Ноко улыбнулся, похлопал Делани по плечу и отправился в салун под названием «Изумрудный остров», демонстрируя ту же походку, которой ходил Большой Джим, старомодную вестсайдскую походочку: сначала весь вес тела на одну ногу, затем вторая подтягивается волоком.

Делани слез с эстакадной дороги на Двадцать третьей улице, торопливо сбежал по расшатанным ступеням, держа купленное для Карлито под мышкой здоровой руки. Он шёл на север. Перед особняком Эдди Корсо стояла карета скорой, несколько копов сидели в зелёно-белой патрульной машине, а молодой филёр в униформе – серая шляпа и длинное синее пальто – облокотился на чугунный забор. Открылась калитка под навесом, и наружу вылез Бутси. Он мотнул головой Делани. Это означало «следуй за мной».

– Как он? – спросил Делани.

– Я же не доктор, – ответил Бутси. – Вы тут доктор. – Он покачал головой. – На мой взгляд, он в порядке. Не совсем, конечно, но в порядке.

Бутси первым поднялся по лестнице и прошёл в спальню. Эдди Корсо лежал на кровати. Он стал бледнее, стройнее и чуть старше. Увидев Делани, улыбнулся.

– Эй, – сказал он, помахав Бутси, чтобы тот вышел. – Ты всё-таки пришёл. – Он сел. – Что в кульке? Канноли?

– Игрушки для малыша.

– А для меня ничего нет?

– Ты в этом сезоне выбыл. Мне надо тебя осмотреть, Эдди.

– У меня всё супер. Этот пацан, которого ты мне подогнал, доктор Джейк, отлично поработал.

– Дай я посмотрю.

Эдди со вздохом расстегнул сорочку и с помощью Делани сбросил её с плеч.

«Подозреваю, что ты собрался уехать, – сказал Делани, медленно поднимая повязку, чтобы посмотреть на рану. – Думаю, что полицейская машина будет сопровождать тебя как минимум до тоннеля Холланда». Корсо кивал, улыбался и ничего не отвечал. Делани сказал:

– Посмотрим-ка… – Эдди Корсо был прав: разрез чист, а шов удалён. Заживает хорошо. Циммерман сделал тонкую работу. Делани начал обрабатывать тампоном клейкий слой пластырей.

– Да, я еду. Может, во Флориду. Надо подзагореть.

– У тебя есть медсестра в этой карете? Повязки-то надо менять дважды в день.

– Да, она внизу, в кухне. Я украл её из больницы святого Винсента на шесть месяцев.

– Ты потащишь монахиню во Флориду?

– Она не монахиня. Ты думаешь, я сбрендил? Её зовут Стелла.

– Хочешь, чтобы я поговорил со Стеллой, прежде чем вы уедете?

– Мы позвоним с дороги, если понадобится совет, – он улыбнулся. – Возможно, она монахиня в гражданском платье. У неё круто получаются «Богородице дево, радуйся» и «Отче наш».

– Возможно, она спасёт твою душу, Эдди.

– Думаю, что уже поздно, – сказал он и засмеялся. Потом подмигнул. – Иисусе, не смеши меня, мать твою.

Пауза. Делани взял Эдди Корсо за руку.

– Я хотел тебя поблагодарить за… ну, ты знаешь…

– Заткнись ты, тупое ирландское отродье. Просто потрать на мальчика. И если тебе нужно что-нибудь ещё, ну, там, убить кого-нибудь, например, просто позвони. Я буду у бассейна.

Делани поехал обратно в Даунтаун на надземке, озираясь на поредевшую толпу пассажиров. Иногда в поездах он чувствовал себя как в реанимационном отделении. Слишком много людей, чтобы знать каждого. У каждого – история, которую он никогда не услышит, а ему довелось услышать историй печали побольше, чем большинству обычных людей. Он видел их в настоящем, но у каждого из них было и прошлое. Лучше всего закрыться, остановить воображение, обращаться с другими человеческими существами так, как он обращался с пациентами. Отгородиться от прошлого. Если уж приходится иметь с ними дело, то осторожно, а затем вытряхивать из памяти. Они могут исчезать, как слова песни, которые вспоминаются лишь отдельными фрагментами. Стóит беспокоиться лишь о друзьях и нескольких любимых людях, а остальных можно оставить на волю провидения, а дальше, как любил петь Большой Джим, всё будет, как с козой Пэдди МакГинти. Эта песня всегда смешила Молли. Песня из прошлого.

