Через две недели моя бабушка умерла от кровоизлияния в мозг.

Поначалу молодые жили на съемной квартире. Дедушкин дом оказался чересчур велик для одной тети Амелии, и его продали, а на вырученные деньги купили две квартиры. Одну маленькую – для моей тети, в нескольких кварталах от супермаркета, который стоял у подножия гор, в Портада-аль-Мар, возле старого района с особняками и новыми зданиями. Другую – для моих родителей, совсем рядом, в районе-близнеце по ту сторону реки.

Предыдущие владельцы квартиры забыли на балконе растение – зеленый паучок с белыми полосами по бокам длинных листьев. Листья выцвели, кончики их подсохли. В бабушкином доме в Сан-Фернандо тоже был такой паучок – до того как умер дедушка и бабушке с мамой пришлось изменить образ жизни. Мама, которая все еще скорбела по родителям, взяла паучок под свою опеку.

Между столовой и балконом были раздвижные стеклянные двери с деревянной рамой. Мама поставила паучок в столовой, пересадила его в горшок побольше, насыпала свежей земли и стала поливать. Она никогда еще не брала на себя заботу ни об одном живом существе и очень обрадовалась, когда паучок вновь зазеленел.

Донья Имельда, кассирша из супермаркета, увидев мамину радость, подарила ей черенок монстеры. Мама посадила его в глиняный горшок и поставила на журнальный столик. Листья монстеры дотянулись до самого пола. Тогда папа принес маме венерин волос, а тетя Амелия подарила ей на день рождения зонтичное дерево.

Квартира стала потихоньку заполняться растениями, пока не превратилась в джунгли. Я всегда думала, что джунгли – это мамины мертвые. Так они родились заново.

Самое первое мое воспоминание – это лестница. Я стою наверху у закрытой загородки и смотрю вниз, на длинную изломанную лестницу, на запретный трамплин, с которого можно было бы нырнуть в чудесную зелень, раскинувшуюся на первом этаже.

Мое второе воспоминание – родительская постель. Мама читает журнал, а я скачу рядом.

– Мамамамамамамама.

И вдруг ее окрик:

– Да что ж такое! Ты что, не можешь посидеть спокойно?!

А может, на самом деле это мое первое воспоминание, но оно кажется мне более новым, потому что я переживала его множество раз. Мама читает журнал, я задираю ей рубашку, чтобы подуть ей в пупок.

– Обязательно все время на мне висеть?

Вот я целую ее руку и локоть.

– Клаудия! Хоть на минуту оставь меня в покое, ради бога.

Вот она причесывается за туалетным столиком, я смотрю на нее, на ее длинные прямые шоколадные волосы, которые так и хочется погладить.

– Может, пойдешь к себе?

Вот уже подросла и, сделав всю домашку, залезаю к маме на кровать.

– Привет, мам.

Она встает с очевидным раздражением, я остаюсь сидеть на кровати с раскрытым журналом.

– Почему ты бросила работу в больнице? – спросила я.

– Потому что вышла замуж.

– А после этого ты не думала пойти в университет?

Она хотела что-то сказать, но промолчала.

– Папа тебе не позволил?

– Нет, дело не в этом.

– А в чем?

– Я его даже спрашивать не стала.

– Тебе уже расхотелось?

– Нет, не расхотелось.

– А почему тогда ты не попыталась?

Она закрыла журнал. «Ола», на обложке – Каролина Монакская в праздничном платье без лямок, на ней ожерелье, серьги и диадема с рубинами и бриллиантами.

– Потому что родилась ты.

Она встала и вышла в коридор, я пошла за ней.

– А почему у тебя нет больше детей?

– Еще одна беременность? Еще одни роды? Еще один постоянно рыдающий младенец? Нет уж, с меня хватит. И потом, ты мне и так достаточно подпортила фигуру.

– Если б можно было, ты бы не стала меня рожать?

Она остановилась и посмотрела на меня:

– Ох, Клаудия, я же не такая, как моя мама.

Мой день рождения приходился на длинные каникулы. Я родилась в День независимости, когда в центре устраивали парады, а люди уезжали из города на финки или на побережье. Единственное, что нам оставалось, – это отметить по-семейному, и мы пошли в ресторан.

Мама, как всегда, стала вспоминать беременность. Огромный живот, опухшие ступни, как ей не спалось по ночам и хотелось в туалет каждые пять минут и как она не могла встать с постели. Схватки начались за обедом. Это было самое ужасное, что ей пришлось пережить. Папа отвез ее в больницу, и там она промучилась весь день, всю ночь, а потом еще целый день до самой поздней ночи, и все это время ей казалось, что она умирает.

