Притихший Гоша вжался в него, уткнувшись мокрым личиком куда-то в шею, и судорожно дышал, время от времени икая. У Петра перехватило дыхание. Впервые он ощутил близость с собственным сыном, и от этого нового чувства глаза его предательски набухли слезами. Жена всхлипывала из кресла, и Петр, чтобы не показать ей свою слабость, покачивая сына, прошел по коридору на кухню. Новое чувство оказалось таким сладким, что ему хотелось растянуть этот момент первого единения с собственным сыном. Он начал тихонько нашептывать ему какую-то ласковую чепуху, и вдруг заметил за ушком ребенка что-то необычное. Это был лейкопластырь, уже скомканный, намертво склеившийся с волосами, частично вырванными с корнями. Нежная кожа детской головы покрылась красными пятнами, местами кровоточила. То же самое было и с другой стороны. Поборов вспышку гнева, Петр, продолжая ласково успокаивать Гошу, аккуратно потрогал пластырь пальцами, оценивая масштаб проблемы. Тот сидел намертво. Малыш дернулся, отец тут же убрал руку, снова заговаривая его лаской. Он расхаживал с сыном на руках по дому минут тридцать, даже несколько раз спел неизвестно откуда всплывшую в голове колыбельную, и, утомленный долгим криком, Гоша заснул. Надя по-прежнему безвольно сидела в кресле. Петр, изо всех сил жестикулируя глазами и бровями, указал ей на ножницы и кивнул в сторону мальчика: давай! Когда злополучный лейкопластырь был ампутирован, Петр, уложил сына в кроватку. Он долго молчал, глядя на жену, потом тяжело пошел в коридор, на ходу снимая пальто.

– И не надо на меня так смотреть, не надо! – Не выдержав, сдавленно крикнула ему вслед Надя.

– Вот баба-дура, – донесся из коридора не то вздох, не то стон. – Вот же баба-дура…

Не сговариваясь, Петр с Надеждой эпизод с лейкопластырем никогда не вспоминали. Исчез со стены и график динамики роста ушей. Надежда все же была женщиной умной. Уши мальчика оставались огромными, торчащими, обещающими ему в ближайшем и отдаленном будущем немало проблем. В целом же Гоша рос мальчиком здоровым, имел отменный аппетит, отдавая предпочтение грудному молоку. Изможденная кормлением Надежда, из которой богатырь-сын в прямом смысле высасывал все соки, отказать ему не могла, доставая грудь на каждое требование мальчика.

Глава 5

Проблемы начались, когда положенный декретный отпуск подошел к концу, и пришла пора записывать годовалого Гошу в ясли. После первого рабочего дня Надежда вернулась домой в мокром до пояса платье – молоко лилось из нее обильно и безостановочно. Гошу принесли домой капризного, охрипшего от крика и совершенно несчастного. Он тут же заснул, двумя ручонками обхватив мамину грудь. Во сне малыш вздрагивал, всхлипывал, судорожно не то вздыхал, не то икал. Надя бессильно расплакалась, и даже невозмутимый Петр почувствовал комок в горле. Выхода не было – не ходить на работу Надежда не могла, брать сына собой в кэбэшку тоже.  Нужно было привыкать к новой реальности. Назавтра ад повторился – комочки ваты, которые Надя подложила себе в бюстгальтер, промокли еще до обеденного перерыва, по платью в районе груди начали расплываться липкие пятна, которые она прикрыла специально принесенной из дому шалью, а к вечеру грудь начала нестерпимо болеть. Петр отпросился с работы пораньше, бегом бросился в ясли, и вместе с сыном ждал жену возле проходной. Малыш спал на руках, вцепившись ручонкой в отцовскую пуговицу, на его щеках алели какие-то пятна. Вечером пятна стали шершавыми и раскраснелись еще больше. Гоша был вялым, не хотел есть, отказался играть, и его уложили спать раньше обычного. К утру пятна на щеках приобрели бурый оттенок, огрубели, а кожа под ними потрескалась. Позвонив в бюро, Надя предупредила, что на работу не выйдет – заболел ребенок. В поликлинике врачиха слегка успокоила – это был «всего-навсего» диатез, реакция на новую пищу. Надежда же не на шутку встревожилась – чем таким кормят в этих яслях, если у совершенно здорового ребенка вдруг появляется такой ужас? Просидели на больничном сначала три дня, потом еще два, а потом приклеили к ним выходные. За неделю пятна на щеках стали едва заметными, лишь кожа на пухлых Гошиных щечках все еще оставалась слегка шершавой. Сын повеселел, разыгрался, но на всякий случай предпочитал не упускать мать из вида. В понедельник ад повторился – грудь ломило, липкое платье вызывало отвращение, Гоша капризничал весь вечер, пылал щеками и нещадно расчесывал их злобными ноготками. Во вторник на работу не пошел уже Петр, договорился с мастером, и тот выписал ему пару отгулов. Надин день на работе показался ей бесконечным. Она бездумно смотрела в чертежи, перебирала какие-то бумаги, невпопад отвечала сотрудникам, и первой метнулась через проходную в конце смены. Впереди был всего один день, а в четверг Гошу снова нужно было вести в ясли. Нервы Надежды сдавали, она без причины срывалась на безответного Петра, шипела на сотрудников на работе, даже перенесла очередное партийное собрание, чем сильно удивила немногочисленных кэбэшных коммунистов.