С того момента как он впервые её увидел, он знал, что у Молли было своё прошлое. У неё случился выкидыш на причале Норт-Ривер, но ведь кто-то помог поместить плод в её опорожнённую матку. Кто-то из её совсем недавнего прошлого. Он знал это с самого начала, но никогда её об этом не расспрашивал. Ни в больнице святого Винсента, когда он пытался убедить её продолжать жить – мягкими словами, осторожно прикасаясь к её запястьям. Ни потом. Монахини тоже об этом не спрашивали. Они видели слишком много людей, прошедших через эти палаты, чтобы пытаться судить кого-либо из них. Делани – точно так же. Он ни разу не задал ей вопроса о её прошлом, когда она вышла из больницы, всё ещё в печали и каком-то притушенном гневе. Он не спросил и тогда, когда увидел её на Гринвич-стрит семь месяцев спустя, уже здоровую, работающую продавцом в «Уанамейкерс» и живущую в женском общежитии. Он никоим образом не полюбопытствовал, когда они в ближайший субботний вечер вместе отправились в театр Тони Пастора. Там, когда комики начали свою программу, он впервые увидел её очаровательную улыбку, полную избавления от печали, а потом они тусклым снежным вечером шли по Юнион-сквер, и она вяла его за руку, и повторила три шутки, а затем рассмеялась, и они пошли в ресторан, и даже тогда он не спрашивал. Он знал, что выслушает её историю, если она вообще её когда-нибудь расскажет, но задавать вопросы он не мог. Он не спрашивал в Балтиморе, когда они приехали туда, чтобы пробиться в университет Джонса Хопкинса. Он не спрашивал, когда они въехали в дом на улице Горация и в последующие годы. Он не спрашивал в своих письмах с войны. Он так и не спросил, и она так и не поведала ему свою историю. Но он узнал о ней нечто большое и тяжёлое: эта бессловесная история незалеченной раной оставалась у неё глубоко внутри.

Сидя в одиночестве в конце грохочущего вагона электрички, Делани увидел на другом конце юношу лет семнадцати-восемнадцати, одетого в кричащий костюм начинающего бандита. Тот стоял спиной к двери, держа перед собой руки, будто ожидая, что судья провозгласит его победу, не желая присесть и тем самым подвергнуть риску остро наглаженные стрелки брюк. Тут Делани подумал об Эдди Корсо, надеясь, что с ним будет всё в порядке. Он надеялся, что Эдди проживёт ещё много лет. Надеялся, что рана внезапно не загноится. Надеялся, что на его долгом пути до Флориды с ним не приключится какого-нибудь глупого дорожного происшествия. Надеялся, что его не выследит наёмный убийца.

Он вышел на Четырнадцатой улице, на прощание ещё раз взглянув на начинающего бандита, который не сдвинулся с места ни на дюйм. Он прошёл мимо испанской церкви, Испанского благотворительного общества и испанского гастронома, затем повернул налево на мясной рынок, а оттуда – на улицу Горация. Везде были дети, им был нипочём ледяной ветер с Норт-Ривер. Они играли в пятнашки. Бегали друг за другом. Вздрагивали в тамбурах и парадных, что-то замышляя, покуривая сигареты. Он имел дело с большинством из них и впредь будет иметь с ними дело. Ребёнок Реарденов. Ребёнок Капуто. Близнецы Корриганов. Они перемещались стайками по шестеро-семеро, он пытался представить среди них Карлито. Здесь присутствовал весь дежурный набор угроз: корь, скарлатина, коклюш. Летом к ним добавлялся полиомиелит и все пакости, которые они могли подцепить, купаясь с причалов Норт-Ривер. Обычные болезни таковыми и были – обычным делом. Мэр Ла Гуардия несколько дней назад заявил о том, что собирается сделать обязательными прививки для детей, и возможно, что он станет тем редким политиком, который сдержит своё слово. Возможно.

Улицы были полны и других опасностей. Ножи, пистолеты, логика стаи. Он лечил людей и от этого. Вскоре мальчишки-гангстеры перестанут болтаться по поездам вдоль Десятой авеню, составляя свой процент, но не раньше, чем Центральная железнодорожная компания откроет Хай-Лайн высоко над улицей. Со стороны реки уже строили и эстакадную дорогу Миллера, которая оторвёт автомобили от булыжных мостовых. Но Хай-Лайн – это уже нечто другое, это коммерческий путепровод, который проходит даже сквозь здания. Он представил себе, как стайки молодняка приставляют к стенам лестницы и запрыгивают в медленные поезда, чтобы скидывать из них на улицу всякую дрянь. Дети «Кастетов Гудзона», исчезнувших «Вайос». Некоторые из них слишком рано познали любовь к неприятностям, и чем сложнее неприятности, тем лучше.

На протяжении почти всего квартала он испытывал страх за Карлито. Если мальчик останется здесь, если ему здесь жить долгие годы, ему придётся ходить по этим улицам в одиночку. Делани не сможет быть с ним ежечасно. Роза Верга также отпадает, поскольку уже через месяц её может отсюда унести. Даже если она останется, другие дети будут дразнить его за то, что у него в роли телохранителя – женщина. Или потрёпанный респектабельный дедушка. Но он не мог просто взять и переехать. Не мог позволить себе другой дом. Не мог просто уйти. Это было его место, и он дал клятву. Во Франции, сидя в грязи и дерьме, он пообещал себе: если выживет – станет служить своим людям. Весь остаток своей долбаной жизни. Если он сбежит с Карлито в кучерявое предместье, или в Бруклин, или в Бронкс, нарушенная клятва сожрёт его изнутри. Ему нужно найти способ остаться.