– Она родилась вся страшная, синяя. Ее положили мне на грудь, и я, дрожа и плача, подумала: все мои муки – ради вот этого?

Мама расхохоталась так сильно, что стало видно ее нёбо – глубокое и исчерченное параллельными полосами, как ребра умирающего от голода.

– Самый уродливый ребенок в больнице, – сказал папа.

Они с тетей Амелией тоже рассмеялись, показав язык, зубы и недожеванные остатки еды.

– А вот вторая девочка, которая родилась в тот день, была хорошенькая, – сказала тетя Амелия.

Последний снимок на стене кабинета был сделан в день моего рождения. Прямоугольник, такой же, как снимок маминых родителей, тоже черно-белый, в серебряной рамке.

Мама лежит на больничной постели и держит меня на руках, на лице у нее – ни капли страдания. Свежая прическа, глаза подведены, губы блестят. Мама улыбается. По сторонам от постели стоят тетя Амелия и папа и тоже улыбаются. На ней – платье с восточным узором и рукавами колокольчиком и пышная прическа, волосы загибаются на уровне подбородка. Он – с длинными бакенбардами, чуть менее лысый, чем я привыкла. Я – кулек, завернутый в одеяла. Крошечное существо с черными волосами и опухшими глазами.

– Я и сейчас уродливая?

Мы были в кабинете. Папа читал газету, сидя в откидном кресле, а мама подрезала бонсай, единственное растение на втором этаже.

– Ты о чем? – спросила она, будто не понимая.

– Вы сегодня смеялись надо мной, говорили, какая я была уродливая, когда родилась.

– Все новорожденные уродливые.

– А тетя сказала, что другая девочка была хорошенькая.

Папа расхохотался.

– Не смейся, – пискнула я, а потом спросила маму: – Я и сейчас уродливая?

Она отложила ножницы, подошла ко мне и присела, чтобы быть со мной на одном уровне:

– Ты красивая.

– Скажи мне правду.

– Клаудия, у некоторых женщин красота проявляется, когда они вырастают. В твоем возрасте я тоже была крошечная, тощая и темненькая. Ты же видела мои фотографии в альбомах?

Я их видела, но это не помогало: общего у нас с мамой было только имя. А все остальное я взяла от папы. Так говорили все: я была вылитый папа.

– Ты же знаешь историю про гадкого утенка? – спросила мама и сделала только хуже.

На папин день рождения десять дней спустя мы в последний раз собрались только вчетвером: тетя Амелия, мама с папой и я. Праздновали у нас дома. Джунгли были украшены серпантином, я нарисовала крупный плакат, а тетя приготовила апельсиновый торт. Мы с мамой подарили папе новый радиоприемник, чтобы слушать на работе, а тетя протянула ему сверток в упаковочной бумаге из магазина «Зас». Внутри оказалась светло-голубая рубашка из тонкой итальянской ткани.

Вскоре моя тетя отправилась в путешествие по Европе. Мы думали, она поехала с парой старых школьных подруг – она уже ездила с ними по Южной Америке и смотреть развалины майя. Маме показалось странным, что тетя не захотела, чтобы мы отвезли ее в аэропорт или встретили, но она и представить себе не могла истинной причины ее отказа.

Вернувшись из поездки, тетя позвонила и пригласила на обед – сказала, в любой ресторан, куда я захочу. Я выбрала «Дымный филин», потому что мне нравились пицца и столы с длинными скамейками, как в американском кино.

В ресторане было темно. В окна вплывали синие отсветы неоновой вывески. Тетя сидела в глубине зала, а рядом с ней – незнакомый мужчина. Завидев нас, они встали. Мужчина был молодой, атлетически сложенный, в облегающих брюках, с торсом тореро и с прической киноартиста.

– Познакомьтесь с Гонсало, моим мужем.

Мама с папой застыли, как будто им скомандовали: морская фигура, на месте замри! Я тоже разволновалась, но по другому поводу. За столом, будто настоящая девочка, сидела огромная кукла.

– А что это за кукла?

У нее были длинные шоколадные волосы, точь-в-точь как у мамы, зеленое бархатное платье, белые гольфики с отворотами и лакированные туфли.

– Это подарок. Как думаешь, кому?

– Мне?

– Да, сеньорита, – подтвердил Гонсало. – Мы купили ее в Мадриде. Она не влезла в чемодан, так что пришлось всю дорогу везти ее в руках.

– Как дочку-калеку, – смеясь добавила тетя. – Мы чуть не бросили ее в лондонском аэропорту.

Я схватила куклу. У нее были малюсенький носик, губки бантиком, голубые глаза, как две миниатюрные планеты, они открывались и закрывались, а ресницы длинные, как настоящие.

– Поверить не могу, что она моя.

Я обняла куклу и тетю.

