Введение

Перевод Т. К. Горышиной, Е. Н. Мальской

Название Романы Круглого Стола относится к серии книг, написанных на французском языке, отчасти стихами, а отчасти прозой, и посвященных либо сказочной истории Утер-Пендрагона и его сына Артура, либо приключениям других принцев и доблестных рыцарей, бывших якобы современниками этих королей. Через четыре литературных столетия Средневековья эти книги пронесли идеал рыцарского совершенства: во множестве знатных семей детям, даже при крещении, охотно давали имена этих вымышленных героев, которым присваивали гербы, дабы иметь удовольствие их позаимствовать. Дело заходило еще дальше: их покровительству вверяли состязания, турниры, иногда даже судебные поединки. В сочинительстве этого рода несколько религиозных преданий, присущих галло-бретонской церкви, стали тем основным стволом, от которого, подобно ветвям и побегам, очевидно, и произросли во множестве первоначальные повести. Взаимосвязь и в самом деле весьма удачная, хотя, может быть, она должна была заявить о себе сама, чтобы придать вид подлинности самым невероятным измышлениям, далеким от всякого правдоподобия.

О происхождении этих прославленных сочинений все нынче единодушны во мнении. Это отблеск преданий, распространенных в двенадцатом веке среди бретонцев Англии и Франции. Сами же эти предания проистекали из трех различных источников:

– памяти о долгом сопротивлении островных бретонцев саксонскому господству;

– лэ, или поэтических песнопений, избежавших забвения – судьбы старинных летописей – и постоянно лелеемых народным воображением;

– легенд, связанных или с утверждением христианской веры в островной Бретани, или с обладанием некими реликвиями и их утратой.

Следует еще добавить к этим трем отечественным источникам ряд заимствований с Востока, распространяемых во Франции и особенно в Бретани, с начала двенадцатого века, паломниками из Святой земли, испанскими маврами и иудеями всех стран.

Таким образом, наши романы достаточно хорошо представляют собрание исторических, поэтических и религиозных сказаний древних бретонцев, хотя и измененных более или менее при их вхождении в иностранную литературу. Изучать Романы Круглого Стола значит, с одной стороны, прослеживать действие в старинных бретонских легендах; а с другой, – наблюдать превращения, которые претерпевали эти легенды при своем, так сказать, вторжении в литературу других стран. Одна и та же основа окрашивается в различные оттенки при переходе от исходного наречия к любому другому. Но я не намерен прослеживать истории Круглого Стола во всех видоизменениях, которым они могли подвергнуться: предоставляю другим писателям, более сведущим в германских языках, заняться их изучением в немецком, фламандском и даже английском варианте. Франция почерпнула их из бретонского свода и открыла другим нациям, подав пример, как извлечь из этого пользу: я же ограничил поле моих исследований различными формами, в которые бретонские сказания облеклись во французской литературе. Это дело еще довольно долгое, и если я счастливо достигну цели, то будет проторена дорога для тех, кто захочет постичь сочинения того же рода на других европейских языках.

I. Бретонские лэ

В первой половине двенадцатого века в аббатстве, расположенном на границе Уэльса, бенедиктинский монах Гальфрид переложил на латынь ряд сказочных повествований, украсив их заголовком Historia Britonum. Сейчас я расскажу, перевел ли он всего лишь – как он сам утверждал – некую книгу, в старину написанную на бретонском; вправду ли у него не было иного источника, кроме книги на чистой латыни; и не добавлял ли он более или менее к исходному тексту. Но даже если допустить, что Гальфрид Монмутский сверялся лишь с одним письменным источником, нельзя утверждать, что все сказания, добавленные к этому первоначальному документу, были плодом его воображения. Еще задолго до первой трети двенадцатого века бретонские арфисты пересказывали легенды, позже подхваченные французскими романистами. Поясним, кто же эти бретонские арфисты.

Чтобы доказать их существование и их популярность в старые времена, необязательно приводить знаменитые цитаты из Атенея, Цезаря, Страбона, Люциана, Тацита. Достаточно вспомнить, что в четвертом веке, при полном расцвете христианства, во Франции еще была школа друидов; Аузоний^[1] дает тому неоспоримое свидетельство. Фортунат в седьмом веке дважды слагал воззвания к арфе и к роте^[2] бретонцев. В начале одиннадцатого века Дудо Сен-Кантенский, норманнский историк, дабы разнести по миру славу герцога Ричарда I, призывал армориканских арфистов прийти на помощь писцам Нормандии. Таким образом, хорошо установлено, что французские бретонцы

 
Jadis suloient, par proesse,
Par curteisie et par noblesse,
Des aventures qu’il ooient
Et qui à plusurs avenoient,
Fere les lais, por remembrance;
Qu’on ne les mist en obliance^[3].
 
