Отца Мила видела часто, но интереса к нему не проявляла. Когда приходил, вежливо здоровалась, делая не слишком изящное подобие книксена, и тихонько, бочком, скрывалась в своей «светёлке», как называли ее комнату мама и бабушка. В комнате своей Мила любила все – и бледно-бежевые обои с едва заметными крапинками, которые она называла «дождинками»; и светлую, под бук, мебель; и мягкий, с длинным ворсом ковер. Ковер этот они купили с бабушкой в «Универмаге» и весело везли его на санках по снежным улицам, а потом с трудом тащили по узкой лестнице на их третий этаж. Гуляла Мила не слишком охотно, в свои шестнадцать лет была она тяжеловата, неповоротлива, шумно дышала, поднимаясь по лестнице и, словно старушка, экономила движения. Впрочем, многие молодые люди с таким диагнозом, вели себя так же.

О том, что у нее может родиться ребенок с синдромом Дауна, Нора узнала на пятом месяце. «Потом, все потом. Сначала – ребенок, потом – проблемы», – раз и навсегда сказала она себе, смогла удержать лицо и совсем не стала задавать вопросов угрюмой, хамоватой участковой врачихе-гинекологу. Лишь спустя неделю пошла в библиотеку, где воровато пролистала несколько книг по медицине. Было страшно. Но еще страшнее было остаться без ребенка, это к своим тридцати годам Нора знала точно. А потому вопрос, оставлять ли ребенка, для нее не только не стоял, он попросту не существовал.

Отец ребенка, Вениамин Юлианович Ростоцкий, был человеком занятым. Помимо ответственного поста главного редактора когда-то заводской, а теперь крупнейшей городской газеты, был он обременен несколькими общественными организациями и большой семьей, где одних детей было пять душ. Сам же Вениамин, или Веня, был, несмотря на работу и занятость, человеком довольно слабохарактерным и эмоционально вялым. Дома им умело управляла супруга, на работе он привычно действовал по налаженной еще при заводе схеме. Никаких претензий или притязаний у Норы к Вене не было, да и быть не могло. Матушка Инесса Иосифовна еще во время беременности робко намекнула Норе, что неплохо бы ребенку иметь в перспективе и отца, но дочь резко и навсегда оборвала эти разговоры.

– Ты внуков хочешь или зятя? Определись уже, мама! Или ты уже за алименты переживаешь?

И матушка, поджав губы, тему виртуального пока зятя закрыла. О том, как и когда судьба свела ее реалистку дочь и слабохарактерного мечтателя Венечку, она не знала. Да и не нужно было Инессе Иосифовне это знать, особенно теперь, когда к обыкновенным домашним хлопотам прибавилось огромное дело: ожидание внука. Или внучки. Или сразу обоих. Да хоть десятерых, лишь бы понянчить на старости лет внучат (на этом месте Инесса Иосифовна неизменно доставала из кармашка аккуратного домашнего платья белоснежный платок и промокала повлажневшие глаза). Впрочем, «старость лет» Инессы Иосифовны была весьма условной. К свои почти семидесяти годам она оставалась высокой, под метр семьдесят пять, с прямой спиной, ясными глазами и густой гривой совсем девичьих волос, которые до сих пор, как и в молодости, носила косой вокруг головы. В детстве Нора любила поймать матушку в постели воскресным утром, пока ее не запрятанные в косу волосы свободно лежали на подушке. Она плела покорной, теплой со сна матери, косу простую, косу «колосок», «узбекские косички», и даже косу собственного изобретения – «косу шик модерн». Особенности плетения последней сводились к тому, что из одной толстой постепенно отпочковывалось несколько косичек потоньше, каждая из которых была перехвачена разноцветной веревочкой. «Ну, распетушила мне всю голову!», – деланно возмущалась потом Инесса Иосифовна, выпутывая из волос разноцветные лоскуты, ленточки, кусочки цветной пряжи и канцелярские резинки.                                   Сама Нора особенно густой косой похвастаться не могла, зато волосы ее, легкие и мягкие, вились приятными локонами и послушно убирались в любую прическу. «В отца! У них вся порода кудрявая!», – любила погладить ее по голове мать. Свою единственную дочь Инесса Иосифовна родила по меркам шестидесятых годов очень поздно – в тридцать пять лет. Это был настоящий подарок природы, к тому моменту ни Инесса, ни ее муж Георгий Ильич уже ни на что не надеялись. Они были женаты более пятнадцати лет, и невозможность иметь детей была для них уже не столь больной темой, как раньше. Какое-то время Инесса переживала, что Гоша уйдет – найдет себе другую, молодую и здоровую, которая подарит ему большую семью. Она не знала, что именно того же боялся и ее муж. Каждый из них тайно винил в бездетности именно себя. И вдруг, когда огонек надежды, вспыхивающий и разгоравшийся уже множество раз, перестал даже тлеть, Инесса забеременела. Она даже не поморщилась, когда в женской консультации на нее немедленно навесили позорный ярлык «старая первородка» и в положенный срок родила совершенно здоровую девочку. Назвали дочь Норой, любили ее спокойной и мудрой любовью взрослых и умных родителей, старались ребенку не отказывать, но и излишеств не позволяли. Воспитанием и учебой занималась в основном Инесса, в то время как сама Нора души не чаяла в своем папочке. Увы, здоровье Георгия, сильно подорванное войной и ранениями, слабело с каждым годом. Он умер от инфаркта, когда Нора училась в девятом классе.