Однако, несмотря на клятву, Делани понимал, что ему придётся иметь дело с практическими соображениями. В какую школу будет ходить мальчик? Школа Пресвятого Сердца была лучше, чем публичная. Однако неприятности подстерегали и там, даже опасности. Слабоумные батюшки, клокочущие божьей яростью и мучимые собственными желаниями. В своих подопечных они сеяли страх ада и ненависть к плоти. Карлито может получить эти мелкие увечья, способные оставить шрамы на всю жизнь. Будь ты проклята, Грейс.

Он вошёл в вестибюль и увидел на скамье плачущую молодую женщину с младенцем на руках. Когда он вошёл, она встала, пытаясь что-то сказать. Ребёнок был тих и неподвижен. За ней на скамье сидел Джепс Бранниган, его широкоскулое азиатское лицо больше напоминало деревянную скульптуру, чем живое существо. Он пришёл за хинином. И ещё была Салли Уилсон, глядящая в темноту в дальнем углу. Делани поднял руку в жесте, обращённом к ним всем.

– Мне нужно пять минут, – сказал он. – Дайте мне их.

Моника была за своим столом, с плоским и лишённым выражения лицом и усталыми глазами. Она закрыла за ним дверь. Он вспомнил то утро, первое мая 1909 года. Позвонил Ноко, тогда ещё бригадир докеров, а не президент профсоюза. Он сказал, что на 41-м причале женщине стало плохо.

– Она из ирландцев-нелегалов, – сказал Ноко. – Я не хочу, чтобы идиоты из миграционной службы забрали её на остров, чтобы там оттрахать или что ещё.

Делани, поднажав на педали, примчался на причал. В тёмном уголке Ноко поставил вокруг женщины своих грузчиков с одеялами, чтобы скрыть её от посторонних глаз. Она была молодой, бледной, красивой и наполовину в сознании. Только что прибыла из Ирландии в четвёртом классе, и у неё случился выкидыш. Молли.

– Звонил парень по имени Джеки Спиллейн, – сказала Моника. – Насчёт парового отопления.

Ноко дозвонился. Снова.

– Я позвоню ему позже, – сказал Делани, и следом: – А где мальчик?

– Роза пошла за продуктами и взяла его с собой.

Он поднял бумажный пакет.

«Я ему кое-что купил». Он передал ей пакет, Моника уставилась внутрь и улыбнулась.

– О, это здорово. Ему нужно с чем-то играть, этому малышу, – она отдала пакет обратно. – А ещё я разыскала для вас адреса «Америкен Экспресс»: Барселона, Мадрид, Париж.

– Напиши адреса на конвертах, чтобы отправить позже. Письма ещё надо будет написать.

Он снова сделал паузу, затем кивнул на дверь в комнату ожидания.

– Там ребёнок-то жив? – прошептал он.

– Не знаю, – сказала Моника. – У ребёнка прошлой ночью начала идти кровь из носа и рта. Я пыталась заставить мамашу обратиться в больницу. Та заявила: «Никаких больниц. Я хочу, чтобы девочка осталась жива».

– Давай-ка сначала её. Подготовь хинин для Браннигана, бесплатно. А чем захворала принцесса Уилсон?

– Хочет, чтобы муж вернулся.

– Я с этим помочь не смогу. Он уже шесть лет как мёртв.

– Она думает, что вы сможете его вернуть.

Делани вздохнул. Он заметил, что она прикусила себе щёку.

– Ты в порядке?

– Ну да. Нет. О, чёрт, Док, всё как обычно. Пришли счета, целая уйма, а когда Роза с мальчиком вернутся, будет и того хуже.

– Погоди.

Он пошёл в офис и закрыл за собой дверь. Покрутил диск на небольшом сейфе, выудил конверт и вытащил хрустящую стодолларовую купюру. Согнул её пополам, а потом вышел и протянул Монике.

– Разменяй это где-нибудь. Только не в банке. Заплати по счетам. И пригласи женщину с младенцем.

Моника уставилась на стодолларовую купюру.

– Вы что, банк ограбили?

– Типа того.

Женщину звали Бриджет Смит. Ей было девятнадцать, не замужем, а дочери – семь недель от роду. Дочь была к тому же мертва. Он посмотрел на ребёнка на смотровом столике, глаза перебрались на коричневое фото Джона МакГроу с Большим Джимом. Женщина всхлипывала. Прикоснись к ней ради Христа. У неё умер ребёнок.

Он деликатно взял её за предплечье, но не сказал ни слова. Сказала она.

– Она же умерла, не так ли?

– Да, – сказал Делани. – Пневмония.

Она подняла мёртвого младенца, крепко обняла и зарыдала. Никаких слов, лишь сокрушительный скорбный вой.

Делани обнял её рукой, прижал к себе, дверь открылась, и вошла Моника. Он ей кивнул, Моника подошла и отодвинула его в сторону. Положила ей руку на плечо, пытаясь вытеснить в другую комнату.

И тут Бриджет Смит прорвало:

– Не гоните мне сраную чушь! Она умерла! И у меня дома нету сраной жратвы и сраной воды, трубы помёрзли, и тепла нету, и папаша её сраный идиот, свалил по своим сраным делам!