоть капля смелости, я бы, наверное, сказала правду. Попробовала бы объясниться.

Но мне даже представить страшно, что Олька все узнает. Я до тошноты боюсь момента, когда она посмотрит на меня с отвращением; когда я стану для неё чем-то гадким, омерзительным, ненавистным.

Пусть я сделала свой выбор, но, боже, как же я не хочу её ненависти! Как же не хочу ставить в нашей дружбе такую безобразную точку!

Однако и лицемерно улыбаться в лицо, а за спиной проворачивать свои грязные делишки, как Женька Шумилина, я тоже не хочу. Это отвратительно.

Наверное, самое верное – зацепиться за нынешнюю ссору, развить её и, говоря словами Долгова, некультурно слиться, как вода в толчке. Вот только вряд ли получится так просто. Олька, она хоть и гордая, но не успокоится, пока не докопается до сути. Однажды она все равно прямо спросит: «Почему?».  А что мне ей ответить? Опять врать, изворачиваться?

С такими мыслями подъезжаю к колледжу. Мне требуется вся моя воля, чтобы выйти из машины.

В аудиторию захожу вместе со звонком. Наша новая, молодая преподша по литературе недовольно поджимает губы, но ничего не говорит. Я же впервые радуюсь, что Олька с моим переездом не стала изменять многолетней привычке и сидит с Шумилиной.

Стараясь не обращать внимание на любопытные взгляды, иду быстрым шагом в конец ряда. То, что я не поздоровалась с Проходой, не остаётся незамеченным, за спиной тут же начинаются шушуканья:

– О, ты видела? Кажется, Вознесенская с Проходой корону не поделили.

– Ага, запасаемся попкорном.

– Ставлю на Проходу. Посмотрим, как она свою "любимую масю" загасит.

– Да Вознесенская тоже та ещё стерва, я как – то в столовке слышала, как она…

Поворачиваюсь резко, чтобы посмотреть, кто там такой дерзкий, но сплетницы тут же замолкают и делают вид, что внимательно слушают начавшийся урок.

– Вознесенская, может, уже сядешь или тебе особое приглашение нужно? – раздражённо бросает Дарья Вячеславовна, снова обращая на меня внимание всей группы.

– Извините, – бормочу неловко и, поспешно отведя взгляд от повернувшейся в мою сторону Проходы, открываю тетрадь. Вновь идут шепотки.

– Тишина! Сосредоточились и продолжаем обсуждение романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба».

Одногруппники начинают суетиться: открывают книги, тетради, усаживаются поудобнее. Только Олька с Шумилиной ржут над чем-то, как ни в чем не бывало, что у Вячеславовны, как и у меня, вызывает злость.

– Прохода, тебе так весело, я смотрю. Давай-ка, расскажи нам, какой эпиграф ты выбрала для своего сочинения.

– Эпиграф это типа цитата? – уточняет Олька в развязной манере хамоватой ПТУшницы.

– Типа, Прохода! Встань для начала и выплюнь жвачку, ты не на дискотеке! И отвечай уже побыстрее!

– Дарья Вячеславовна, я не такая многозадачная, – язвит Олька, поднимаясь со своего места.

 Я же едва сдерживаю тяжёлый вздох. Все вокруг в предвкушении шоу, даже не подозревая, что за очередным эпатажем скрывается вовсе не сучья натура, а обида и злость. Я давно поняла, что Прохода не умеет справляться с эмоциями, не умеет держать их в себе. Но теперь точно знаю, с кого она взяла пример срываться на людях. Потом она, конечно, как и Серёжа, очень сильно пожалеет, но, когда у неё внутри кипит, остановить её невозможно, особенно, грозя родителями, как это делает литераторша.

Несколько минут на радость всем они ведут полный яда диалог, а после, доведя Вячеславовну до белого каления, Олька, наконец, отвечает на первоначальный вопрос.

– Эпиграфом я выбрала такие слова: "Любовь, подобна углю: раскаленная она жжёт, а, когда холодна – пачкает."

– И по-твоему, эта мысль отражают суть романа? – снисходительно интересуется Дарья Вячеславовна, наверняка приклеив Проходе ярлык глуповатой мажорки.

Мы все замираем в ожидании ответа, зная, что Олька может быть кем угодно, но только не глупышкой.

– Нет, просто она самая симпатичная во всей этой политиканской нудятине, – пожав плечами, отправляет Прохода Вячеславовну в нокаут.

– Политиканской нудятине?! – задохнувшись, возмущенно восклицает она. – Ты вообще в своём уме, Прохода? Роман о Сталинградской битве, об антисемитизме, репрессиях!

– И что, это значит, что я тут же должна признать его шедевром?

– Ты должна хотя бы проявлять уважение!

