Тем временем наши два храбреца вмешались в толпу – первый бесцеремонно работал локтями, а второй с кошачьей ловкостью проскальзывал между кучками спекуляторов, слишком занятых собственными делами, чтобы обращать на него внимание. У наглеца, чьи продранные локти все время приходили в соприкосновение с новыми кафтанами, были чудовищные усищи, на голове утратившая форму фетровая шляпа, поля которой свисали ему на глаза; одет он был в кожаный полукафтан без рукавов и штаны, первоначальный цвет которых теперь уже стал неразрешимой загадкой. Ржавая рапира была обернута в лоскут, оторванный от плаща с плеча самого дона Сезара де Базана³³. Этот человек прибыл из Мадрида. У второго же, скромного и робкого, под носом торчали несколько редких белобрысых волосков. Шляпа с оторванными полями накрывала его голову, точь-в-точь как гасильник накрывает свечу. Наряд его состоял из старого полукафтана, зашнурованного на груди кожаными шнурками, латанных-перелатанных штанов и сапог, давно уже просящих каши, и наряду этому куда больше соответствовала бы висящая на поясе и лоснящаяся от частого употребления чернильница, нежели шпага. Тем не менее у него висела шпага, и она крайне смиренно – подстать хозяину – хлопала его по лодыжке.

Они оба пересекли двор, почти одновременно оказались перед дверью в центральный вестибюль, краем глаза глянули друг на друга, и каждый подумал о другом:

«Этот бедолага пришел в „Золотой дом“ явно не ради приобретения акций».

И оба они были правы. Нацепи Робер Макер и Бертран³⁴ шпаги времен Людовика XIV, они выглядели бы в точности как эти изголодавшиеся и оборванные наемные убийцы. Тем не менее Макер пожалел своего коллегу, чей профиль он не мог разглядеть полностью, поскольку тот поднял воротник, дабы скрыть от посторонних глаз отсутствие сорочки.

«Это же надо впасть в такое убожество!» – мысленно сказал он себе.

А Бертран, глядя на собрата, лицо которого он не мог рассмотреть, потому что его скрывала грива взлохмаченных черных волос, в доброте своего сердца подумал:

«Бедняга совершенно дошел до ручки. Как горько видеть человека, носящего шпагу, в столь ничтожном состоянии! Я-то хотя бы держу вид».

И он с удовлетворением оглядел лохмотья, которые почитал своим нарядом. То же проделал в этот миг Макер и решил:

«Уж я-то во всяком случае не вызываю сочувствия у людей!».

И он выпрямился, черт побери, расправил плечи, гордый, как Артабан³⁵ в те дни, когда этот изысканный герой носил новый наряд.

Лакей с наглой и высокомерной физиономией предстал на пороге. Оба одновременно подумали друг о друге:

«Ну, беднягу не пропустят!»

Макер первым оказался у дверей.

– Д голубчик, пришел покупать! – надменно бросил он, положив руку на эфес шпаги.

– Что покупать?

– Что душа моя пожелает, милейший. Ну-ка, взгляни на меня! Я друг твоего господина и денежный человек, прах меня побери!

С этими словами он взял лакея за ухо, повернул и прошел, бросив на ходу:

– Какого черта! Неужто не ясно?

Лакей вновь обернулся к дверям и оказался лицом к лицу с Бертраном, который, учтиво стащив с головы колпак, заговорщицким тоном сообщил ему:

– Любезный, я – друг господина принца. Я пришел по делу… м-м… финансовому делу.

Лакей, еще не пришедший в себя, посторонился и пропустил его.

Макер, уже прошедший в первую залу, бросал вокруг презрительные взгляды, бормоча:

– Неплохо. Тут живут, ни в чем не нуждаясь.

А Бертран, шедший сзади, пришел к такому выводу: «Для итальянца господин Гонзаго устроился совсем недурно».

Оба они оказались в одном и том же конце залы. Макер заметил Бертрана.

– Вот так-так! – воскликнул он. – Ни за что бы не поверил. Этот все-таки пробрался. Ризы Господни, что за вид!

