На полке во много рядов громоздились консервные банки. Донья Имельда дала мне тряпку и стремянку, чтобы я могла дотянуться до самых верхних, а сама ушла за кассу. Я трудилась долго, в конце концов все банки засияли чистотой, но ряды их слегка покривились. Донья Имельда показала мне, как выстроить их ровно, и теперь уж я все сделала идеально. Потом она поручила мне расставить рулоны туалетной бумаги. Когда я закончила, супермаркет уже закрылся на обед.

Папа с доньей Имельдой стали обсуждать предстоящие заказы. Мы вышли вместе с кладовщиком через заднюю дверь. Они с доньей Имельдой направились в свой район, к облупившимся кирпичным домишкам с жестяными крышами на склоне горы.

– Мама за нами не приедет?

– Она позвонила, сказала, что сходит в сауну и будет попозже, а мы чтобы дошли пешком и купили курицу гриль. Лусила сегодня ушла пораньше.

Папа взял меня за руку. Мы вышли на улицу, миновали банк и аптеку, издалека помахали продавцу лотерейных билетов на углу – тот обслуживал покупателя. Дошли до перекрестка, который продолжался мостом через реку. Папа вдруг шагнул к машине, припаркованной возле сигнала «Стоп», и чуть ли не сунул голову в окно:

– Приве-е-ет.

Я задумалась и не сразу поняла, что это наш «Рено 12», а внутри сидит мама. Я чуть не подпрыгнула от неожиданности, и мама тоже:

– Ой, Хорхе, как ты меня напугал!

Мы обошли машину и сели.

– Прекрасно выглядишь, – сказал он.

Салон нашей машины был из черной кожи, он пылал, будто камни в реке под полуденным солнцем, но мама выглядела свежо в облегающем красном гимнастическом трико и с мокрыми волосами.

– Я сходила в душ, – сказала она.

– Что ты тут делаешь?

Этот район был не по пути домой.

– Я на выходе столкнулась с Гонсало и отвезла его домой.

– Ага.

– Я вас не подождала у супермаркета, потому что двери были закрыты, я думала, вы уже ушли.

– Пришлось задержаться: разбирались с заказами.

Мама положила ладонь на рычаг переключения передач и тронулась. Папа, не сводя с нее глаз, погладил ее по руке:

– Правда прекрасно выглядишь.

Если я умоляла изо всех сил, а мама была в хорошем настроении, она позволяла мне краситься за ее туалетным столиком.

– Только, тезка, не сломай мне тут ничего.

Столик перешел маме по наследству от бабушки, он был старинный, с круглым зеркалом и множеством ящичков с кистями, щеточками, флакончиками, баночками и коробочками. Я красила губы красным, когда мама, застонав, заворочалась в кровати. Она отложила журнал и попыталась встать.

После аэробики у нее все болело. Я закончила с помадой и взялась за зеленые тени. Мама прошла мимо меня в ванную; я видела ее в зеркало, медленную и тяжелую, будто из железа. Я полюбовалась собой с одного ракурса, потом с другого, взяла кисть и нарумянила щеки. Зазвонил телефон, я пошла к нему.

– Я возьму-у-у, – крикнула мама из ванной.

Телефон вновь зазвонил, я уже стояла рядом и сняла трубку:

– Алло?

По другую сторону провода кто-то дышал в трубку.

– Алло, – сказала я.

Дверь ванной распахнулась.

– Алло, алло.

Мама быстро-быстро подошла и выхватила у меня телефон.

– Алло?

Трубку повесили. Мама раздраженно шваркнула трубку, казалось, вся ярость на свете скопилась у нее в ноздрях – они гневно раздувались.

– Ты посмотри на себя, – сказала мама. – Вылитый клоун.

Мама обычно лежала в постели, возле тумбочки с телефоном, поэтому чаще всего трубку брала она. Я угадывала, кто звонит, по ее тону. С тетей Амелией она говорила почти так же, как с Глорией Инес. С обеими могла разговаривать подолгу, только с Глорией Инес больше смеялась. Глория Инес была дочь бабушкиной троюродной сестры, единственная оставшаяся у мамы родственница. С доньей Имельдой мама говорила на «вы» и беседовала о растениях. С папой – строго по делу, как с консультантом из банка или с управляющей домом, только менее формально.