Она вернулась в тот день позже обычного, репетировали сценку на конкурс самодеятельности, и застала мать, прямо и неподвижно сидящую на стуле, с сухими, но словно бы остановившимися, неживыми глазами. Отчего-то Нора сразу поняла, что случилось страшное. «Что, мамочка? Папа?», – шепотом спросила она. «Нет больше папы, Нора», – все так же, не шелохнувшись, почти не двигая губами, произнесла мать. Она оставалась в этом эмоциональном ступоре и во время похорон, и спустя месяц, и даже год. Мир для Инессы Иосифовны перестал существовать, словно муж ее был обязательным и непременным условием существования этого самого мира, и вот теперь, когда не стало его, распалось и все остальное. Нора предприняла немало попыток хоть как-то растормошить мать, но это оказалось невозможным. И лишь три года спустя, когда Нора, уже студентка-второкурсница, подхватила во время сельхозработ двустороннее воспаление легких, Инесса Иосифовна вернулась к жизни. Причем переход этот из полнейшего ступора к настолько же полной эмоциональной деятельности оказался длиной в один час. Увы, именно этот, определяющий час в жизни своей матери Нора умудрилась проспать.

Когда Нора с огромной температурой едва доплелась до дома, она застала мать в привычной позе, сидящую ровно посередине огромного дивана в гостиной и смотрящую перед собой невидящим взглядом. Нора едва буркнула «Привет, я вернулась из колхоза», рухнула на кровать в своей комнате и провалилась в горячечный сон. Проснувшись, она обнаружила вокруг себя неожиданную суету. Незнакомая медсестра мерила ей давление, в комнате густо пахло лекарствами, а возле стола еще одна дама в белом халате, явно врачиха, вполголоса переговаривалась с… мамой! Нора едва не подскочила от удивления, однако слабость немедленно прибила ее обратно к подушке. Как бы ни было, именно с этого дня Инесса Иосифовна снова стала собой. Она сама, без всяких больниц, справилась с тяжелейшим воспалением легких, сумев привлечь для лечения своих знакомых врачей. Сама ставила капельницы и колола уколы, а когда дочь пошла на поправку, выхлопотала для нее все необходимые для деканата справки. Так, Инесса Иосифовна вернулась к жизни, и в дальнейшем ни она, ни дочь никогда не вспоминали и не обсуждали ее состояние. А вот отца они вспоминали часто, почти каждый день. Вспоминали легко, грустно, но без надрыва.          Маленькая Мила любила дедушку Георгия только по фотографиям. Родители же Вени, по понятным причинам, о существовании новенькой внучки, даже не догадывались.

Его матушка Мэри Вильямовна была женщиной кроткой, домашней, навсегда оставшейся в тени своего властного мужа, бывшего военного. Впрочем, Юлиан Никанорович был как раз из той породы военных, которые не бывают «бывшими». До самой старости он оставался осанистым и прямым, а его властный голос не раз заставлял втягивать головы в плечи даже самых нахальных рыночных продавцов. Он рано потерял родителей, которые растаяли у него на глазах во время голодомора на Украине. Оставшись один, мальчик сначала бродяжничал, потом, едва живой от голода, на товарняках добрался до Астрахани, откуда по Волге на сухогрузе доплыл до Ярославля. Судьба, наконец, оказалась благосклонна к парню, и он, проведя несколько лет в приюте, поступил в военно-пехотное училище. Война застала его восемнадцатилетним, и молоденький лейтенант отправился прямиком на Западный фронт. Первый сын, Марик, родился у майора уже Ростоцкого сразу после войны. Победу он встретил в смоленском госпитале, а, выписываясь, увез с собой в Ярославль миловидную, тихую медсестру с красивым заморским именем Мэри. В сорок шестом молодой майор с сильно беременной женой въехал в отдельную двухкомнатную квартиру в самом центре города. Увы, своего старшего брата Веня так никогда и не узнал, мальчик родился очень слабеньким и не дожил до своего второго дня рождения. Оглушенная бедой Мэри не могла оправиться от потери несколько лет, и лишь в начале пятидесятых у них появился Веня.