Проблему неожиданно разрешила Дуся, которая не могла без слез смотреть ни на подругу, ни на исчесанного до крови племянника, ни на затюканного брата. Решение это звалось Степанида Ильинична, или проще – баба Степа. Это была милая и тихая пенсионерка, Дусина соседка, одинокая и молчаливая. Она робко, по-деревенски, сняла возле двери свои мягкие тапочки словно бы детского размера, да так и осталась стоять, не смея переступить через них. Дуся же с видом победителя энергично взяла бабу Степу за плечи и, подталкивая старушку перед собой, ввела ее прямо в эпицентр проблем семейства Губа. И жизнь внезапно наладилась. Кроткая и тихая баба Степа оказалась незаменимой няней. Она была покладистой, немногословной, но удивительно деятельной. За день с Гошей она успевала накормить мальчика, постирать и выгладить его одежду, а зачастую и белье его родителей, наварить кастрюлю густого борща и накрутить голубцов, до скрипа помыть полы, протереть все зеркала в доме, да еще и начать вязать Гошеньке шерстяные носочки. Сын, который всегда с опаской относился к незнакомцам, принял бабу Степу сразу и навсегда, при этом той совсем не потребовалось завоевывать его расположение сюсюканьем или заигрываниями. Она разговаривала мягким, тихим голосом с явным северным оканьем, которое привезла с собой из вологодской губернии. Даже ворчала баба Степа как-то не злобно, а словно уговаривая. Но все это стало известно позднее, а в первый вечер перед Надеждой и Петром предстала сухонькая бабулька в простом ситцевом платье в мелкий сиреневый цветочек с длинными рукавами и белом платочке, повязанном по-деревенски, под подбородком.

– Вот, Надя, знакомься, – это Степанида Ильинична, моя соседка. Она может сидеть с Гошенькой, – представила бабушку Евдокия. Под тяжелым взглядом подруги Дуся и сама оробела, но все же держалась. Смущенная старушка под недружелюбным взглядом хозяйки дома теребила в руках опрятный носовой платочек. Первым нашелся Петр, торопливо пододвинул на середину комнаты стул, на краешек которого Степанида Ильинична благодарно примостилась. Гоша охотно разглядывал незнакомую бабушку и, похоже, совсем ее не боялся. Неловкую паузу прервала Надежда, резко поднявшись с дивана.

– Евдокия, можно тебя на минутку? – бросила она уже на ходу, выходя из комнаты. Дуся послушно метнулась за ней. Петр, не зная, как развлечь гостью, с преувеличенным усердием занялся сыном, который, наоборот, заинтересовался новенькой старушкой.

