Глава 2

Новогодняя ночь.

Дорогой Папа!

Я очень сожалею, что так с тобой поступила. Мне от этого не легче, поскольку я люблю этого малыша. Однако я осознала, что прямо сейчас не смогу быть ему матерью. У меня в голове каша, и это продолжается уже долго, и ты должен это понимать лучше, чем кто-либо другой. Я определённо съехала с катушек. Чувствую, что способна навредить и себе, и мальчику. Тебе же не нужно, чтобы случилось такое!

Помню, как ты в первый раз повёл меня в музей Фрика, мне было одиннадцать лет, и я впервые увидела Вермеера. Это был образ внутреннего совершенства на земле, и это заставило меня искать столь же совершенной жизни и для себя. Из-за этого же я захотела стать художником, чтобы безопасно жить в студии, создавая свой собственный мир. Похоже, что всё это мне не удалось. Когда ты в прошлом году написал мне о смерти мамы, если это на самом деле так, я не ответила, поскольку была убеждена, что весь мир вокруг – сплошное дерьмо. Лишь мой сын смог заставить меня поверить в то, что нужно продолжать.

Его зовут Карлос Сапата Сантос. Откликается на имя Карлито. Он неплохо говорит по испански и знает несколько английских слов. Его отца зовут Рафаэль Сантос, как тебе известно. Я не знаю, где находится Рафаэль. Он может оказаться в Испании, он говорил, что поедет туда, или в Москве. Я не знаю в точности. Мы не виделись уже четыре месяца, и я буду пытаться его разыскать.

Карлито исполнится три года в День святого Патрика. Día de San Patricio, как его называют в Мексике. Viva Irlanda!^[5] Он не писается в кроватку. Он спит днём, una siesta^[6], и крепко спит ночью. Он привит от оспы, а в Альбукерке ему сделали уколы от дифтерии и столбняка. На вид он вполне здоров. Ты лучше, чем кто-либо, поймёшь, что ему может понадобиться. Он очень умный. Его не крестили. Ni modo^[7], как говорят мексиканцы. Не имеет значения.

Я не знаю, насколько хорошо Карлос запомнил своего отца. Даже в Мексике он его редко видел, Рафаэль работал в департаменте народного образования, создавал учебные программы для чужих детей. Рафаэль уехал от нас в июле прошлого года, сказав, что уезжает, чтобы продолжить своё революционное образование, а мы с Карлито присоединимся к нему позже. Он говорил, что направляется в Испанию, а затем, возможно, в Москву, а потом он собирается вернуться со своими уроками в Мексику. Он не вернулся. Не написал мне. И я должна найти его или сойти с ума. В конце концов, я же дочь своей матери.

Я оставалась с его семьёй, будто в тюрьме, ждала три месяца вестей от него, потом взяла Карлито и растворилась в ночи. Я направилась в Таос, штат Нью-Мексико, где осело несколько художников из Нью-Йорка, и, чтобы заработать на пропитание, продавала туристам бездарные пейзажи. Бог мне помог, но мне было так одиноко, что я закрутила роман с художником-акварелистом! Я должна была вернуться в твой дом, но тщеславие перевесило. Я не могла даже попросить о помощи. До сегодняшнего дня.

И даже сейчас я не могу постучать в твою дверь, не могу предстать перед тобой. Прости меня. Прежде чем сделать что-либо ещё, я должна найти Рафаэля. Где бы он ни был. Карлито нужен его отец. Мне нужен мой муж. После этого я смогу жить человеческой жизнью в мире, который, надеюсь, станет лучше. Пожалуйста, папа, постарайся меня понять. Пожалуйста… Если ты назовёшь меня эгоистичной или испорченной (как это часто делала мама), это будет, пожалуй, справедливо. Но пойми, я должна это сделать, чтобы продолжать жить. И чтобы дать Карлито ту жизнь, которую он заслуживает.

Ни в чём из этого нет твоей вины. Ты всегда был чудесным любящим отцом. Ты одарил меня искусством, музыкой, литературой, а главное – примером простой человеческой доброты. Ты учил на примере. Будучи таким. Проблема была не в тебе. Проблема была во мне. Я какая-то ущербная, во мне есть пустота, которую невозможно заполнить. По крайней мере, пока. Мне почти двадцать лет, и я так ни с чем и не определилась. Во мне есть нечто, заставляющее меня приносить боль тем, кто меня любит.

Я не хочу, чтобы этот порок, чем бы он ни был, передался Карлито.