Внизу, в гостиной, на журнальном столике стоял другой телефон. Иногда Лусила или я брали трубку раньше мамы.

– Алло?

Мы уже привыкли к молчанию по ту сторону провода.

– Алло, алло.

По ту сторону клали трубку.

А иногда, бывало, я бегала по джунглям на первом этаже, а мама была у себя в комнате, или наоборот – она поливала растения, а я листала какой-нибудь из ее журналов, звонил телефон, и трубку снимали мы обе одновременно.

– Алло?

Тишина. Мама просила меня повесить трубку, и вот с ней этот кто-то разговаривал. С этим немым мама шепталась и нежно щебетала.

В среду днем я ходила на рисование. Приходила после уроков, обедала, а потом мама отвозила меня на машине в художественную школу. Школа располагалась в районе Гранада, в старом особняке с колоннами, патио и мозаичными полами. Мама уезжала, а я отправлялась на занятие, которое длилось полтора часа. После она меня забирала, мы заезжали в супермаркет, покупали молоко, яйца, хлеб, все необходимое, платили, как самые обычные покупатели, папа отвозил нас домой, а сам на машине возвращался в супермаркет и приезжал домой только вечером, после закрытия.

А иногда, по пятницам или если на следующий день не было уроков, мы с мамой после школы отправлялись за покупками в центр – возле универмага «Сирс», на улицах, где раньше были только жилые дома, теперь располагалось множество магазинов. Мы покупали маме журналы в Национальном книжном и разглядывали витрины. Вечерний ветер трепал нам волосы и задирал женщинам юбки. Мы ели плоды персиковой пальмы, кислое манго и антильский крыжовник, ледяную фруктовую стружку и пирожки с сыром в кафе «У бабушки» или мороженое из автомата в «Дари» – там были столики на улице. Мы садились за столик, я лизала мороженое, а мама нервно дергала ногой.

По диагонали с другой стороны проспекта располагался «Зас», и вскоре к нам подходил Гонсало – а если не подходил, то стоило мне доесть, как мама хватала меня за руку и тащила через дорогу, мы лавировали между машинами, как лягушка в «Атари».

Витрина «Зас» тянулась через весь фасад – в ней красовались нарядные манекены с жесткими усами и волосами. Гонсало улыбался нам через стекло, а закончив с покупателем, выходил к нам на улицу. Иногда мы заходили внутрь. Он едва замечал меня, но все-таки в конце концов здоровался.

Его интересовала только мама. Он говорил ей что-то, стоя вплотную, так что я не разбирала слов, а если переводил взгляд на меня, то только чтобы убедиться, что я ничего в магазине не трогаю.

Примерочные располагались в глубине, за обувным отделом. Сбоку висели костюмы. В центре стоял стеклянный прилавок с кассовым аппаратом и россыпью аксессуаров: запонки, бумажники, брелоки и все такое. Напротив кассы висели рубашки и брюки, ремни и галстуки.

В этом отделе были тяжелые металлические стеллажи, приваренные к полу. Мой любимый – с галстуками, они свешивались с полки, загибались и заворачивались в другую сторону, описывая круг. Галстуки были всевозможных расцветок и узоров – оранжевые, серые, синие, розовые, однотонные, в полоску, в горошек и с причудливым орнаментом, как занавес в цирке.

Пока мама разговаривала с Гонсало, мне хотелось отдернуть этот занавес и посмотреть, что там за ним. Наверняка какие-нибудь чудеса: ярмарка с облачками сладкой ваты, заколдованный лес, в котором живут гномы, страна по другую сторону радуги. Но Гонсало не отвлекался ни на секунду – завидев, куда я собралась, толкал маму локтем.

– Не вздумай трогать эти галстуки, – говорила она.