– Ее зовут Паулина. Красивая, правда?

– Самая-пресамая красивая на свете.

Я села и усадила Паулину на колени. Взрослые продолжали стоять. Мои родители еще не отошли от потрясения.

– Ты вышла замуж? – спросила мама.

– Расписались во второй нотариальной конторе, за день до отъезда.

– Ну… поздравляю.

Мама обняла тетю и поцеловала Гонсало. Настала папина очередь. Он растерянно улыбнулся. Гонсало протянул ему руку, папа пожал ее, а потом поцеловал сестру.

– Умеете же вы хранить секреты, – сказала мама, когда все сели.

Тетя и Гонсало засмеялись. Она рассказала, что они познакомились в «Зас», в тот день, когда она пошла за подарком папе на день рождения.

– Он показал мне рубашки, мы разговорились…

– К счастью, – сказал Гонсало, – перед тем как уйти, она оставила мне бумажку со своим номером.

– На прошлый день рождения? Два месяца назад? – спросила мама.

– Да, – сказал Гонсало, – все закрутилось очень быстро.

Мама с папой переглянулись. Тетя зажгла сигарету. Она затянулась, и над верхней губой проступили морщины, будто реки на карте.

Мы вышли из «Дымного филина», я тащила Паулину и была счастлива. Тетя Амелия с Гонсало пошли к ее автомобилю, «Рено 6», – все считали его голубым, а мне он казался зеленым. Мы сели в наш – горчично-желтый «Рено 12».

Как только мы закрыли дверь, мама спросила – очень тихо, как обычно делала, когда считала, что мне лучше не слышать их разговоров:

– Могли бы и не торопиться, правда?

Папа завел машину.

– Ей было очень одиноко.

– Но не обязательно же было сразу выходить замуж.

Папа обернулся. Я сидела на полу к ним спиной, а кукла стояла на заднем сиденье. Я сделала вид, что играю и совсем ничего не слышу. Папа снова посмотрел вперед.

– Этот тип воспользовался ее слабостью.

Машина тронулась.

– Это она оставила ему свой номер, сделала ему предложение и пригласила поехать с ней. Ты что, не слышал?

– Ясно же, что он аферист.

Папа никогда ни о ком плохо не говорил.

– Почему это ясно?

– Видно по нему.

– Ты по лицу определил?

– Амелии пятьдесят один, а ему и тридцати нет.

– И поэтому он аферист?

Мы выехали на шоссе, фары других автомобилей дырявили темноту со всех сторон.

– Ты что думаешь, он правда в нее влюблен? – спросил папа.

– Нет, и поэтому им не следовало торопиться. Но я не считаю ее несчастной жертвой, а его – обманщиком, который воспользовался ее слабостью. Скорее у них уговор, который устраивает обоих.

– Обоих? Ты заметила, кто платил в ресторане?

Теперь назад обернулась мама. Я играла с Паулиной – тоненьким голоском говорила за нее и отвечала за себя своим обычным голосом.

– А кто, по-твоему, должен платить? – спросила мама. – Он, со своей зарплаты продавца в «Зас»?

– Стоило бы дать ему подписать документ – что он не может ей наследовать и ничего не получит в случае развода.

Повисло напряженное молчание. Я осторожно обернулась. Мама смотрела на папу, будто не могла поверить, что он такое сказал. Он вцепился в руль.

– А что такого? – спросил он. – Что плохого в том, что я хочу защитить свою сестру и семейное имущество?

– Хорхе, мне двадцать восемь, а тебе сорок девять…

– Это другое, – сказал он.

Мама возмущенно уставилась перед собой. Оба умолкли.

В воскресенье мы пошли в гости к тете Амелии. Дверь открыл Гонсало в шортах и майке-алкоголичке, со свежей укладкой, мощные мускулы на виду. Тетя Амелия сидела на своем плетеном стуле с сигаретой в одной руке и бокалом вина в другой, в белом халате с широкими рукавами – когда она встала и распахнула нам объятия, рукава взметнулись, будто крылья.

С балкона подуло, занавески затрепетали, дверь в спальню захлопнулась. Гонсало встал, снова открыл ее и застопорил. Мы увидели, что теперь в спальне две кровати.

– А вы же поженились? – спросила я.

– Да, поженились, – сказала мама, стиснув зубы, показывая, чтобы я замолчала.

– А почему вы тогда не спите вместе?

– Неприлично задавать такие вопросы, Клаудия.

Тетя рассмеялась:

– Потому что я не люблю, когда у меня отбирают одеяло.

Поставила бокал на стол и обняла меня.