В детстве Венечка, как и его брат, был очень болезненным и отставал в росте, однако отцовская должность в военном комиссариате надежно страховала его от нападок злобной соседской детворы. Военных побаивались и уважали, и к четырнадцати годам венечкины сутулые плечики несколько развернулись, он стал смелее смотреть на девочек. После поездки в Артек, путевку в который он заработал своей отличной учебой и участием в самодеятельности (Венечка почти виртуозно играл на аккордеоне), Веня стал героем школы, а когда в девятом классе он всего за несколько недель научился играть на гитаре, девочки совсем забыли и про венечкину близорукость, и про не слишком широкие плечи. И пусть голос его был негустым и даже несколько гнусавым, а гитарный аккомпанемент сводился скорее к бренчанию, в десятом классе Вениамин Ростоцкий, который к тому же неожиданно вымахал под метр восемьдесят, впервые наслаждался своей популярностью. После школы он без труда поступил на исторический факультет Ярославского университета, а к его окончанию в общежитии его ожидала молодая жена Нина, бывшая одногруппница, и дети – близнецы Ника и Вика.                                                                           Позднее Ростоцкий признавался Норе, что на раннее отцовство его толкнуло нежелание идти в армию – несмотря на отца-военного, армейская реальность гуманисту Венечке всегда была не по душе. Через полтора года после близнецов покладистая жена, которой пришлось бросить учебу, подарила любимому мужу богатыря Борю – мальчик родился почти пяти килограммов весом. После студенческой общаги им с огромным трудом удалось получить комнату на подселении, а еще через пару лет отец, к тому времени уже полковник, примерявший погоны генерал-майора, смог по своим каналам помочь многодетному сыну, и семья перебралась в отдельную квартиру в центре. К тому моменту Вениамин трудился штатным журналистом в заводской газете. Когда Ника и Вика отправились в первый класс, Нина, так и не сумевшая обуздать свое бурное материнство, уже снова была беременна. Последний, пятый ребенок Ростоцких, Илюша, родился еще через год, когда его сестренка Кира уже начала ходить. Нина едва ли была так же хороша, как на первом курсе. Вместо густой косы голову ее венчал теперь жидкий одуванчик уже вошедшей в моду химической завивки. Пушистые когда-то ресницы, сводившие с ума юного Веню, поредели и словно бы обесцветились, и их не могла спасти даже густая (часто слишком густая) тушь. Одевалась Нина неряшливо, хотя никакой денежной нехватки в семье не было, и к тридцати годам, глядя на свою молодую еще жену, главный редактор заводской газеты «Маяк» Вениамин Ростоцкий пришел к выводу, что никаких чувств, кроме благодарности и привычки, она у него более не вызывает. В это время в газету уже устроилась секретаршей Маечка, миловидная, полненькая хохотушка, и Веня с головой окунулся в мечты. Никакого сюжета с Маечкой, очень быстро сбежавшей в декретный отпуск, а также ни с одной из ее последовательниц, у Вени так и не вышло, он по-прежнему являлся образцовым мужем и отцом, и к сорока годам в нем уже едва ли оставался любовный азарт. Вениамин снова, как и в детстве, ссутулился, глаза надежно спрятались за потолстевшими линзами близоруких очков, вечно мятая шляпа хранила на себе следы жирных пальцев, а неизменный черный плащ, который он носил круглый год, безжалостно лоснился сзади. Именно таким и встретила его переводчица технической документации Нора на одной из заводских вечеринок в честь грядущего тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Они не сразу заметили друг друга, это едва ли была любовь с первого взгляда, да и не тянул ни один из них на рокового любовника. Но, едва начав никчемную беседу, и Вениамин, и Нора, вдруг почувствовали такой комфорт, что в какой-то момент оба вдруг замолчали и рассмеялись. Никто из них не сомневался, что они встретились надолго, или даже навсегда.

Роман этот нельзя было назвать бурным или страстным, это была связь двух вполне взрослых людей, которые отвели на свою запоздалую любовь ровно столько времени, сколько оставалось после работы, быта, обязательств и прочих составляющих жизни. Ни Нора, ни Веня не теряли сон и аппетит, не устраивали друг другу сцен ревности. Они встречались не чаще раза в неделю, свидания эти всегда начинались в кофейне в центре города и по раз и навсегда написанному сценарию перетекали в квартиру Норы. По пятницам, по заведенному много лет распорядку, Инесса Иосифовна ездила на чай к своей давней подруге Лидии Никитичне, и эти встречи гарантировали Норе с Веней как минимум три часа уединения. Возвращаясь, Инесса Иосифовна заставала тщательно одетых любовников на кухне за кофе, и лишь наметанный взгляд хозяйки дома выдавал ей истинные причины встреч. Так, по своей детской привычке Нора всегда оставляла свою постель неприбранной, и кому, как не матушке было знать, как именно должно лежать на кровати дочери покрывало, которая она заботливо набрасывала каждое утро. Но ни Нора, ни Вениамин, конечно же, ничего не знали о догадках пожилой женщины.

***

Вениамин узнал о беременности Норы поздно, когда скрыть ее было уже невозможно. Они встретились в неизменной кофейне, и Нора, снимая плащ (Веня никогда не был джентльменом), поймала его удивленный взгляд, упершийся ей в живот.

– Это… это то, что я думаю? – после паузы спросил Веня.

– Ну, и что же ты, позволь узнать, думаешь? – подхватила шутливый тон Нора.