 
[Некогда имели обыкновение,
Из доблести своей, учтивости и благородства,
О приключениях, ими слышанных
И бывших со многими,
Складывать лэ на память,
Чтобы не кануть им в забвение (ст. – фр.)].
 

Значит, под названием «лэ» понимались сказы, исполняемые бретонскими арфистами. Между тем эти лэ принимали определенную стихотворную форму и подчинялись ясно выраженным мелодиям, требующим состязания голоса и музыкального инструмента. Ведение голоса в лад с инструментом, несомненно, имело для наших предков особое очарование: ведь в самых давних наших французских поэмах затем и поминают бретонских жонглеров, чтобы воздать должное нежности их песен, равно как и занимательности их историй. Мой ученый друг, г-н Фердинанд Вольф, чью недавнюю кончину оплакивает вся Европа, столь превосходно изучил все, связанное с бретонскими лэ, что теперь мне нет нужды доказывать их значение и былую популярность: я ограничусь подборкой из нескольких от рывков, которые смогут лучше обосновать или завершить его блестящие исследования. И в первую очередь, у нас есть довольно веские причины полагать, что даже в глубокой древности форма лэ предписывала двенадцать двойных строф определенного размера. Французский трувер Рено, переводчик весьма старинного лэ об Иньоресе, считает, что в память о двенадцати дамах, отвергших всякую пищу после того, как им поднесли на обед сердце их друга^[4], история их злоключений была поделена таким образом:

 
D’eles douze fu li deuls fais,
Et douze vers plains a li lais.
 
 
[Из них двенадцать надели траур
И двенадцать полных строф сложили для лэ (ст. – фр.)].
 

Такова же была, вероятно, и обычная форма других лэ; по крайней мере, в четырнадцатом веке ее требовали от того, что сочиняли в подражание им французские поэты. «Лэ, – говорит Эсташ Дешан^[5], – дело долгое и труднодостижимое; ибо надобны двенадцать строф, и каждая поделена надвое». Но в переводах двенадцатого и тринадцатого веков эту форму не сохраняли. Мария Французская и ее соперники воспроизводили лишь общую основу бретонских лэ, не приноравливаясь ни к особому ритму, ни к мелодии, им сопутствующей. Однако все были согласны, что эта мелодия придавала приятность изначальным лэ, и в конце лэ о Гижмаре Мария говорит:

 
De ce conte qu’oï avés
Fu li lais Gugemer troves,
Qu’on dit en harpe et en rote.
Bone en est à oïr la note.
 
 
[Из этой повести, вами слышанной,
Сложили лэ о Гижмаре,
Что сказывают под арфу и роту:
Приятны слуху его тона (ст. – фр.)].
 

А в начале лэ о Грэлене^[6]:

 
L’aventure de Graelent
Vous dirai, si com je l’entent.
Bon en sont li ver à oïr,
Et les notes à retenir.
 
 
[Приключение Грэлена
Расскажу вам, как умею.
Стихи его хороши, чтобы внимать,
А ноты, чтобы запоминать (ст. – фр.)].
 

Музыкальная слагаемая лэ была столь же разнообразна, сколь и основа повествований; то мягкая и нежная, то оживленная и громкая. Французский автор аллегорической поэмы о Замке любви говорит нам, что балки в этом здании были сотворены из нежных бретонских лэ:

 
De rotruenges estoit tos fais li pons,
Toutes les planches de dis et de chansons;
De son de harpe les staches des fons,
Et les solijes de dous lais des Bretons.
 
 
[Из припевов был сложен весь мост,
Все доски из сказов и песен,
Из звуков арфы глубинные крепления,
А балки из нежных бретонских лэ (ст. – фр.)].
 

А с другой стороны, автор романа о Трое, современник Гальфрида Монмутского^[7], желая изобразить, какой шум поднялся в кровавой битве от ударов копий и от криков раненых, говорит, что рядом с этими воплями бретонские лэ показались бы жалкими всхлипами:

 
Li bruis des lances I fu grans,
Et haus li cris, à l’ens venir;
Sous ciel ne fust rien à oïr,
Envers eus, li lais des Bretons.
Harpe, viele, et autres sons
N’ert se plors non, enviers lor cris…
 
 
[Великий шум там был от копий
И громкие крики звенели оттуда;
Против них бы не было слышно под небом
Никакого бретонского лэ.
Арфа, виола и прочие звуки —
Перед этими криками жалкие всхлипы (ст. – фр.)].
 