– Я уважаю историю своей страны, но не каждый художественный вымысел по её мотивам. На тему Сталинградской битвы, антисемитизма и репрессиях есть более интересные книги, а эта – восемьсот страниц нудни! И если вы с этим не согласны, то это вовсе не значит, что я не в своём уме. Может, просто вам надо научится быть терпимей и сдержанней, а то возникают вопросы о вашей профпригодности. Вас за какие заслуги вообще сюда взяли? Не перед директором, случайно? – войдя в раж, озвучивает Прохода ходящие по колледжу слухи.

– Ну-ка, вон отсюда! И без родителей можешь на моем уроке не появляться! – кричит Вячеславовна в запале, покраснев, как помидор.

– Ага, много чести, – ехидно бросает Олька и идёт на выход. Шумилина быстро собирает её вещи, и бежит следом.

Вячеславовна же, тяжело сглотнув, пытается сохранить хорошую мину при плохой игре и продолжает неуклюже вести урок.

Мне её даже жаль. Понятно, что у неё мало опыта, плюс работать с богатыми детками тоже не так – то просто, но, пожалуй, моё сочувствие в большей степени продиктовано тем, что я отчётливо вижу на её месте себя.

Скоро ещё более жёстким катком Олька проедется по мне, а я совершенно не готова. Не представляю, что буду говорить, как вообще все это вынесу. Мне страшно даже сейчас пересечься с ней в коридоре, поэтому на все следующие уроки прихожу тоже со звонком, а на переменах прячусь то в библиотеке, то в туалете.

 Знаю, трусливо это, смешно и просто мерзко. Мне и самой от себя тошно, но у меня пока нет сил, чтобы расставить все точки над "i". После каникул соберусь немного и решу этот вопрос.

С такими мыслями забегаю через пять минут после звонка в пустую раздевалку и начинаю торопливо переодеваться на физ-ру, надеясь, без происшествий сдать нормативы и уехать, наконец, домой.

 Однако не тут – то было…

– О, какие люди! – издевательски тянет Шумилина, входя с Олькой в раздевалку.

Столкнувшись с холодным взглядом Проходы, понимаю, что отбегалась. Сердце, будто обрывается с огромной высоты, и начинает колотиться, как сумасшедшее. Замираю с футболкой в руках и сглатываю подступившую к горлу тошноту.

– Ты прямо сегодня какая-то неуловимая, Вознесенская, – продолжает зубоскалить Шумилина.

– А ты, вижу, осмелела, – парирую недвусмысленно, на что она натянуто лыбиться, но не отступает, почувствовав, что Прохода на её стороне.

– Ой, да ладно, успокойся, Настён, шучу же, – насмешливо закатывает она глаза и подойдя, бросает рядом с моей одеждой свою сумку. – Кстати, засосики зачетные. Вы с Сеней, походу, друг без друга не скучаете: он с Гаечкой тусит, ты сама по себе…

Она хлопает своими накладными ресничками, а я каменею. Изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не натянуть судорожно футболку и не выдать себя.

– Шумилина, тебе вообще, какое дело, а? Не знаешь, о чем потрындеть? Расскажи тогда о своих тайных похождениях, –  цежу сквозь зубы, взглядом обещая уничтожить, если она сейчас же не заткнется.

– Капец, ты нервная, Вознесенская! Я же наоборот порадовалась. Молодец, меняешь мужиков, когда хочешь…

– Жень, хорош уже! – обрывает её Прохода.

– А че я такого сказала-то? – возмущается Шумилина.

– Ничего, переодевайся быстрее и иди. Скажешь физруку, что мы сейчас подойдём, – отмахнувшись, распоряжается Олька. Шумила недовольно поджимает губы, но ничего не говорит.

Когда мы остаемся с Проходой одни, меня снова накрывает паника.

– Оль, давай потом поговорим, мне нужно сдать нормативы, – прошу тихо, стараясь не смотреть на неё. Но она подходит ко мне вплотную и, толкнув к стене, чуть ли не орет:

– Вознесенская, ты вообще нормальная, а? Какого хрена ты себя так ведёшь? Я че тебе такого сделала, что ты со мной теперь даже не здороваешься?

Таких наездов я, конечно, не ожидала. Смотрю в Олькины взволнованные, полные непонимания и гнева глаза, и в носу начинает предательски щипать.

– Ничего, Оль, ты мне не сделала. Это я просто херовая подруга. Ты все правильно в смс написала, и я на тебя не в обиде, но давай на этом закончим.

Я отвожу взгляд, Олька же несколько долгих секунд офигевает, переваривая мои слова.