– Это что за староверка, Дуся? Ты кого притащила? – шипела на кухне Надя в лицо подруге. Она покраснела, из-под косынки выбилась седеющая прядь немытых волос.

– Да что ты, Наденька, что ты говоришь-то, какая староверка? Степанида всю жизнь в детском отделении медсестрой работала, а потом, уже на пенсии, там же санитаркой подрабатывала, – затараторила Евдокия. – Да ее заведующая больницей лично уговаривала не бросать их, она прямо домой к ней приходила, упрашивала, я свидетелем тому разговору была. Да у бабы Степы грамоты! А ты – староверка… Да у нее знаешь, как дома цветы цветут? А балкон ты ее видела? А чистота какая! Да я ее вчера целый вечер уговаривала, все рассказывала, как вам с Гошенькой с яслями не везет, она ведь не сразу согласилась. А ты…

Надежда слегка остыла, во взгляде ее гнев начал сменяться раздумьем, а Евдокия продолжала жарким шепотом.

– Муж ее, Григорий Андреевич, три года назад помер, сколько лет она за ним лежачим ходила! Золотая женщина, золотая. Добрая, уважительная, честная. Никогда слова плохого от нее не слышала. Соседские ребята табунами за ней бегают, она им так сказки рассказывает, что они про все забывают. А ты – староверка…

– Ну, хватит, хватит уже нахваливать, – прервала подругу Надежда. – Поняла уже, что ты ангела привела. А вот как с этим ангелом расплачиваться? Сколько она захочет за то, что с Гошей сидеть будет?

– Не знаю, Надя! – честно призналась Дуся. – Вот про это мы со Степанидой не говорили. Это уже вам с Петром договариваться, не мне.

Надя устало опустилась на стул, Евдокия тихонько выскользнула из кухни. Надежда уронила горящее лицо в ладони и лихорадочно думала. Оставить сына с этой чужой старухой? Поверить дусиным рекомендациям? А вдруг у нее маразм, а если она уронит Гошу, а если отравит его какой-нибудь своей старушечьей ерундой? На память сразу пришла бабка Савельевна, сумасшедшая соседка по бараку, в котором Надя провела детство. Они с сестрами часто подглядывали, как она варила в маленькой коричневой кастрюльке свое вонючее зелье, которое называла супом. Надя даже помотала головой, словно отгоняя едкий, тошнотворный запах старухиного варева, от которого соседи прятались по комнатам. Никто ни разу не видел, как и когда Савельевна ест свой суп, но запах, сопровождавший процесс приготовления, накрывал весь барак.

Надя прислушалась. Из большой комнаты слышались веселые голоса, смеялся Гоша, возбужденно тараторила Дуся. Отказаться от этой Степаниды? Ясли? Снова пылающие щеки, нервотрепка и ежевечерние истерики? Как же она это выдержит? Но ведь ходят же в ясли другие дети, пыталась уговорить себя Надежда, и нет у них ни диатеза, ни истерик. И не такой уж Гоша особенный, и нет нужды раздувать проблему из обыкновенного привыкания к коллективу. И что это Дуся вообще удумала, распаляла себя Надежда-коммунистка, что это за мелкособственничество? Мы что, зря строим социализм, если не можем сами вырастить своего ребенка? С такими мыслями она решительно встала из-за стола и широкими шагами зашагала в комнату.

Гоша удобно устроился на коленях старушки и охотно хлопал для нее недавно освоенные ладушки, время от времени посматривая на отца. Бабушка едва слышным голосом нахваливала его, и было в ее голосе что-то уютное, домашнее, и Надежда вдруг почувствовала, что присутствие в доме нового человека, который к тому же собирается вторгнуться в их семью, нисколько ее не смущает. Ей даже вдруг захотелось, чтобы она оказалась какой-то родней, пусть далекой, но родней. Она тихо опустилась рядом с мужем на диван и изменившимся голосом произнесла:

– Ну, вижу, что вы уже познакомились! Давайте тогда чаю?