Конечно, не таким был лэ, который сочиняла и пела для развлечения белокурая Изольда:

 
En sa chamber se siet un jour
Et fait un lai piteus d’amour;
Coment dans Guirons fu surprise
Por s’amour et la dame ocis
Que il sor totes riens ama;
Et coment li cuens puis dona
Le cuer Guiron à sa mollier
Par engine, un jour, à mangier.
La reine chante doucement,
La vois acorde à l’instrument:
Les mains sont beles, li lais bons,
Douce la vois et bas li tons.
 
 
[В своем покое сидела однажды
И слагала жалостный лэ о любви;
Как Гирон был застигнут и убит
За свою любовь и за даму,
Которую любил превыше всех других;
И как потом однажды граф
Сердце Гирона своей супруге
Обманом подал на обед.
Нежно поет королева,
Голос вторит инструменту:
Руки ее красивы, лэ хорош,
Сладок голос и негромок звук (ст. – фр.)].
 

Заметим здесь, что эти лэ о Горионе, или Гороне, или Грэлене пели не только в Бретани, но во всех концах Франции. Свидетельство тому дает жеста^[8] об Ансеисе Картахенском. В одной из рукописей, содержащих ее, читаем:

 
Rois Anséis dut maintenant souper:
Devant lui fst un Breton vieler
Le lai Goron, coment il dut fner.
 
 
[Теперь королю Ансеису за ужин пора:
Перед ним на виоле Бретонец играл
Лэ о Гороне, каков ему будет конец (ст. – фр.)].
 

В другой рукописи той же поэмы находим такой вариант:

 
Li rois sor un lit à argent,
Por oblier son desconfortement
Faisoit chanter le lai de Graelent.
 
 
[Король на серебряном ложе,
Чтобы забыть свои горести,
Велел запеть лэ о Грэлене (ст. – фр.)].
 

В жесте про Вильгельма Оранского, когда фея Моргана^[9] увезла Ренуара на остров Авалон:

 
Sa masse fait muer en un faucon,
Et son vert elme muer en un Breton
Qui doucement harpe le lai Gorhon.
 
 
[Тело его обернулось соколом,
А его зеленый шлем обернулся Бретонцем,
На арфе нежно играющим лэ о Гороне (ст. – фр.)].
 

Наконец, сам Роланд числил среди лучших своих друзей юного Грэлена, которого автор жесты об Аспремоне изображает бретонским жонглером:

 
Rolans appellee ses quatre compaignons,
Estout de Lengres, Berengier et Hatton,
Et un damsel qui Graelent ot non,
Nés de Bretaigne, parens fu Salemon.
Rois Karlemaine l’avoit en sa maison
Nourri d’enfance, mout petit valeton.
Ne gisoit més se en sa chamber non.
Sous ciel n’a home mieux viellast un son,
Ne mieux deist les vers d’une leçon.
 
 
[Роланд зовет четырех своих друзей,
Эстольта из Лангра, Беранже и Отона
И юношу по имени Грэлен,
Что родом из Бретани, отец его Соломон^[10].
Король Карл Великий у себя в дому
Воспитывал в детстве его, совсем юнцом.
Но он в покое своем не сидел,
Под небом, не дома любил на виоле играть
И любил говорить стихи из урока (ст. – фр.)].
 

Эти отрывки, безусловно, подтверждают высокую репутацию бретонских лэ. Наши французские поэты знали их хотя бы по названиям; но им нравились песни, хотя не всегда были понятны слова. Тогда им случалось путать, как в предыдущем примере, имя героя с именем автора или композитора.

Из всех этих древних песенных преданий более всего прославились те, которые молва приписывала Тристану: такие как Смертный лэ, Лэ о Слезах, Влюбленные и Жимолость.

Сам Тристан напоминает своей возлюбленной об этих произведениях в одной из старинных поэм, посвященных его приключениям, от которой сохранились, к сожалению, лишь немногие фрагменты:

 
Onques n’oïstes-vous parler
Que moult savoie bien harper?
Bons lais de harpe vous apris,
Lais Bretons de nostre païs.
 
 
[Вы никогда не слыхали,
Что я весьма умелый арфист?
Я научу вас хорошим лэ на арфе,
Бретонским лэ из наших краев (ст. – фр.)].
 

А Мария Французская с особым очарованием поведала нам, по какому случаю Тристан сочинил лэ о Жимолости: они были, говорит она об Изольде и Тристане,

 
Come del chevrefeuil estoit
Qui à la codre se prenoit.
Ensemble pooient bien durer,
Mais qui les vousist deserver,
Li codres fust mors ensement
Com li chievres, hastivement.
“Bele amie, si est de nus:
Ne vus sans mei, ne jo sans vus”.