– Насть, ты реально думаешь, что я проглочу эту туфту? – уточняет она вкрадчиво, словно не верит, что я в своём уме. И я её понимаю, сама бы была в недоумении, но не могу себя заставить развить ссору и в чем-то обвинить. Просто не могу.

– Как хочешь, Оль, мне больше нечего сказать.

– Зато мне есть что. Ты ведёшь себя странно, Насть, и меня это злит…

– Ну, извини…

– Да помолчи ты! Ты что, вообще не понимаешь, что я волнуюсь. За тебя волнуюсь, Вознесенская!

– Не надо за меня волноваться. У меня все в порядке.

– Неужели? Ты это маме своей будешь рассказывать, а мне не надо. Я тебя насквозь вижу. И, да, переживаю. Потому что ты – мой близкий человек, и я не собираюсь делать вид, что это не так!  – она замолкает, втягивает с шумом воздух, будто перед прыжком в воду, а я прикусываю губу, чтобы не разреветься, когда она тихо произносит. –  Прости меня, Насть. Знаю, что очень сильно обидела тебя той смс-кой.

– Не надо, Оль, ты меня не обидела, ничего такого, –  тараторю, не в силах слушать её извинения. Совесть не позволяет. Но Олька тут же перебивает меня.

– Не ври, ради бога. У меня двести шестнадцать писем от тебя. Уж, поверь, я знаю, что тебя обижает, а что нет. И еще знаю, что ты никогда не стала бы себя так вести, если бы все было в порядке, и ты чего-то не стыдилась.

Олька красноречиво кивает на засосы, а у меня в горле пересыхает, и ноги подкашиваются. Вскидываю испуганный взгляд, в ответ же получаю всёпонимающую, грустную улыбку, от которой в груди начинает нестерпимо жечь.

– Это не то, что… – бормочу, понимая, насколько это жалко звучит.

– Да брось. Как будто я не знаю, как ты по своему женатику все это время убивалась, – отмахивается Олька и, тяжело вздохнув, признается. – Честно, Настюх, это, конечно, зашквар.

Я усмехаюсь сквозь слезы и не видя смысла отнекиваться, резюмирую:

– Ну, теперь ты знаешь, что я не только подруга херовая, но и в целом человек – говно.

Прохода снова тяжело вздыхает.

– Дура ты, Вознесенская! – притягивает она меня к себе, и крепко обняв, шепчет. – Неужели думаешь, что осуждать стану?

Мотаю головой и, уткнувшись ей в шею, захожусь в слезах. Ее безоговорочная поддержка и понимание рвут меня на ошметки. Всё во мне кричит: «Скажи, не будь конченной мразью!» Но я только сильнее начинаю реветь, зная, что не хватит у меня смелости. Ни на что не хватит.

Господи, ну почему именно я должна была оказаться перед таким выбором? Почему, почему, почему?

– Шш, – пытается успокоить меня Олька, даже не подозревая, что убивает своим участием. – Я с тобой. Всегда с тобой, Сластёнчик, что бы ни случилось! И никакое ты у меня не «говно». У говна совести нет, а у тебя есть, иначе бы не переживала так.

Она ещё много всего говорит, а я продолжаю реветь до икоты и разрывающей боли в висках, оплакивая нашу дружбу. В какой – то момент даже проскальзывает мысль: а, может, к черту Долгова? Разве он этого стоит?

 Но тут же становится смешно. Как будто, если сделаю вид, что ничего не было, перестану быть сукой, переспавшей с отцом подруги.

– Проревелась? – спрашивает Олька спустя какое-то время. Не знаю, когда мы с ней сели на лавку, но очень вовремя: ноги меня совсем не держат.

Кивнув, кладу голову Проходе на плечо и прикрываю опухшие от слез глаза, не имея ни малейшего представления, как теперь быть.

 Похоже, поторопилась я осуждать Шумилину, у самой тоже кишка тонка.

– Слушай, Настюх, хорош уже себя гнобить, – продолжает меж тем Прохода. – Отношения с женатиком – это, конечно, полное дерьмо, но мы не выбираем, кого любить.

– Не выбираем… – соглашаюсь с невеселой усмешкой, – но как поступить с этой любовью решать нам.

– Это да. Но, если уж выбор сделан, то чего ради мучиться-то? Жизнь одна и прожить ее следует счастливо, – наставляет Олька строго, как по учебнику, цитируя отца. –  Надо уважать свое решение и выжимать из него максимум, иначе какой тогда смысл?

Сглотнув вновь подступивший ком слез, пожимаю плечами.

– Ну, вот и все. Давай, короче, выше нос. Как там в песне:

«Я ждала тебя, так ждала.

Ты был мечтою моей хрустальною.

Угнала тебя, угнала,

Ну и что же тут криминального?» – она так комично копирует Аллегрову, что, несмотря на абсурдность ситуации, не могу сдержать смех.