Встрепенувшись, Степанида Ильинична передала Гошу отцу и бросилась в коридор за гостинцами, вкуснейшими пирожками с картошкой и вареньем из смородины, которые она принесла в самодельной болоньевой сумке. Недовольный Гоша немедленно увязался за новой знакомой, и позднее, на кухне, все рвался с коленей матери на колени будущей няни. Надежда его мягко, но твердо удерживала.

Об оплате сговорились легко, Степанида Ильинична согласилась на пять дней в неделю за двадцать пять рублей и стол. Позднее, осознав объем работы, который та самовольно взвалила на себя, Надежда не раз пыталась поднять бабе Степе «зарплату», но та всякий раз категорически отказывалась с отмашкой обеими руками и даже попытками перекреститься. Надежде баба Степа поставила лишь одно условие – каждый день сцеживать молоко для мальчика, чтобы его хватало на два кормления. И теперь каждое ее утро начиналось одинаково – встав на час раньше, Надя нещадно мяла свои груди, выцеживая из каждой по полной миске теплого, слегка синеватого на вид молока. Затем молоко переливалось в с вечера промытые стеклянные бутылочки, которые увенчивались сосками и выстраивались на дверце холодильника. И если сначала Надежде едва удавалось нацедить полторы бутылочки, то вскоре ее утренняя норма легко выросла до трех. Надежда лишь охнула про себя, как же  она сама не додумалась сцеживать молоко и не мучиться на работе от ломоты в окаменевших грудях, не прятать под шалью липкие мокрые разводы. Это ведь было так просто – сцеживать молоко, это постоянно требовали от рожениц медсестры в родильном отделении, но все без исключения молодые мамочки дружно это занятие ненавидели. Теперь же, сидя в предрассветной спальне и наполняя миску собственным молоком, Надежда испытывала настоящее умиротворение, этот утренний ритуал словно бы обещал благополучие на весь день. Она прислушивалась к ровному дыханию Гоши. Мальчик спал посередине кровати, широко раскидав в стороны пухлые ручки и выпростав из-под одеяла одну ножку. Сцедившись, Надежда, прихватив полную миску, выскальзывала из комнаты и ставила на кухне чайник. Гоша проснется позже, когда они с мужем будут уже на работе, а дежурство по дому подхватит Степанида Ильинична.

То, что баба Степа – сокровище, Надежда поняла в первую же неделю. И дело было не только в ухоженном и довольном Гоше, промытых полах и теплом ужине. Помимо труда старушка принесла в дом какое-то умиротворение. Это было что-то необъяснимое, но от нее исходило тепло, спокойствие и ощущение того, что все идет как надо. Особенно остро Надя с Петром почувствовали это, когда Гоша заболел простудой. Они провели бессонную ночь в безуспешных попытках сбить температуру, за ночь Гошу трижды вырвало, мальчик беспрестанно хныкал, крутился и брыкался, и к утру оба родителя чувствовали себя не только разбитыми, но и бесполезными. Аспирин не помогал, от молока и морса Гошу рвало. Начиналось воскресенье, а это означало, что вместо своего участкового врача придется вызывать бездушную «скорую», и этот вызов вполне мог обернуться детской инфекционкой, которой Надя боялась почти до истерики. Когда Петр предложил сходить за бабой Степой (а это был ее выходной) Надя лишь устало отмахнулась от него – делай, что хочешь. Ощущение собственной беспомощности  угнетало, но еще страшнее было попасть в инфекционное отделение, слишком уж много историй слышала Надя об этом жутком месте от коллег и знакомых. Она бездумно утюжила и без того идеально выглаженную пеленку, когда пришел муж с бабой Степой. Та бесшумно помыла руки и тихонько проскользнула в спальню. Через минуту вышла, попросила Петра приготовить ей тазик с прохладной водой, пару больших пеленок и уксус. На побелевшую от переживаний Надежду баба Степа не обращала внимания. Или сделала вид, что не обращает. Петр исполнил поручение без вопросов и максимально точно, и баба Степа, по-деревенски уперев тяжелый таз в бок и прихватив свободной рукой уксус и пеленки, снова шмыгнула в спальню. Это был старинный деревенский способ сбивать температуру, и через час Гоша, умытый, накормленный, в чистой и сухой фланелевой рубашечке, спал уже не горячечным, а здоровым сном утомленного ребенка. К вечеру температура спала совсем, а страшная простуда, которая виделась Наде как минимум воспалением легких, обернулась пусть и недельным, но всего лишь насморком. На этот раз Наде не потребовался даже больничный – баба Степа справлялась с приболевшим мальчиком гораздо лучше двух родителей.