И он рассмеялся от всего сердца.

«Честное слово, он смеется надо мной, – подумал Бертран. – Невероятно».

И, отвернувшись, он принялся хохотать, пробормотав:

– Он великолепен!

Макер же, видя, как тот смеется, нахмурился, и у него возникла мысль:

«Тут же ярмарка, торг. А вдруг это чучело прикончил на улице какого-нибудь откупщика? Вдруг у него полны карманы? Раны Христовы, что-то меня подмывает завязать с ним беседу».

А Бертран в это время размышлял:

«Сюда ведь приходит самый разный народ. Как известно, не ряса делает монаха. Кто знает, а ну как этот страшила вчера кого-нибудь ограбил? А ну как его карманы битком набиты добрыми экю? Что-то мне подсказывает, что неплохо бы с ним свести знакомство».

Макер сделал шаг вперед.

– Сударь… – произнес он, сдержанно поклонившись.

– Сударь… – одновременно с ним произнес Бертран, склоняясь почти до земли.

В ту же секунду они выпрямились, словно внутри них сработала пружина. Бертран был потрясен акцентом Макера. Макер вздрогнул, услышав носовой выговор Бертрана.

– Битый туз! – вскричал Макер. – Да никак это дорогуша Галунье!

– Плюмаж! Плюмаж-младший! – запричитал нормандец, чьи глаза привычно наполнились слезами. – Тебя ли я вижу?

– Ризы Господни, конечно, меня! Обними меня, золотце мое!

И он распахнул объятья. Галунье бросился ему на грудь. Слившись в объятии, они смахивали на большую кучу тряпья. Они долго так стояли. Их чувства были искренни и глубоки.

– Ну, хватит, – сказал наконец Плюмаж. – Скажи что-нибудь, чтобы я услышал твой голос, плутишка.

– Девятнадцать лет разлуки! – пробормотал Галунье, вытирая рукавом слезы.

– Убей меня Бог! – воскликнул гасконец. – Да у тебя, никак, платка нету?

– Украли в этой толкучке, – безмятежно сообщил бывший его помощник.

Плюмаж принялся рыться в карманах, но, разумеется, ничего не обнаружил.

– Что за черт! – возмущенно бросил он. – Сколько же на свете ворья. Да, золотце мое, девятнадцать лет… Мы оба были молоды.

– Возраст любовных безумств! Увы, мое сердце еще не постарело.

– Да и я пью не меньше, чем тогда.

И они опять принялись разглядывать друг друга.

– Право же, метр Плюмаж, – с сожалением промолвил Галунье, – годы не украсили вас.

– Ежели честно, старина Галунье, – тут же парировал провансальский гасконец, – то как мне ни огорчительно говорить это, но должен признать: ты стал еще уродливей, чем прежде.

Брат Галунье со сдержанным высокомерием улыбнулся и заметил:

– К счастью, дамы придерживаются иного мнения. И все же, постарев, ты сохранил великолепную осанку: шаг решительный, грудь колесом, плечи расправлены. Я, как только заметил тебя, сразу подумал: черт побери, вот дворянин важного вида!

– И я тоже, сокровище мое, и я тоже! – прервал его Плюмаж. – Увидел тебя, и моя первая мысль была: «Эк, хорошо держится этот кавалер!»

– Что же ты хочешь? – жеманясь, отвечал нормандец. – Ежели общаешься с прекрасным полом, приходится следить за собой.

– Да, а куда же ты делся после того дела?

– После дела во рву замка Келюс? – переспросил Галунье, невольно понизив голос. – Лучше не вспоминай. У меня до сих пор перед глазами пылающий взор Маленького Парижанина.

– Ризы Господни! Даже ночь не стала помехой. Видно было, как у него сверкают глаза.

– А как он дрался!

– Восемь трупов во рву!

– Не считая раненых.

– Ризы Господни, а какой град ударов! На это стоило посмотреть. И порой я думаю: если бы мы честно, как люди, сделали выбор, бросили бы в лицо Перолю деньги и встали рядом с Лагардером, Невер остался бы жив, и судьба наша устроилась бы.

