Плюмаж и Галунье уже ничему не удивлялись. Ошеломленные, они молча стояли, и вдруг гасконец тихо спросил:

– Дорогуша, а мы никогда не были знакомы с этим горбуном?

– Насколько я помню, нет.

– Силы небесные! Мне кажется, я где-то видел эти глаза. Гонзаго тоже с исключительным вниманием разглядывал горбуна.

– Друг мой, а вам известно, что здесь платят наличными? – осведомился он.

– Известно, – отвечал Эзоп, потому что с этого момента у него не будет другого имени, кроме того, которым окрестил его Шаверни.

Он извлек из кармана бумажник и вручил господину де Перолю шестьдесят государственных казначейских билетов по пятьсот ливров. У этого человечка была настолько фантастическая внешность, что все, казалось, ждали: вот сейчас эти билеты превратятся в сухие листья. Однако с ними ничего не произошло.

– Расписку, – потребовал горбун.

Пероль выдал ему расписку. Эзоп сложил ее и сунул ее в бумажник, туда, где до этого лежали государственные билеты. Щелкнув по записной книжке Пероля, он объявил:

– Превосходная сделка! До свиданья, господа! – и учтиво отвесил поклон Гонзаго и его свите.

Все расступились, давая ему пройти.

Кое-кто еще смеялся, но у многих пробежал по спине необъяснимый холодок. Гонзаго стоял в задумчивости.

Пероль и его подчиненные начали освобождать залу от покупщиков, которые уже мечтали, чтобы поскорее наступило завтра. Друзья принца все посматривали на дверь, за которой скрылся странный горбун в черном.

– Господа, пока не подготовят залу, прошу вас проследовать в мои покои, – пригласил Гонзаго.

– Пора! – изрек за занавесом Плюмаж. – Сейчас или никогда. Пошли!

– Я боюсь, – ответил робкий Галунье.

– Ладно, я пойду первый, – решился гасконец.

Он взял Галунье за руку и, держа в другой руке шляпу, направился к Гонзаго.

– Бог мой! – заметив их, воскликнул Шаверни. – Похоже, кузен хочет представить нам комедию. Прямо маскарад какой-то! Горбун был неплох, но это, пожалуй, самая лучшая параразбойников, каких я когда-либо видел.

Плюмаж-младший презрительно глянул на него. Навайль, Ориоль и прочие окружили двух друзой и с любопытством разглядывали их.

– Будь благоразумен! – шепнул Галунье на ухо Плюмажу.

– Ризы Господни! – бросил тот. – Они, видать, никогда не встречались с благородными людьми, что так пялятся на нас.

– Тот, что повыше, просто великолепен! – заметил Навайль.

– А мне больше нравится маленький, – объявил Ориоль.

– Что они тут делают? Собачья будка уже сдана.

К счастью, друзья уже добрались до Гонзаго, который, увидев их, вздрогнул.

– Что угодно этим храбрецам? – осведомился он.

Плюмаж отвесил поклон с благородным изяществом, присущим всем его действиям. Галунье поклонился не столь ловко, но тем не менее как человек, потершийся в свете. Плюмаж-младший, обведя взглядом разнаряженную толпу, которая только что хохотала над ними, громко и внятно произнес:

– Мы с этим дворянином, будучи давними знакомцами монсеньора, явились засвидетельствовать вашей светлости свое почтение.

– А! – протянул Гонзаго.

– Если ваша светлость заняты не терпящими отлагательств делами, – еще раз поклонившись, продолжал Плюмаж, – мы придем снова в день и час, который соблаговолит назначить нам ваша светлость.

– Совершенно верно, – пролепетал Галунье, – мы будем иметь честь прийти еще раз.

Последовал третий поклон, после чего оба гордо выпрямились, положив руки на эфесы шпаг.

– Пероль! – позвал Гонзаго.

Явился управляющий, который выпроваживал последних покупщиков.

– Ты узнаешь этих славных молодцов? – спросил Гонзаго. – Проводи их в службы. Пусть их там накормят и напоят. Одень их во все новое, и пусть они ждут моих распоряжений.

– О, монсеньор! – воскликнул Плюмаж.

– Великодушный принц! – проблеял Галунье.

– Ступайте! – приказал Гонзаго.

Они удалились, пятясь, отвешивая бесчисленные поклоны и метя пол облезлыми перьями шляп. Поравнявшись же с насмешниками, Плюмаж надел шляпу набекрень и приподнял концом рапиры обтрепанную полу плаща. Брат Галунье в точности повторил его. С презрительно-высокомерным видом, задрав нос, подбоченясь, испепеляя грозными взглядами насмешников, они прошествовали следом за господином де Перолем через залу в службы, где поразили своей прожорливостью лакеев принца.

Насыщаясь, Плюмаж-младший объявил:

– Ну, все, дорогуша, мы поймали удачу.