Рядом был «Хенеро» – бóльшую часть года просто скучный магазин тканей, но в октябре там продавали костюмы на Хеллоуин, а в декабре – рождественские украшения и другие импортные чудеса.

В тот год привезли ультрамодные кеды «Адидас» – замшевые, синие с желтыми полосками. Мы зашли. Кеды пришлись мне точно впору. Мама увидела цену на этикетке и возмутилась:

– Это грабеж!

– Ну они такие красивые…

– Очень красивые, но будь эти полоски хоть из золота…

– Ну пожалуйста.

– Нет.

– Ну я тебя умоляю.

– Снимай.

– Ну мне они очень нужны.

– Снимай быстро, Клаудия.

Я нехотя послушалась.

– А может, это будет подарок на Рождество?

– Нет.

Мама вырвала кеды у меня из рук и поставила обратно в витрину.

– Ну не вредничай.

– Надевай ботинки.

– Если ты мне их подаришь на Рождество, можешь потом вообще никогда больше ничего не дарить – ни на первое причастие, ни когда я сдам все предметы и перейду в четвертый класс, ни на день рождения.

– Еще раз тебе повторяю: надевай ботинки.

Я взяла их и показала маме:

– Смотри, какие они старые. Вот-вот развалятся.

– Клаудия…

По голосу было ясно: она начинала сердиться. Я послушалась, надела ботинки, и мы вышли из «Хенеро». Кеды сияли с витрины.

– Ты посмотри. Это самые красивые кеды на свете, и в Кали ни у кого больше таких нет.

– Ну хватит уже.

– Я жить без них не могу.

– Ты с ума меня сведешь.

– Ну пожалуйста-препожалуйста…

Она остановилась:

– Предупреждаю тебя, Клаудия: еще одно слово – и ты не только эти кеды не получишь, а вообще останешься без подарков.

– Но ведь…

– На Рождество, на первое причастие, на конец года и на день рождения. Поняла?

Я поняла, что пора мне и вправду проглотить язык, молча кивнула, и мы пошли дальше.

С полудня стояла такая жара, что весь город, казалось, таял. У мамы над верхней губой выступили капельки пота, у меня взмокли виски. Вдруг с земли в воздух взлетела бумажка. Ветви деревьев вздрогнули, и на мгновение все вокруг замерло: машины, люди, звуки. Во всем Кали не осталось ничего, кроме порыва ветра.

Мы пришли в «Дари». Смирившись, что адидасов мне не видать, я заказала то же, что и всегда: ванильный рожок. Мы вышли, я – с мороженым в руке. Обезумевший ветер взъерошил нам волосы. Садиться мы не стали. Гонсало рысцой перебежал дорогу. Мамин взгляд потеплел, она собрала волосы в ладонь и стояла так, пока он не подошел и не оказался с ней лицом к лицу.

Ни он, ни я не поздоровались. Я села, не глядя на них, и принялась лизать мороженое; дело это было нелегкое, потому что мороженое таяло, а ветер впечатывал в него мои волосы. Я перешла к рожку – медленно уничтожила вафлю, а когда она закончилась, схватила маму за руку:

– Пошли?

Она взглянула на меня. От ее злости не осталось и следа. Мы пошли назад, я думала, что к машине. Когда я опомнилась, мы стояли у витрины «Хенеро».

– Ты мне их купишь?

Я не верила своему счастью.

– Куплю, – сказала она, – это будет часть подарка на Рождество.

Елка в «Зас» была огромная, с золотой звездой на верхушке. На ветвях ее висели красные и серебряные шары, и я отражалась в них вся перекошенная, c темными инопланетянскими глазами, носом-инжириной, огромной головой и рахитичным тельцем. Мне захотелось показать отражение маме. Их с Гонсало поблизости не было. Я поискала вокруг. Они обнаружились в глубине магазина, в примерочной кабинке.

Я слонялась по магазину, не зная, чем себя занять. Один продавец показывал покупателю костюмы, другой начищал ботинки в витрине. Кассир за прилавком болтал по телефону. Внизу, под дверью примерочной, прижимались друг к другу коричневые мокасины Гонсало и мамины красные туфли на каблуках.