Я прошу лишь об одном: чтобы ты не отдавал его на усыновление. Я понимаю, что ты человек занятой и денег у тебя немного, но если его кто-то усыновит, он наверняка исчезнет, как его отец. Америка слишком велика. И Нью-Йорк тоже. Пожалуйста, не дай ему пропасть. Моя первая остановка будет в Барселоне. Я буду ежедневно заходить в отделение American Express. Я пришлю тебе свой адрес, и, если ты скажешь, что не можешь больше быть с моим сыном, я отправлюсь домой следующим же пароходом.

Я накопила почти восемьсот долларов и потрачу их на то, чтобы найти Рафаэля, вернуться с ним обратно, попробовать наконец соорудить что-то более-менее прочное или положить этому конец. Пожалуйста, прости меня за всё. Я буду любить тебя, пока жива.

Твоя дочь Грейс.

Делани сидел в старом потёртом кресле у камина, листки письма лежали на его коленях. Он представлял, как его дочь появляется из бушующей пурги, толкая перед собой двухдолларовую коляску с сыном, а за спиной её дует ветер с реки, и он подумал о её жизни и о своей и заплакал.

Он проснулся в голубом вечернем свете под причитания мальчика, который звал свою маму. Причитания чуть поутихли, прерываясь, словно запятыми, одним и тем же словом: «Мамá».

Делани включил светильник, взял с кровати салфетку и дотронулся до мальчика, а затем поднёс салфетку к его носу. «Дуй, – сказал он. Мальчик на мгновение замер с глазами, полными слёз и потёками от слёз на щеках. Делани показал ему пример пальцами на собственном носу. – Дуй».

Мальчик высморкался. Раз, затем другой. Потом осмотрелся вокруг в этом странном мире.

«Всё хорошо, – сказал Делани мальчику, уставившемуся на него. – Todo bien^[8]».

Мальчик выпятил нижнюю губу, собираясь заплакать, но затем, похоже, взял себя в руки. Делани ткнул себя в грудь.

– Я твой дедушка, – сказал он. И снова ткнул себя в грудь. – Дедушка.

Мальчик прошептал: «Деда».

– Правильно! – сказал Делани, улыбнувшись. – Деда.

Мальчик тоже улыбнулся.

– Деда.

Делани поднял его. «Давай-ка одеваться». Голова мальчика была у самого уха Делани.

– Хвопя, деда…

– Нет, на этот раз кое-что получше, – Делани взглянул на окна, выходящие на улицу. Снег почти перестал идти. Он пощекотал малыша, и тот засмеялся. – Как насчёт спагетти?

Карлито не понимал, что значит это слово, однако они умылись, оделись и вышли вместе на улицу, где сгущался вечер. Снегопад был уже не таким сильным. Глаза мальчика расширились. Сотни ребят толкали друг друга на санках, воинственно кидались снежками, взбирались на огромные сугробы, под которыми покоились запаркованные авто. Доходный дом на углу отбрасывал длинные синие тени – эта мрачная фабрика, производящая детей, преступников и болезни. Но теперь всё это сияло в общей белизне. Тротуары полностью ушли под снег, и единственный возможный путь пролегал посредине улицы. Взрослые торопливо шагали со своими скромными авоськами с едой, пытаясь не поскользнуться, моля кидающихся снежками о временном перемирии, пока они пройдут. Карлито остановился в снегу, доходящем ему до колен, и стал наблюдать за происходящим. Потом опустился вниз и попробовал слепить снежок, но сухой холодный снег выдувало из его маленьких ручек. Он нахмурился.

– Потерпи немного, – сказал Делани, сжимая в руках свежий снег, чтобы сделать его податливее. – Смотри, как надо…

Затем он слепил снежок и отдал его Карлито.

– Теперь можешь бросать, малыш, – сказал Делани, сделав соответствующий жест. – Бросай снежок.

Карлито неуклюже запустил снежный комок левой рукой, одетой в варежку, в направлении снежной горы и довольно засмеялся. Потом захватил ещё снега в обе руки.

– Погоди, – сказал Делани. – Чуть притормози. Надо сжать и посчитать. Раз, два, три, четыре, пять – понял? – На этот раз снежок у малыша получился, он бросил его на три фута, прямо в ближний сугроб, и захлопал руками в варежках: «Се-зок! Се-зок!»

А потом Делани получил промеж лопаток. Он обернулся к банде юных снайперов – строителей укреплений и крикнул:

– Стоп! Прекратить огонь!