– Дай-то Бог! – отвечал с полным ртом как всегда куда более опасливый брат Галунье.

– С каких это пор, кузен, ты пользуешься подобными орудиями? – поинтересовался Шаверни у принца, когда они ушли.

Гонзаго скользнул по нему рассеянным взглядом и ничего не ответил.

Вероятно, принц не расслышал вопроса: господа, окружавшие их, слишком громко говорили, наперебой пели Гонзаго дифирамбы и всячески старались обратить на себя его внимание. Все они были близкие к разорению дворяне, либо уже развращенные финансисты; никто из них пока еще не совершил ничего, что карается законом, и в то же время ни про одного из них нельзя было сказать, что он сохранил чистую, незапятнанную совесть. Все они по разным причинам нуждались в Гонзаго; он был их господином и повелителем, точь-в-точь как древнеримский патриций для толпы своих полуголодных клиентов. К Гонзаго их привязывали честолюбие, корысть, расчет и пороки.

Единственным, кто сохранял некоторую независимость, был молодой маркиз де Шаверни, чересчур сумасбродный, чтобы спекулировать, и слишком беззаботный, чтобы продаться.

Впоследствии читателю станет ясно, что хотел сделать из них Гонзаго, так как, на первый взгляд, он, находившийся в ту пору на вершине богатства, могущества и удачи, не нуждался ни в ком.

– А еще говорят о золотых копях Перу! – заметил толстяк Ориоль, пока принц находился в некотором отдалении. – Да один дворец Гонзаго стоит Перу и всех его копей!

Молодой откупщик был круглый, как шар, краснощекий, пухлый, одышливый. Девицы из Оперы ограничивались тем, что лишь по-дружески, не более, посмеивались над ним, пока он пребывал при деньгах и был расположен одаривать их.

– Ей-богу, здесь-то и есть подлинное Эльдорадо, – согласился тощий и сухой финансист Таранн.

– «Золотой дом», – добавил господин де Монтобер, – а верней, «Бриллиантовый»!

– Та, ферней, приллиантовый, – подтвердил барон фон Батц.

– Иной вельможа целый год мог бы жить на то, что принц Гонзаго проживает за неделю, – подхватил Жиронн.

– А потому, – объявил Ориоль, – принц Гонзаго – король вельмож!

– Гонзаго, кузен мой, – вскричал с комически жалобным видом Шаверни, – смилуйся, пощади нас, а то эти славословия никогда не кончатся!

Принц, казалось, очнулся.

– Господа, – произнес он, не удостоив маленького маркиза ответом, поскольку не любил насмешек, – прошу вас проследовать в мои покои. Эту залу нужно освободить.

Когда все собрались у него в кабинете, он осведомился:

– Господа, вы знаете, почему я вас собрал?

– Мне говорили про какой-то семейный совет, – ответил Навайль.

– Более того, господа, то будет торжественный семейный сбор, если угодно, семейный трибунал, на котором его королевское высочество будет представлен тремя первыми сановниками государства: президентом де Ламуаньоном, маршалом де Виллеруа и вице-президентом д'Аржансоном.

– Черт побери! – ахнул Шаверни. – Уж не идет ли дело о престолонаследовании?

– Маркиз, – холодно обрезал Гонзаго, – мы говорим о серьезных вещах. Увольте нас от своих шуточек.

– Не найдется ли у вас, кузен, – демонстративно зевая, спросил Шаверни, – каких-нибудь книжек с картинками, чтобы я мог отвлечься, пока вы будете говорить о серьезных вещах?

Чтобы заставить его замолчать, Гонзаго улыбнулся.

– Так в чем, в сущности, дело, принц? – поинтересовался господин де Монтобер.

– А дело, господа, в том, что вы должны будете доказать свою преданность мне, – ответил Гонзаго.

– Мы готовы! – прозвучал многоголосый хор. Принц поклонился и улыбнулся.

– Я велел особо позвать вас, Навайль, Жиронн, Шаверни, Носе, Монтобер, Шуази, Лаваллад и других как родственников Невера, вас, Ориоль, как поверенного нашего родича де Шатийона, а вас, Таранн и Альбре, как уполномоченных обоих де Шателю…

– А, раз дело касается не наследия Бурбонов, – прервал его Шаверни, – значит, речь пойдет о наследстве Неверов?

– Да, будет решаться вопрос о владениях де Невераи другие не менее важные дела, – ответил Гонзаго.

– Но на кой черт, кузен, тебе, который за час получил миллион, владения Невера?

Прежде чем дать ответ, Гонзаго с секунду помолчал.

– Разве я один? – проникновенным тоном задал он вопрос. – Разве я не обязан сделать состояние и вам?

Среди собравшихся раздался благодарный ропот. Все лица в той или иной степени озарились.