– Да, ты прав, – с тягостным вздохом согласился Галунье.

– Надо было не пуговицы надевать на острия шпаг, а защитить Лагардера, нашего любимого воспитанника.

– Нашего господина, – добавил Галунье, невольно сдернув с головы колпак.

Гасконец пожал ему руку, и некоторое время они задумчиво молчали.

– Ну, что сделано, то сделано, – наконец промолвил Плюмаж. – Не знаю, золотце, как сложилось у тебя, но мне это дело счастья не принесло. Когда ребята Каррига обстреляли нас из карабинов, я отступил в замок. А ты куда-то пропал. Пероль обещаний не сдержал и назавтра выпроводил нас под предлогом, что, мол, наше присутствие в тех краях только подкрепит уже возникшие подозрения. Что ж, все правильно. Нам заплатили не то чтобы хорошо, но и не плохо, и мы разбежались. Я перешел границу и на всем пути расспрашивал о тебе. Никаких известий! Сперва я устроился в Памплоне, потом в Бургосе, а затем в Саламанке. Дошел до Мадрида…

– Все-таки хорошая страна!

– Кинжал там ценится больше, чем шпага. Тут она похожа на Италию, которая, не будь у нее этого недостатка, была бы сущим раем. Из Мадрида я отправился в Толедо, из Толедо в Сьюдад-Реаль, а потом, устав от Кастилии, где у меня без моей вины возникли неприятности с алькадами, перебрался в королевство Валенсию. Ризы Господни! Я попил там доброго вина от Мальорки до Сегорбы. А прибыл я туда, чтобы услужить старому лиценциату, который хотел отделаться от одного своего родственника. Валенсия – стоящая страна. На всех дорогах между Тортосой, Таррагоной и Барселоной тьма-тьмущая дворян… но у всех пустые карманы и длиннющие шпаги. В конце концов без единого мараведи я перевалил через горы. Я почувствовал: меня зовет голос родины. Вот, голубок, вся моя история.

Гасконцу больше нечего было рассказать.

– Ну, а ты-то, бродяга, как? – поинтересовался он.

– Я, – отвечал нормандец, – удирал от конников Каррига чуть ли не до Баньер-де-Люшона. Я тоже подумывал отправиться в Испанию, но встретил бенедиктинца, которому понравилась моя благообразная внешность, и он взял меня на службу. Он направлялся в Кельн-на-Рейне, чтобы получить какое-то наследство по поручению своего монастыря. Кажется, я увел его чемодан и сундук, да и деньги, по-моему, тоже.

– Плутишка, – ласково прокомментировал гасконец.

– Пришел я в Германию. Вот уж разбойничья страна! Ты говоришь – кинжал? Но кинжал хотя бы стальной. А там они дерутся только пивными кружками. В Майнце жена одного трактирщика очистила меня от дукатов бенедиктинца. Она была прехорошенькая и так меня любила… Ах, друг мой Плюмаж, – вздохнул Галунье, – ну за что мне такое несчастье, почему я так нравлюсь женщинам? Не будь их, я мог бы купить себе домик в деревне, чтобы спокойно жить в старости, маленький садик, лужок, на котором цвели бы розовые маргаритки, ручеек, а на нем мельница…

– А на мельнице мельничиха, – ввернул гасконец. – Ты чересчур влюбчив.

Галунье ударил себя кулаком в грудь.

– Страсти! – воскликнул он, возведя очи горе. – Страсти превращают жизнь в пытку и не дают молодому человеку отложить на черный день!

Высказав это здравое замечание, брат Галунье продолжал:

– Подобно тебе, я менял город за городом в этой плоской, жирной, глупой и нудной стране. Что я там видел? Худющих, желтых, как шафран, студентов, дураков, поэтов, завывающих при свете луны, ожиревших бургомистров, у каждого из которых по племяннику, жаждущему, чтобы дядюшка преждевременно отошел в лучший мир, церкви, где не поют мессу, Женщин… нет, не могу ничего худого сказать о представительницах прекрасного пола, чьи прелести усладили и сломали мою жизнь, наконец, жилистое мясо и пиво вместо вина.