– Прекрати, – закрыв покрасневшее лицо, умоляю, когда она входит в образ и начинает петь куплет.

– О, а поехали вечером в караоке? Попоем какую-нибудь старперскую байду, заодно и великое событие отметим, – осеняет ее, когда она вспоминает, что у Аллегровой есть еще «Гуляй шальная императрица».

– Какое еще событие?

– Какое –какое?! – закатывает она глаза и подмигнув, толкает меня в бок. – Нормально хоть прошло?

Я краснею. Становится так не по себе, что хочется сквозь землю провалиться.

– Нормально, но обсуждать не будем, – открещиваюсь, как можно скорее, и тут же меняю тему, вспомнив, с чего все началось. – Кстати, что имела в виду Шумила, когда про Гайку с Сеней говорила?

– А-а это… Да слушай ее больше, ничего там не было. Он распустил сопли на вчерашней тусне и укурился, Гайка решила его утешить, но до траха не дошло, он ее послал, а потом и я ей пару ласковых сказала.

– Понятно, – вздыхаю тяжело. Чувство вины давит все сильнее и сильнее. Пожалуй, Сережа прав, не стоит впутывать Илью в наш дурдом. Хотя бы с ним нужно быть честной.

– Что делать собираешься? Он на тебя запал конкретно, – будто читая мои мысли, спрашивает Олька.

– А что тут сделаешь? Скажу, как есть, попрошу остаться друзьями.

– Ну, и правильно. Ильюха хороший пацан, не надо его водить за нос. Жаль все-таки, что у вас не сложилось. Красивой были бы парой. Твой старпер-то хоть симпатичный?

К счастью, от необходимости отвечать спасает Шумилина.

– Эй, курочки, долго еще трындеть собираетесь, скоро уже урок закончится! – напоминает она, и мы, спохватившись, бежим в зал.

Глава 3

«Края бездны сомкнулись, дышать нечем. Стоишь на дне и понимаешь – слишком поздно.»

К. Макколоу «Поющие в терновнике»

«Все в жизни возвращается бумерангом!» – вечно грозит мне Ларка в припадке бешенства.

Не то, чтобы я не верил в эту заезженную хрень, просто конкретно в случае моей жены не видел смысла опасаться. Даже, если она решит в отместку гульнуть, вряд ли меня это заденет или как-то впечатлит. Ну, нарушится привычный порядок, придётся заняться делёшкой – все это, конечно, утомительно, но не смертельно.

Однако бумеранг он на то и бумеранг, чтоб попадать четко, куда надо.

Смотрю на суетящегося возле мангала зятька и едва сдерживаюсь, чтоб башкой его в этот мангал не сунуть.

Если бы не Дениска, не отходящий от меня ни на шаг, прибил бы гада. Одно дело подрюкивать какую-нибудь молодуху на досуге, другое – завести себе на стороне семью с двумя детьми. И о чем только баран думает?

Я, когда увидел вчера, глазам не поверил. Первой мыслью было пристрелить к чертям собачьим вместе с новой семейкой. К счастью для Жеки, слишком торопился на заседание совета директоров, иначе мы бы сегодня не на барбекю собрались, а на его похоронах.

За ночь, конечно, эмоции немного поутихли, я переварил ситуацию и решил, не гнать лошадей. Но с этой мусорской морды ещё обязательно спрошу. Похер мне на двойные стандарты и всякое «а сам-то», моя сестра не для того объехала столько репродуктологов и чуть в психушку не загремела в попытках родить ребёнка, чтоб этот мудила давил на самое больное.

Потрахивал бы тихо – мирно кого-то, слова бы ему не сказал. Что уж я не понимаю что ли, как оно бывает?! Но дети, да ещё не просто залет, а аж целых два! Нет, так просто я этого не оставлю. Хотя объективно, чисто по-мужски понять могу.

Зойка совсем осатанела от денег и власти. Одни разговоры только о делах. Злющая, как собака, тощая, вечно всем недовольная, куда-то спешащая и замороченная. С такой женой не то, что трахаться, пересекаться лишний раз не захочешь.

«Самодостаточная», успешная баба – это, конечно, хорошо, и порой, восхищает, пока она не начинает превращаться в мужика в юбке. А каждая! Вот практически каждая на руководящих должностях заигрывается в начальника и забывает, что женщина это не только про макияж, сексуальное бельишко и маникюр с педикюрами. Трансы на Бич Роуд в Тае ухаживают за собой покруче любой тёлки, но с бабами их спутать можно отнюдь не поэтому. Просто они, как никто понимают, что женщина – это, прежде всего, ласка, нежность, понимание и уют. Не зря их там называют женщинами высшего сорта.