– Вы же знаете, принц, – сообщил Навайль, – что всегда можете рассчитывать на меня!

– И на меня! – подхватил Жиронн.

– И на меня! И на меня!

– И на меня тоже, черт побери! – произнес Шаверни последним. – Я только хотел бы знать…

Гонзаго не дал ему договорить, прервав с суровой надменностью:

– Ты слишком любознателен, кузен, и это тебя погубит. Хорошенько запомни: те, кто со мной, должны безоговорочно следовать моей дорогой, неважно, хороша она или плоха, пряма или извилиста.

– Но…

– Такова моя воля! Каждый свободен идти за мной или остаться, но каждый отставший от меня разрывает наш обоюдный договор, и с той поры я не желаю его знать. А те, кто со мной, должны видеть моими глазами, слышать моими ушами, думать моими мыслями. Они – руки, я – голова, и потому вся ответственность лежит на мне. Пойми меня, маркиз, я ищу только таких друзей, другие мне не нужны.

– И нам нужно только, чтобы наш светлейший родственник указывал нам дорогу! – ввернул де Навайль.

– Всесильный кузен, – поинтересовался Шаверни, – а будет ли мне дозволено смиренно и скромно задать один вопрос? Что я должен делать?

– Молчать и на совете отдать мне голос.

– Надеюсь, я не уязвлю трогательную преданность наших друзей, если скажу, что отношусь к своему голосу примерно так же, как к бокалу, из которого только что выпил шампанского, но…

– Никаких «но»! – прервал его Гонзаго. Все воодушевленно зашумели:

– Никаких «но»!

– Монсеньор, мы все сплотимся вокруг вас! – веско заявил Ориоль.

– Монсеньор, – вставил Таранн, – финансист шпаги⁴¹, – умеет помнить о тех, кто ему служит!

Намек не должен быть слишком хитроумным, но этот был чересчур прямым. Каждый из присутствующих принял равнодушный и независимый вид, дабы его не заподозрили в корыстности. Шаверни послал Гонзаго торжествующую, насмешливую улыбку. Тот погрозил ему пальцем, словно шаловливому ребенку. Гнев его прошел.

– Я чрезвычайно ценю преданность Таранна, – произнес он с ноткой презрения в голосе. – Таранн, друг мой, вы получаете податные откупа в Эперне.

– О, монсеньор! – выдохнул откупщик.

– Не нужно благодарностей, – остановил его Гонзаго. – Монтобер, откройте, пожалуйста, окно, мне что-то нехорошо.

Все бросились к окнам. Гонзаго страшно побледнел, на лбу у него выступил пот. Он смочил платок в бокале с водой, который ему подал Жиронн, и приложил ко лбу.

Шаверни, исполненный неподдельного беспокойства, подошел к нему.

– Пустяки, – успокоил его принц. – Простое утомление. Я почти не спал ночь и должен был присутствовать на утреннем приеме у короля.

– Да на кой черт вам, кузен, так надрываться? – воскликнул Шаверни. – Что может вам дать король? Я даже сказал бы, что может вам еще дать всемогущий Господь?

Что касается всемогущего Господа, Гонзаго тут не в чем было упрекнуть. Если он рано вставал, то вовсе не ради утренних молитв. Принц пожал руку Шаверни. Мы можем совершенно точно сказать, что он с радостью заплатил бы Шаверни за вопрос, который тот задал ему сейчас, любую цену.

– Неблагодарный! – укоризненно произнес Гонзаго. – Разве я для себя стараюсь?

Приближенные Гонзаго дошли уже до такой степени, что готовы были броситься на колени перед ним. Шаверни промолчал.

– Ах, господа, что за очаровательное дитя наш юный король! – промолвил Гонзаго. – Он знает ваши имена и всегда интересуется, как дела у моих милых друзей.

– Невероятно! – прошелестело среди присутствующих.

– Когда его высочество регент, который был в спальне вместе с принцессой Палатинской⁴², раздвинул занавеси полога и юный Людовик открыл глаза, еще затуманенные сном, нам показалось, что взошла заря.

– Розовоперстая заря! – бросил неисправимый Шаверни. Почему-то ни у кого не появилось желания приструнить его.

– Наш юный король, – продолжал Гонзаго, – протянул руку его королевскому высочеству, а потом, заметив меня, молвил: «А, принц! Доброе утро! Недавно вечером я видел вас на Аллее Королевы в окружении вашего двора. Вам придется отдать мне господина де Жиронна, он великолепный наездник».

Жиронн прижал руку к сердцу. Остальные поджали губы.

– «Мне очень нравится также господин де Носе», – продолжал пересказывать собственные слова его королевского величества Гонзаго. – «И господин де Сальданья тоже. В бою он, наверно, непобедим».

– О нем-то зачем? – шепнул на ухо Гонзаго Шаверни. – Его же здесь нет.