– Битый туз! – решительно изрек Плюмаж. – Ноги моей никогда не будет в этой дрянной стране.

– Я повидал Кельн, Франкфурт, Вену, Берлин, Мюнхен и еще множество других городов и всюду встречал компании молодых людей, распевающих заунывные песни. Точь-в-точь как ты, я вдруг ощутил тоску по родине, пересек Фландрию, и вот я здесь.

– Франция! – воскликнул Плюмаж. – Нет ничего лучше Франции, малыш!

– Благороднейшая страна!

– Родина вина!

– Отчизна любви! – Но тут Галунье прервал лирический дуэт, который они исполняли с одинаковым воодушевлением, и спросил: – Дорогой мэтр, а только ли полное отсутствие мараведи вкупе с любовью к отчизне заставило тебя пересечь границу?

– А тебя только ли тоска по родине?

Брат Галунье покачал головой, Плюмаж опустил глаза.

– Была и другая причина, – сказал он. – Как-то вечером, завернув за угол, я нос к носу столкнулся… Догадался с кем?

– Догадался, – ответил Галунье. – После такой же встречи я, смазав пятки, удрал из Брюсселя.

– Увидев его, дорогуша, я понял, что воздух Каталонии вреден для меня. Но свернуть с дороги Лагардера ничуть не стыдно!

– Стыдно или не стыдно – я не могу сказать, но благоразумно, это уж точно. Ты знаешь судьбу наших сотоварищей, участвовавших в деле у замка Келюс?

Задавая этот вопрос, Галунье опять же невольно понизил голос.

– Да, – кивнул гасконец, – знаю. Наш мальчик заявил: «Вы все умрете от моей руки!»

– Начало уже положено. В нападении нас участвовало девятеро, считая капитана Лоррена, вожака разбойников. О его людях я не говорю.

– Девять отменных шпаг, – задумчиво произнес Плюмаж. – И все они вышли из этого дела, пусть раненые, с отметинами, залитые кровь, но живые.

– Штаупиц и капитан Лоррен погибли первыми. Штаупиц был из хорошего рода, хотя выглядел мужланом. Капитан Лоррен был военный, и испанский король дал ему полк. Штаупиц погиб у стен собственного замка под Нюрнбергом. Он был убит ударом между глаз.

И Галунье пальцем показал у себя на лбу – куда. Плюмаж инстинктивно повторил его жест и продолжал:

– Капитан Лоррен был убит в Неаполе ударом между глаз. Раны Христовы! Для тех, кто знает и помнит, это все равно что знак мстителя.

– Остальные преуспели, – подхватил Галунье, – потому что господин Гонзаго не оставил своими милостями никого, кроме нас. Пинто женился на даме из Турина. Матодор держал фехтовальную академию в Шотландии, Жоэль де Жюган купил дворянство где-то в глуши Нижней Нормандии.

– Да, да, – кивнул Плюмаж, – они были спокойны и довольны. Но Пинто был убит в Турине, Матодор был убит в Глазго.

– А Жоэль де Жюган, – продолжил брат Галунье, – был убит в Морло. И все одним и тем же ударом!

– Ударом Невера, черт возьми!

– Да, страшным ударом Невера!

Они разом замолкли. Плюмаж приподнял поникшие поля шляпы, чтобы стереть пот со лба.

– Остается еще Фаэнца, – наконец промолвил он.

– И Сальданья, – дополнил брат Галунье.

– Гонзаго много сделал для них. Фаэнца теперь шевалье.

– А Сальданья барон. Но придет и их черед.

– Немножко раньше, немножко позже наступит и наш, – прошептал гасконец.

– И наш, – вздрогнув, шепотом подтвердил Галунье. Плюмаж приосанился.