Диатез Гоши, невероятным образом появившийся после нескольких дней в яслях, исчез бесследно уже через несколько недель. К двум годам Гоша Губа представлял собой весьма упитанного карапуза, улыбчивого, доверчивого, с ярким румянцем на пухлых щеках и густыми черными волосами, из которых смешно торчали большие, совсем не детские уши. Надя аккуратно поинтересовалась у бабы Степы, не известен ли ей народный рецепт от лопоухости, но та уверенно ответила, что его не существует.

Глава 6

Степанида Ильинична Потоцкая родилась в тысяча девятьсот десятом году в Вологодской губернии. Она была младшей из шестерых детей в семье Ильи Неверова и его жены Акиньи. Бывший крепостной, Илья оказался весьма предприимчивым, торгуя в своей и соседней деревнях городским домашним скарбом, а в Вологду возил по базарным дням доверху набитые телеги продуктов. Позднее завистливые соседи не простили Илье его торговой хватки, и он одним из первых попал под раскулачивание. Но это было позднее, а первые детские воспоминания Степы были светлыми и мирными. Это не были полноценные эпизоды из жизни, скорее это были коротенькие зарисовки, и впоследствии Степанида даже не была уверена, было ли это реально, или приснилось в детском сне. Она помнила маму, нарядную, с крупными красными бусами на шее, она улыбалась и протягивала к ней руки, а она упиралась, рук не давала, и все хотела изловчиться и схватить красивую красную бусину. Но та лишь смеялась и перекидывала за спину тяжелую косу. Еще помнился запах хлеба, который мать нарезала огромными ноздреватыми ломтями, раздавая по очереди детям. По чудовищной ошибке в церковной книге новорожденную дочь Неверовых Стешу записали мальчиком, Степаном. Откуда взялось это имя, не знал никто. Возможно, письмоводитель был глуховат, или Илья, стесняясь в присутственном месте, невнятно произнес имя малышки. Малограмотные Илья и Акинья и вовсе не знали, что именно вывел в метрической книге вечно недовольный церковный служитель. Выяснилось все лишь позднее, когда в деревне появились переписчики. Сначала Илью с Акиньей даже обвинили в укрывательстве младшего сына от армии, и поверили лишь после того, как на середину избы вытолкали пунцовую от стыда Стешу, которой было уже лет тринадцать. Позднее, когда она получала на руки метрику о рождении, советские чиновники раздумывали недолго, и вместо Степана Неверова записали ее Степанидой. Родные, впрочем, так и продолжали звать ее Стешей, но к тому времени от большой и крепкой семьи уже ничего не осталось. Все четверо братьев канули в мясорубке Первой мировой, причем похоронка пришла лишь на одного, Григория, остальные же, Андрей, Иван и Петр, пропали без вести. Отца в армию не призывали, он с детства был слеп на один глаз. Старшая сестра Серафима, которая вышла замуж перед самой войной и перебралась в соседнее село, осталась вдовой и вернулась в родительский дом. Степанида запомнила ее угрюмой, всегда с поджатыми губами, в черном платке и бесформенном черном же платье, почти бессловесной. Женихов после войны совсем не осталось, и о замужестве сама Стеша даже не мечтала. Однажды поздно вечером она случайно подслушала, как матушка, всхлипнув, посетовала отцу:

– Девка какая пропадает, и взять некому! А какая бы невеста была, ладная да хорошая. И некому нам с тобой, Ильюшенька, внуков подарить.