И правда, со вчерашнего вечера никто не видел ни барона Сальданью, ни шевалье Фаэнцу. Не обращая внимания на замечание, Гонзаго продолжал:

– Его величество говорил со мной о вас, Монтобер, о вас, Шуази, и о других тоже.

– А его величество, – вновь не выдержал маленький' маркиз, – соблаговолил отметить изящные и благородные манеры господина де Пероля?

– Его величество, – сухо ответил Гонзаго, – не забыл никого, кроме вас.

– Так мне и надо! – промолвил Шаверни. – Это для меня наука!

– При дворе уже знают о вашем предприятии с рудниками, Альбре, – не останавливался Гонзаго. – «А знаете, про вашего Ориоля, – сказал мне, смеясь, король, – мне говорили, что скоро он станет богаче меня».

– Какой ум! Какой государь будет у нас!

Всех обуял восторг.

– Но все отнюдь не кончилось словами, – с приятной и лукавой улыбкой промолвил Гонзаго. – Объявляю вам, друг Альбре, что вам будет подписана концессия.

– И это, разумеется, вашими стараниями, принц! – воскликнул Альбре.

– Ориоль, – повернулся Гонзаго к толстяку, – вы возводитесь в дворянское достоинство и можете повидаться с д'Озье. Насчет вашего герба.

Кругленький откупщик так раздулся от гордости, что, казалось, вот-вот лопнет.

– Ориоль, – обратился к нему Шаверни, – ты до сих пор был в родстве со всей улицей Сен-Дени, а теперь стал родичем короля. Кстати, вот тебе герб: на золотом фоне три лазурных чулка, два и один, а над ними пылающий ночной колпак, и девиз: «Utile dulce» ⁴³.

Все, кроме Ориоля, посмеялись. Ориоль явился на свет на углу улицы Моконсейм в лавке, где торговали чулками и прочим подобным товаром. Сбереги Шаверни эту шутку до ужина, она имела бы бешеный успех.

– Вы, Навайль, получаете просимую вами пенсию, – продолжал Гонзаго, это живое воплощение провидения, – а вы, Монтобер, патент.

Монтобер и Навайль пожалели о том, что смеялись.

– Вы, Носе, завтра поедете в королевских каретах в свите его величества. Жиронн, о том, чего я добился для вас, я сообщу, когда мы останемся с вами наедине.

Носе был доволен, а уж Жиронн – тем паче.

А Гонзаго все длил перечень благодеяний, не стоивших ему ничего, называя поочередно все имена. Даже барон фон Батц и тот не был забыт.

– Подойдите ко мне, маркиз, – сказал наконец он.

– Я? – удивился Шаверни.

– Ты, ты, балованное дитя!

– О, кузен, я знаю свою судьбу! – дурашливо произнес маркиз. – Все мои юные соученики, которые послушно вели себя, получили satisfecit⁴⁴. А самое меньшее, что грозит мне, быть посаженным на хлеб и воду. Ах, – воскликнул он, стукнув себя кулаком в грудь, – признаю, я вполне заслужил это.

– На утреннем приеме был господин де Флери, воспитатель короля, – сообщил Гонзаго.

– Естественно, – заметил маркиз, – такова его должность.

– Господин де Флери строг.

– Такова его обязанность.

– Господин де Флери узнал про историю, которая у тебя произошла в монастыре фейанов с мадемуазель де Клермон.

– Ой! – ойкнул де Навайль.

– Ой! – подхватил Ориоль с товарищами.

– И ты, кузен, не дал отправить меня в изгнание? – полуутвердительно спросил Шаверни. – Премного благодарен.

– Речь, маркиз, шла вовсе не об изгнании,

– А о чем же тогда, кузен?

– О Бастилии

– Значит, ты спас меня от Бастилии? Стократ благодарен!

– Я сделал более того, маркиз.

– Более, кузен? Мне, видно, придется пасть пред тобою ниц?

– Твои земли в Шанейле были конфискованы при покойном короле?

– Да. Когда отменили Нантский эдикт⁴⁵.

– Они приносили хороший доход?

– Двадцать тысяч экю, кузен, и я продался бы дьяволу даже за половину этой суммы.

– Твои земли в Шанейле возвращены тебе.

– Правда? – воскликнул маленький маркиз, потом, протянув руку Гонзаго, с самым серьезным видом произнес: – Что ж, слово сказано, я продаюсь дьяволу.

Гонзаго нахмурил брови. Его приспешники только ждали знака, чтобы возмущенно завопить. Шаверни обвел их презрительным взглядом.

– Кузен, – тихо заговорил он, выделяя каждое слово, – я желаю вам только счастья. Но если настанут дурные дни, толпа, окружающая вас, рассеется. Я никого не оскорбляю, таково правило, но я останусь с вами, даже если буду один.