С этими словами Акинья тихо расплакалась, а Стеша долго не могла уснуть и все представляла себя невестой. Наутро она, дождавшись, когда все разойдутся, разглядывала себя в небольшом зеркале, которое висело над сундуком с ее так и не пригодившимся приданым. Краснея от стыда, она задрала до подбородка нижнюю рубашку и впервые рассмотрела себя как бы со стороны. В бане, куда они с сестрой и матерью ходили каждую неделю, зеркала не было, а обсуждать женские прелести с сестрой было не принято. И вот, полыхая щеками, Стеша впервые увидела свое тело, которое к огромному ее удивлению оказалось по-настоящему женственным. Эту женскую красоту очень скоро пришлось прятать – по многострадальной стране уже покатилась красным шаром революция и гражданская война, и деревню трясло от постоянных набегов то красных, то белых, то анархистов, а то и вовсе неизвестных никому банд. Во время этих набегов мать почти кулаками загоняла Стешу на сеновал – вся деревня знала, что сделали пьяные коммунары с Тонькой Панариной. Поговаривали, правда, что та сама вовсю крутила хвостом перед их главарем в папахе с красной лентой, однако едва ли деревенская красотка Тонька могла предположить, что ее будут насиловать всем отрядом, а потом выбросят почти бездыханной из избы. Так, голая, она пролежала во дворе штабной избы (бывшего дома расстрелянных Лобовых) до самой ночи, и никто не решался зайти и забрать ее. И только деревенский дурачок Митюня, увидев ее, бесстыдно валявшуюся в пыли двора, нахмурился, зашипел что-то, пуская слюни, сбросил с себя латаный пиджачишко, пинком распахнул калитку и укрыл Тоньку от чужих глаз. Посидел рядом, все так же злобно шипя, потом попробовал поднять ее на руки. Девка была здоровой, полнотелой, и, как ни пыжился Митюня, поднять ее не мог. На помощь подоспела его матушка, вдвоем они выволокли Тоньку со двора, а с крыльца за ними с ухмылкой наблюдал тот самый красный комиссар, перед которым глупая девка на свою беду решила покрасоваться.

После этого случая Акинья достала из своего сундука самый невзрачный платок и мешковатое платье прошлого века. Злобно бросила Стеше, словно она была виновата в том, что случилось с Тонькой. Пригрозила двумя кулаками: из дому ни ногой. Два года Стеша пряталась в доме, а в лихие дни перемены властей неделями сидела в сене. Она почти перестала говорить – было не с кем, все ее жизненные функции свелись к минимуму – приему пищи и отправлениям. Есть хотелось постоянно, и когда сестра украдкой, по темноте, поднималась к ней, пряча на себе узелок с едой и кувшин воды, она молча выхватывала у нее продукты и тут же набрасывалась на них. Сестра так же молча удалялась. С сеновала она наблюдала и начавшуюся продразверстку, и зажимала рот кулаками, чтобы не кричать, когда два пьяных уполномоченных волоком потащили со двора их кормилицу, козу Звездочку с трехмесячным козленком. Ополоумевшая от горя мать распласталась на крыльце и громко выла, сестра пыталась утащить ее в дом. Отца Стеша не видела. Однажды ночью она проснулась от громких криков. Во дворе, сверкая огоньками папирос, переговаривались и громко смеялись несколько человек. Из избы раздавались крики, пару раз хлопнули выстрелы. Стеша, обессилев от страха, упала в сено и молилась. Вскоре на крыльце снова затопали чужие шаги, а потом тишину спящей деревни разорвал нечеловеческий крик. Кричала Акинья, но когда трясущаяся Стеша снова подползла к своей смотровой щели, разглядеть что-либо в темноте двора она не могла. Из распахнутой двери в дом пробивался слабый свет, время от времени выходили и снова входили какие-то люди. Скрипели отдираемые половицы, громыхала посуда, кто-то таскал что-то тяжелое в телегу за калиткой. Всхрапывала невидимая лошадь. Вскоре последние шаги протопали к калитке, и в доме воцарилась тишина. Стеша пыталась уловить хоть какие-то звуки, или плач, но не могла. Она слышала, как скрипят, приоткрываясь, соседские двери, как тихонько звякают хлипкие окна соседей, как кто-то шепчется у самой их калитки, но войти во двор любопытные так и не решились. Обратившись в слух, она просидела всю ночь, а когда густая темнота начала разбавляться утренней серостью, тихонько спустилась с сеновала и, босая, шмыгнула в избу. От запаха внутри Стешу немедленно вырвало – так пахло во дворах в дни забоя свиней, смесью крови и испражнений. Прямо посередине избы было выломано несколько половиц, ногами в дыру, головой на полу лежал вверх лицом отец с непонятным бурым месивом в районе живота. В углу комнаты, переброшенная через высокий сундук застыла сестра Серафима. Головы ее видно не было из-за наброшенного на нее подола. Зад ее был совершенно немыслимым образом оголен и словно бы зиял, обращенный прямо в середину избы. На ногах густыми потеками застыла потемневшая кровь. Матушку Стеша нашла не сразу, она лежала под грудой выпотрошенного из сундука с ее приданым тряпья. Лица у нее не было в прямом смысле, его разнесли прикладом.

Не в силах осознать то, что произошло, Стеша просидела на полу до самого вечера. Она не двигалась, смотрела в одну точку перед собой и словно бы заморозилась. Не реагировала и когда соседи, робко постучав, охая, выносили мертвых и наскоро прибирали в избе. Словно куклу, ее подняли с пола, пересадили на лавку, она так и осталась сидеть. Вопросов не слышала, на шум и свет не реагировала. Не сопротивлялась, когда пришли уже за ней. Молча, позволила вывести себя из избы, автоматически взяла узел с вещами, который всучила ей в руки соседка. Села в телегу и, не заметив дороги, доехала вместе с обозом из раскулаченных до Вологды. Как она прожила три недели передержки, не помнила. Позднее ей не раз снился какой-то полутемный храм, на полу которого вповалку лежали сотни людей. Во сне она смотрела на высокий купол, расписанный упитанными ангелами и строгими мучениками. Пришла в себя Стеша спустя месяц, в спецпоселке Медвежьегорского района в Карелии.