Еще в ее квартире появились две гантели и корзинка с журналами в туалете. У тети Амелии не было ни телевизора, ни игрушек, ни животных, поэтому заняться там было нечем. Я усадила Паулину на пол и принялась листать журналы – сплошная «Популярная механика», тоска жуткая. Все статьи там были о машинах и разных механизмах – инструкции, как собрать самолет в домашних условиях и как ухаживать за газонокосилкой.

Я уже собиралась отложить журналы, когда мне попался другой – с голой женщиной на обложке. Женщина стояла спиной к зрителю, слегка обернувшись. Вид у нее был лукавый, а из одежды – только прозрачная шаль, не прикрывавшая ни груди, ни попы. Это был «Плейбой».

Мария дель Кармен, школьная подружка, рассказывала мне, что ее брат прячет «Плейбой» под матрасом и она его смотрела. Я никогда в жизни не видела «Плейбой» вблизи и тем более не держала в руках.

Папа с тетей Амелией проверяли в столовой бухгалтерскую отчетность, мама с Гонсало беседовали в гостиной. Мама сидела спиной к туалету, но Гонсало меня засек. Он поставил свой бокал на стол, наклонился к маме и что-то ей сказал. Она обернулась:

– Клаудия, оставь это и иди сюда.

– Но я просто…

– Никаких «просто», – сказала она тоном, не допускающим возражений.

Когда мы пришли к тете в следующий раз, я специально как бы бесцельно шаталась по квартире, пока не завладела «Плейбоем». Я заперлась с ним в туалете и только и успела прочесть, что рекламу на первых страницах, когда в дверь постучали.

– Чем ты там занята, Клаудия?

Мама.

– Ничем.

– Открой, пожалуйста.

– Я уже выхожу.

– Открой сейчас же.

Она забрала у меня «Плейбой», положила обратно в корзину и отвела меня в гостиную.

В третий раз я выждала, пока они отвлекутся, а потом уселась на пол возле корзины и принялась шарить среди «Популярной механики», пока не откопала «Плейбой». Папа с тетей беседовали в гостиной. Мама с Гонсало разливали вино на кухне. Я достала «Плейбой», раскрыла его и наконец сумела рассмотреть фото голых женщин и подписи. «Бывают женщины – ненасытные животные».

Папе с тетей не было видно, что происходит на кухне, а вот мне было. Гонсало с мамой болтали и смеялись, а потом чокнулись и молча переглянулись. Он сидел лицом к двери – заметил меня и что-то сказал маме. Она вышла с кухни с бокалом в руке – делала вид, что сердится, хотя на самом деле была до ужаса счастливая.

– Чем ты занята, Клаудия?

– Гонсало говорит, в его спортзале есть занятия аэробикой, – сказала мама.

Мы ехали в машине – папа за рулем, она рядом.

– Ведет француженка, и, говорят, отлично ведет.

Я сидела сзади рядом с Паулиной.

– У них есть занятия в субботу утром.

Дорога была пустая; по сторонам – саманы и сейбы; ни людей, ни машин не было. Двигались лишь мы да вода в реке.

– Для взрослых женщин, ходят мои ровесницы и постарше.

Папа ничего не сказал, поэтому мама тоже умолкла.

Кали, рассеченный надвое извилистой каменистой рекой, с его мертвыми улицами и невысокими зданиями среди деревьев, казался затерянным городом.

– Кто хочет эскимо? – спросила папа.

– Я! – радостно выкрикнула я.

Мама промолчала.

– А ты не хочешь? – спросил он.

Она скривила губы, показывая, что ей все равно. Он попытался соблазнить ее:

– Подумай: ежевичное эскимо.

Мама сидела прямая и молчаливая, как Паулина. Дальше мы ехали в тишине, папа то и дело косился на маму.

– Ты хочешь на аэробику? – спросил он наконец.

Она посмотрела на него:

– Да, было бы любопытно, но я не хочу оставлять Клаудию с горничной.

Он похлопал ее по бедру:

– Не волнуйся, девочка. Я возьму ее с собой в супермаркет.

В субботу утром мама высадила нас у супермаркета, а сама поехала в спортзал. Папа пошел к себе в кабинет, а я бесцельно шаталась среди полок, трогала банки и упаковки и в конце концов, обнаружив порошковое желе, уступила искушению – открыла пакетик виноградного.

Я как раз слизывала с ладони фиолетовые остатки желе, когда меня засекла кассирша донья Имельда.

– То-то я думала, чересчур у нас тут тихо.

У доньи Имельды были слоновьи морщины, черные-пречерные волосы и крепкие руки. Издалека она в своей светло-зеленой форме напоминала медсестру из фильма ужасов.

– Придумаем нашей девоньке дело?

Вблизи она была мягкой и ласковой.

– Да, пожалуйста, – ответила я.

– Нужно протереть вот эти банки – справитесь, барышня?