– Знаешь, дорогуша, – произнес он тоном человека, примирившегося с судьбой, – перед тем как рухнуть на мостовую или на траву с дыркою между бровей – я ведь понимаю, что победить его не смогу, – знаешь, что я ему скажу? А скажу я, как когда-то: «Эх, малыш, пожми только руку и, чтобы я умер со спокойной душой, прости старика Плюмажа!» Ризы Господни, именно так я и скажу.

Галунье не смог удержаться от гримасы.

– Я тоже постараюсь, чтобы он хоть поздно, но простил меня, – сказал он.

– Желаю удачи, золотце. А пока что он изгнан из Франции. Можно быть уверенным, что в Париже мы его не встретим.

– Можно, – повторил Галунье, но не слишком убежденно.

– Одним словом, в мире это единственное место, где меньше всего шансов повстречать его. Поэтому я здесь.

– И я тоже.

– И еще я хочу напомнить о себе господину Гонзаго.

– Да уж, он кое-что нам задолжал.

– Сальданья и Фаэнца окажут нам протекцию.

– И мы станет важными господами, как они.

– Раны Христовы! Из нас с тобой получатся неплохие щеголи, дорогуша!

Гасконец крутанулся на каблуке, а нормандец весьма серьезно заметил:

– Мне идут роскошные наряды.

– Когда я пришел к Фаэнце, – сообщил Плюмаж, – мне объявили: «Господин шевалье отсутствуют». Отсутствуют! – повторил он, пожав плечами. – Господин шевалье! А я ведь помню те времена, когда он юлил передо мною.

– Когда я явился в дом к Сальданье, – подхватил Галунье, – здоровенный лакей презрительно смерил меня взглядом и процедил: «Господин барон не принимает».

– Эх, – крякнул Плюмаж, – когда у нас тоже появятся верзилы-лакеи, мой, черт побери, будет груб, как подручный палача.

– Ах, – вздохнул Галунье, – мне хотя бы домоправительницу!

– Все у нас будет, дорогуша, прах меня побери! Если я верно понимаю, ты еще не встречался с господином де Перолем?

– Нет, я хочу обратиться прямо к принцу.

– Говорят, у него теперь миллионы.

– Миллиарды! Ведь этот дворец называют «Золотым домом». Я не гордый и готов стать, если нужно, финансистом.

– Ты что! Финансистом?

Этот вопль возмущения невольно вырвался из благородного сердца Плюмажа-младшего. Но он тут же спохватился и добавил:

– Да, это ужасное падение. Но если это правда, мой голубок, что тут делают состояния…

– Ты еще сомневаешься! – с энтузиазмом вскричал Галунье. – Неужто ты ничего не знаешь?

– Я много чего слышал, да только не верю в чудеса.

– Придется поверить. Тут сплошные чудеса. Тебе не доводилось слышать про горбуна с улицы Кенкампуа?

– Это о том, который предоставлял свой горб индоссантам³⁶ акций?

– Не предоставлял, а сдавал в наем в течение двух лет и, говорят, заработал на этом полтора миллиона ливров.

– Не может быть! – воскликнул гасконец и расхохотался.

– Напротив, может, и даже очень, потому что теперь он женится на графине.

– Полтора миллиона! – повторил Плюмаж. – И заработал горбом! Силы небесные!

– Ах, дружище, – порывисто произнес Галунье, – мы потеряли на чужбине лучшие годы, и все же вовремя прибыли сюда. Здесь, представь себе, нужно только нагнуться, чтобы поднять. Это какой-то чудесный лов рыбы. Завтра луидоры пойдут по шесть су. По пути сюда я видел, как мальчишки играли в бушон³⁷ серебряными экю в шесть ливров.

Плюмаж облизал губы.

– А сколько может стоить, – поинтересовался он, – в эти благословенные времена удар шпагой, нанесенный точно, умело и по всем правилам искусства?

Плюмаж выпятил грудь, громко притопнул правой ногой и сделал глубокий выпад. Галунье скосил глаз.

– Тише! – сказал он. – Не шуми. Люди идут, – и склонившись к уху Плюмажа, прошептал: – Думаю, что и сейчас недешево. Надеюсь не позже, чем через час, узнать цену из уст самого господина Гонзаго.