Ноги принесли меня к галстукам. К цирковому занавесу и чудесам: ярмарке, зачарованному лесу, волшебной стране.

Кассир, покупатель и продавцы были заняты своими делами. Мама с Гонсало по-прежнему стояли в примерочной. А я ведь могла бы выйти на улицу, потеряться в городе, меня мог бы украсть похититель детей или какой-нибудь сумасшедший – сунул бы в мешок, и поминай как звали.

Ладонь у меня была грязная от растаявшего мороженого, пальцы – черные и липкие. Я посмотрела на себя в зеркало: футболка в подтеках, лицо перемазанное, волосы спутались, прическа перекосилась. Пугало какое-то. Мелкая, тощая, черная вся – мама говорила, как она в детстве, но на самом деле – вылитый папа. Уродина.

Я вернулась к занавесу, скрывавшему от меня чудеса, и аккуратненько провела рукой по галстукам, взлохматила их. Сунула внутрь обе руки, раздвинула галстуки, занавес открылся. Я была разочарована: ни сладкой ваты, ни гномов, ни радуги внутри не оказалось, а один только алюминиевый стеллаж.

Из мести я прошла между рубашками на вешалках – прошла вся целиком, а они тянулись ко мне, будто морские водоросли. Перепачкаются – и отлично. А потом – между брюками, как в темном шершавом лесу. Брюк я тоже не пожалела. Я вышла наружу. Кассир перестал разговаривать. Продавец все показывал покупателю костюмы, а рядом другой начищал ботинки. Мама с Гонсало еще не вышли.

Я пошла к примерочной. Остановилась прямо перед дверью. Коричневые мокасины стояли перед красными туфлями на каблуках. Ко мне подошел кассир, улыбнулся и показал сжатую ладонь. Разжал кулак. Внутри оказались красные карамельки из тех, что они предлагали покупателям.

– Сколько мы уже не были в отпуске? – спросила мама.

Папа пожал плечами.

– Тысячу миллионов лет, – сказала я.

– Вот и Амелия мне сказала. А здорово было бы съездить с ними в Ла-Бокану!

– Я хочу в Ла-Бокану!

– Мы не можем, – сказал папа.

– Из-за супермаркета, – сказала мама. – Вечно у тебя одно и то же: работа, работа, и ничего больше.

– Такова жизнь, что ж тут поделаешь?

– Амелия согласна закрыть магазин. Это же всего на пять дней.

– Нет.

– Гонсало дали отпуск.

– Это Амелия тебе сказала?

– Да.

– Я за них рад, но не могу закрыть супермаркет под конец года.

– Там ведь все равно праздники, по вечерам никто не работает. Так что получается всего пять раз по полдня.

– У нас больше всего алкоголя покупают по праздникам.

Мама вздохнула:

– Знаю.

Мы вернулись к еде. Вечерний ветер тихонько колыхал листву джунглей, баюкал, будто хотел усыпить. В углу, под потолком гостиной, спрятался мотылек. Его никак было не достать, даже длинной палкой для мытья окон. Мотылек распластал по стене огромные крылья с черными кругами.

– Он нападет на нас, – сказала я.

– Кто? – спросила мама.

– Мотылек.

– Ой, я и не заметила. Огромный какой.

– Он улетел, – сказала я следующим вечером, когда мы сели ужинать.

– Кто? – спросила мама.

– Мотылек.

– Точно, я и забыла.

Мама налила всем супа.

– Я договорилась, – сказала она папе.

– О чем?

– Насчет отпуска.

– Но…

– Закрываться не придется. Донья Имельда за всем присмотрит.

– Она не сможет.

– Поезжайте отдохните – вот что она мне сказала.

– Ты с ней говорила?

Мама кивнула:

– И с Глорией Инес. Она приглядит за доньей Имельдой. Будет заезжать каждый вечер перед закрытием, удостовериться, что все в порядке.

– Да что Глория Инес понимает в супермаркетах?