Его слова не смогли пробиться сквозь снег и ярость сражения. Из засады доносились колкости, Карлито выглядел встревоженным. Но Делани рассмеялся, поднял его левой рукой и посадил себе на плечи. И они поспешили удалиться с этой ничейной земли, где, впрочем, ничто не могло напомнить малышу о его маме.

Они свернули направо на Хадсон-стрит, двигаясь по широкому проспекту в южном направлении. Поездов на эстакадной дороге видно не было. Уличные фонари не горели, из чего Делани сделал вывод, что буря вызвала перебои с электричеством, отчего, в свою очередь, не работала Эл^[9] и замолкла телефонная сеть. Бары и продуктовые магазины были открыты, в помещениях горели свечи, и на улице возникало ощущение вечеринки, как на улице Горация, только в десять раз больше. Не так, как на Таймс-сквер прошлой ночью, если, конечно, такое происходит на Таймс-сквер каждый Новый год. Но очень похоже. Хотя, скорее, больше напоминало Брейгеля. В нескольких итальянских лавках, включая обувное ателье Нобилетти, на стёкла были наклеены первые страницы «Ньюс» и «Миррор», где красовался мэр Ла Гуардия, принимающий в полночь Нового года присягу. Заголовки кричали: ЭТО МЭР ФЬОРЕЛЛО^[10] и ВОТ НАШ МЭР! И Делани понял, что всё ещё не прочёл газеты. Он удивился, почему это вдруг на Хадсон-стрит чествуют республиканца – в самом сердце района, который его отец называл Тамманилендом, вотчиной демократов. Конечно, причина была уникальной, поскольку Фьорелло стал первым мэром-итальянцем – спустя пятьдесят лет после того, как первые итальянцы сошли с пароходного трапа на острове Эллиса. Их называли «б/д», что означало «без документов». А теперь один из них стал мэром величайшего города Америки. Гордость племени. Однако никаких других следов политики на Хадсон-стрит видно не было. Здесь были только снег и дети. А ещё ощущение стихийного бедствия, которое всегда приводило Нью-Йорк в особый восторг. И производило впечатление на самых юных, которые потом будут вспоминать это в трепетных снах, совсем как пурга восемьдесят восьмого года, которую припомнил Делани в это утро. А Карлито этот день, возможно, будет сниться всю оставшуюся жизнь.

Они наконец добрались до ресторана «Анджела» ровно в тот момент, когда на западной части улицы снова включили электричество. Это вызвало радостные вопли и усиление обстрела снежками, и Делани спустил малыша с плеч и поторопил его зайти внутрь ресторана. Подумал: «Вот чёрт, Грейс, ты должна была бы быть здесь, с нами. Ты должна прошептать что-то на ушко своему сынку. Этому милому сбитому с толку мальчишке, которого ты оставила в моих неумелых руках. Чёрт бы тебя побрал».

За столиками сидела дюжина посетителей – пары, компании по четверо, некоторые из них как раз задували запасные свечи, поскольку восстановленное электричество добралось до «Анджелы». Зал заполняли ароматы чеснока и масла, и где-то сзади, у кухни, внезапно заиграло радио, передававшее итальянскую музыку. За одним из столиков в углу четверо политиков-демократов хмуро уставились в тарелки со спагетти, один из них курил сигарету, не прерывая трапезы. Делани попытался вспомнить имя того, кто выглядел как главный. Он теперь судья. Друг отца. С прошлой полуночи республиканцы и этот проклятый Ла Гуардия завладели мэрией, и мир этих политиков перевернулся вверх дном. Каждый из них кивнул Делани, и все с любопытством глянули на Карлито.

В другом углу сидел Ноко Кармоди, его чёрный котелок возвышался над ирландской физиономией, словно отлитой из розового бетона. С ним было ещё трое профсоюзных деятелей пониже рангом. Делани отсалютовал Ноко, приложив пальцы к своей профсоюзной кепке, и глаза того просветлели. Он улыбнулся, держа в руке вилку с намотанными на неё спагетти, и выставил вверх большой палец свободной руки, жестом показав: надо поговорить. Они были знакомы ещё со школы, а прошлым летом Делани спас его жену от перитонита, когда у неё разорвало аппендикс. Он вдруг осознал, что половина всех присутствующих уже бывала у него на приёме в то или иное время.

Затем сзади возникла громадная улыбающаяся женщина, подошедшая, чтобы поприветствовать его; на ней был толстый слой косметики, а в мочки ушей были продеты золотые гвоздики, на которых болтались золотые кольца. Груди у неё были громадных размеров, а верхняя пуговица блузки была расстёгнута, выставляя напоказ ложбинку между ними. Оливкового цвета кожа была покрыта мелкими капельками пота от кухонного жара. Её широкий белый передник был завязан за спиной.