– У нее муж экономист.

– А это тут при чем?

– Ох, Хорхе, хватит упираться. Ты только о супермаркете и думаешь, а до нас тебе дела нет – ни развлечься, ни уехать куда-то из этого города. А я хочу съездить, проветриться, посмотреть новые места. Не будь ты таким занудой.

– Можно взять Паулину?

– Нет, – сказала мама. – Мы же не хотим, чтобы ее унесло море, правда?

В Ла-Бокане все время собирался дождь и все было серое. Небо, море, песок, деревянные хижины на ходулях, прямо как уличные акробаты. Наш двухэтажный домик стоял на холме под названием Эль-Морро.

По утрам мы ходили на пляж. Мама с тетей нежились на солнце и читали мамины журналы. Я играла на берегу с папой или с детьми – местными или тоже приехавшими в отпуск. Гонсало плавал, бегал, занимался гимнастикой и прохаживался вдоль моря, щеголяя мускулами. На нем были крошечные плавки, под которыми проступали контуры краника, а волосы кудрявые и жидкие в отсутствие укладки.

Наступало время прилива, пляж сужался. Мы обедали жареной рыбой, санкочо или рисом с креветками в каком-нибудь пляжном ресторанчике, потом взрослые пили пиво, а я вместе с другими детьми возвращалась к морю.

Наступало время отлива, пляж расширялся вновь. Мы смотрели, что принесло нам море. Семена, ракушки, бутылки, морские звезды. Однажды я даже нашла кроличью лапку – талисман на счастье. Она была вся в песке, мне стало противно, и я ее выкинула.

Мы понимали: пора уходить, когда из джунглей поднимались облака чудовищных москитов, которые кусали нас даже сквозь одежду, залетали в уши, в глаза и в нос.

По ночам шли жуткие ливни. В Ла-Бокане не было электричества, мы использовали керосиновые лампы, которые сильно дымили и привлекали ночных бабочек. Некоторые были красивые, нежных цветов, со светлыми волосками на лапках, другие – темные и страшные, в сто раз больше того мотылька, который залетел к нам в квартиру.

Мы резались в карты на бобы вместо денег. Папа всегда играл молча, с обычной своей спокойной улыбкой он обирал нас дочиста. Взрослые что-нибудь пили – вино, ром, водку. Мы много хохотали, и тетя Амелия уходила спать, скрючившись, потому что от смеха у нее болел живот.

Я спала в комнате с мамой и папой, они – в двуспальной кровати, я – в односпальной, нас разделяла тумбочка. Ложась спать, я смотрела на свою пустую постель, вспоминала Паулину и клала подушку на ее половину кровати, чтобы закрыть пустоту.

Все произошло посреди ночи. Меня разбудили голоса, точнее, обвинительная речь тети Амелии. Я спустилась по лестнице вслед за папой. В гостиной было темно, в центре стояли Гонсало и мама, а у лестницы – тетя.

– В чем дело? – спросил папа.

– Я застала их тут.

Казалось, во рту у тети камни.

– Я спустился налить себе воды, – сказал Гонсало.

– А я читала, мне не спалось, – сказала мама.

– Без света читала? – спросила тетя.

Дождя не было. Мир снаружи дома казался спящим великаном, шум моря – его дыханием. А внутри – мрак, наши силуэты и тень шкафов, чернее самой ночи.

– Лампа погасла, Гонсало помогал мне ее зажечь.

– За идиотку меня держишь, Клаудия?

– Да ты пьяна, – сказала мама.

– А ты лицемерка. – Тетя с трудом держалась на ногах.

– О господи, ты что, застала нас за чем-то непристойным?

Тетя, не в силах ответить, уставилась на маму.

– Послушай, Амелия, я по-хорошему тебе говорю. Ты пьяна и видишь то, чего нет. Так я и знала, что не стоит нам ехать с тобой в отпуск.

Мама прошла мимо тети и взяла папу под руку:

– Пошли.

Мы поднялись к себе и легли. Осталось лишь мерное дыхание моря.