– Анджела, с Новым годом! – сказал Делани.

– И вас тоже, Док, – сказала женщина шершавым от табака голосом. – А кто эта маленькая кинозвезда?

– Мой внук. Он поживёт у меня немного.

– Немного – это сколько? – спросила она мягко и бросила на Делани взгляд, говорящий: это должно принести трудности и неприятности.

Делани пожал плечами. «Пока не знаю».

Анджела кивнула, вздохнула и отвела их за небольшой столик в углу, где Делани повесил драповую куртку мальчика на стенной крючок, а сверху приладил своё пальто и кепку.

– Погодите, – сказала Анджела. – У меня есть на что его посадить.

Она ушла в служебную часть, прошла через кухню и вернулась с высоким стульчиком. Затем поставила мальчика на пол и повязала ему на шею салфетку. Подняв откидной столик, плотно усадила малыша на сиденье, опустила столик и придвинула стул к столу. Всё это она умело проделала за несколько секунд. Мальчик сидел справа от Делани, идеальное расположение для левши.

– Хотите моллюсков? – спросила Анджела. – Я раздобыла немного в Джорджии. Всего лишь два дня назад. До того, как снег остановил движение поездов.

– Дай минутку подумать, – сказал Делани. – Я обещал ему спагетти, потому…

– Я ему положу детскую порцию, а вам?

– Почему бы нет? Спагетти. С моллюсками…

Пока они ожидали, карие глаза малыша метались по заполненному людьми залу в сигаретной дымке и по картинам, висевшим на охряных стенах. Неаполитанский залив. Вид Палермо. Обе работы отдавали ностальгией. Обе были написаны Фьерро, художником по вывескам, мастерская которого располагалась на Девятой авеню, сицилийцем, женившимся на неаполитанке, что некоторые люди считают за смешанный брак. В собрании Анджелы были и другие картины. Героическое полотно с изображением Гарибальди, привезённое с родины одним из посетителей. Картина с цветами на зелёных полях. Фотографии Анджелы тех времён, когда она была моложе и стройнее. Её семья на родине, за год до посадки на пароход, отправлявшийся в Америку, где Анджела и родилась в двух шагах от храма Преображения Господня на Мотт-стрит. Мать и отец её были ещё живы, оба были пациентами Делани. И на этой же стене, в стороне, висел портрет Франки Фишетти, первого парня с Хадсон-стрит, убитого на войне. Карлито моргал, глаза его, как затвор фотоаппарата, фиксировали в памяти каждую новую вещь, появлявшуюся в поле его зрения. Мама привезла его в мир, где было много разных комнат.

Молодой официант появился с корзинкой итальянского хлеба, большим куском сливочного масла и блюдом с оливковым маслом. Он взъерошил светлые волосы мальчика и поспешил прочь. Официанта быстро сменила Анджела, она принесла бутылку кьянти.

– Поздравляю с Новым годом, – прошептала она так, чтобы парни-демократы её не слышали. – И с Фьорелло. Чтоб не привыкать.

Она засмеялась и ушла. Делани налил на дюйм вина в свой бокал, сорвал с хлеба корочку и отдал её малышу.

– Это ресторан, Карлито, – сказал Делани, обводя жестом длинный зал. – Сюда люди приходят покушать.

Мальчик слушал, но ничего не говорил, пытаясь разгадать тайну этого нового для него сценария. Наверняка он хоть как-то нахватался английского в Нью-Мексико, – думал Делани, – пока его мама втюхивала туристам горные пейзажи. Он наверняка бывал там в ресторанах, даже если его мама откладывала каждый доллар на поиски мужа. Он, должно быть, знает больше, чем показывает. Точно так же, как его мать, когда ей было три года. Он должен помнить и художника-акварелиста. Дверь открылась, и вошли два интерна из больницы святого Винсента в застёгнутых пальто поверх зелёной униформы, оба с усталыми и голодными глазами. Джейка Циммермана, спасителя Эдди Корсо, среди них не было. Они стояли у двери, глядя на маленький столик слева, он оставался последним из незанятых. Делани видел их в больнице, но имён припомнить не смог. Они улыбнулись ему со словами новогодних поздравлений. Делани кивнул одному из них, молодой человек подошёл и склонился над их столиком.

– Как там особый пациент доктора Циммермана?

Интерн помедлил и сказал: «В порядке. Он будет жить. Его не существует, но жить будет».

– Это хорошо, – сказал Делани. – Суровые были сутки?