Возили на их ВДНХ, там в павильоне машиностроения – «Мерседес», только со звездой на капоте. Мы кругом обошли – мэрс как мэрс, – «Это вы сами такие делаете?». Экскурсовод: «Да, такие делаем». – «А можно капот открыть?». Долго ходили типа за ключами, потом открыли все же – под капотом натуральный немецкий мотор, только аккумулятор, похоже, корейский – свинец как раз там добывается. Ну, сами, так сами. А вообще попадались машины – копии наших «Нив» и «Газиков», но странно угловатые – листы, видимо, не штампуют, а склепывают.

Там у всех значки с портретом ВВ, разные, и по ним про человека сразу известно все – для понимающих, конечно. Я разобрался только со значками членов Политбюро – у них маленькие, но золотые. И еще там нет упитанных – все худые, кроме тех же членов, и еще народных артистов.

Статус у меня был таков, что удостоился сидеть рядом с Великим Вождем на главном концерте. До этого нас долго сортировали, потом собрали в комнате, куда он зашел, что-то такое по-русски мы с ним обсудили, потом повели по темному коридору и вдруг – выход в ярко освещенный зал – там ровно посередине стол, три кресла и три лампы под зеленым абажуром. А спереди и сзади – ряды вскочивших зрителей, передние дружно развернулись к нам и… невероятный гром голосов, все более упорядочивающийся и еще нарастающий. Адъютант подтолкнул Вождю стул, нас тоже по обе руки усадили (с другой стороны сидел какой-то секретный африканец в бурнусе). Вождь неторопливо взял программку, изучил, кивнул и нажал кнопку – включил настольную лампу. Свет в зале в тот же момент погас, гром голосов тоже сразу выключился – пошел занавес, начался концерт.

Еще был торжественный прием в загородном дворце, с павлинами, между ними автоматчики. Подавали на столы по пять человек разные изящества, ели серебряными палочками, под живых артистов.

Ну и фотография с Ким Ир Сеном в специальном зале Дворца съездов – святое дело. Среди гостей были и секретные какие-то рыжие, как ирландцы, например. Их отдельно привозили и увозили, не фотографировали.

А на обратном пути задержались в Пекине – нас принимали в ЦК КПК. Правда, на уровне отдела по связям с СНГ, но все равно основательно. Изложу только несколько эпизодов, – чтобы передать дух того времени и сравнить с Китаем сегодняшним. Тогда Пекин – это сплошные велосипеды. Машин относительно мало, но по всем улицам текут тысячные и миллионные потоки велосипедистов, нескончаемые и почти без светофоров, одиночные и семейные, с багажниками или без, даже с крытыми кабинками позади. А перпендикулярно этим потокам улицы пересекают пешеходы, такие же миллионные, как-то так ловко они друг друга взаимно пронизывают.

Возили в пригородный образцовый колхоз, один из первых тогда образовываемых, наши сопровождающие очень гордились, показывая. А показывали не поля или фермы, как там устроено мы не видели, а устройство образцового жилья. Это такая огороженная территория с проходной, на ней рядами-улицами несколько сотен однотипных домиков, каждый на две семьи с разных сторон, в двух уровнях. На первом этаже – по кухоньке, квадратов на шесть, стол, стулья, газовая плита, холодильник и даже стиралка, и еще комнатушка, пол земляной. На втором – спаленки, тоже меблированные.

77

И крохотный дворик, асфальт и квадрата полтора земли для цветочков и зелени.

Еще возили за сто км от Пекина, на океанское побережье, там на месте соляных полей начинала строится специальная экономическая зона. Поля, кстати, тоже еще действующие – это такие бесчисленные квадратики с дамбами, туда закачивается океанская вода и там постепенно выпаривается, перетекая из жидких в вязкие, потом в полусухие и сухие. Но не самотеком, а людским трудом – народ под солнцем по колено в воде, по колено в соли, копошится с ведрами и лопатами – адский труд. В Северной Корее тоже такое видели – по сравнению с этим добыча соли на Арале – комфортное занятие. Кстати, знаете, что такое тройная лопата? Очень распространенное в тех краях (у нас в Ферганской долине тоже видел) орудие: сама лопата много шире и ручка длиннее, а горловина перехвачена веревкой, на два конца, за эти концы еще двое, вместе с ручкодержателем, вместе зачерпывают и кидают. А часть полей уже застроена, пока не небоскребами, а промышленными корпусами. И при них жилые кварталы, пятиэтажки, с виду приличные, но не шикарные. Шикарный же нам сделали обед. На побережье – суп из плавников акул, но это всего лишь экзотика. Зато по возвращению в Пекин – нечто завораживающее.

Традиционный китайский круглый стол с вращающейся серединой, на нем – десятки блюд с прозрачно-тонко нарезанными овощами, разными грибами, морской живностью, чем-то еще непонятным, узнаваемыми и неузнаваемыми мясными и рыбными столь же тонко-прозрачными ломтями. А перед каждым – спиртовая горелка, на ней – кипящий судок и еще три типа пиалы с разноцветными растворами.

Инструкция такова: берешь (палочками, разумеется) любой ломтик, окунаешь в кипяток, секунды на три, лишь бы потерял сырой цвет, потом подряд в три раствора, потом в рот. И такой у нас пошел ажиотаж, что едой это уже на назовешь, лихорадочно метали все подряд, пока не перебрали весь ассортимент. А когда чуть опомнились, официанты погасили спиртовки, и хозяева велели нам слить в судки содержимое всех трех пиал и все выкушать уже ложками. Так что слово «наелись» к такому обеду никак не подходит.

А на шесть месяцев со дня смерти Вождя опять пригласили руководителей Соцпартии с женами, и я сказал Наталье: «В Америках-Европах ты еще побываешь, а я тебе покажу то, что ты больше никогда и нигде не увидишь». Поехали три пары: Газиз с Маншук, наш заворг Асхат Шарипович Буркутбаев с Любовью Ивановной и мы. Устойчивое такое впечатление по прилету: народ с виду совершенно наш, а лопочут на каком-то непонятном языке. Жили там же, кормили так же богато, но Наталья как-то вернулась за чем-то и застала как они за нами доедали – напугались смертельно. Побывали, в том числе, в Кесоне, на 38-й параллели. Привезли под вечер, разместили в крутой резиденции, а это помост такой с бамбуковой циновкой, и на все стороны художественные бумажные раздвижные ширмы, в два ряда, но в них, как ни сдвигай, зазоры во все стороны в ладони. А на дворе декабрь, и наша Корея, между прочим, страна действительно северная, ниже нуля было. Пока возили в ресторан ужинать, я, помня где ночевать, специально коньяком укрепился, но оказалось, что спать можно. От циновки слабое такое тепло идет, если плоско лежишь – не мерзнешь, только коленки сгибать нельзя. И что у меня хотя бы одна нога не гнется, я только там оценил.

Это место – единственное, где Север контачит с Югом. Там поперек границы шесть длинных бараков, у трех вход с севера, у трех с юга, в них можно на другую сторону заходить – в окошки на противников смотреть. Южнокорейские морпехи все с круглыми мордами, ростом под два метра – а среди наших северных таких вообще не найдешь.

А вот вам загадка.

По всей 38-й параллели идет вертикальная бетонная стена, по горам и долам, с одной стороны полуострова из моря выходит, с другой в море опускается. Высота от 9 до 12 метров, проходов нет, только кое-где бронированные ворота – для танков. От этой стены на два километра в обе стороны – демилитаризованная зона, отделенная от остальной территории колючей проволокой и минными полями.

И еще: неприступная вертикальная стена – только с одной стороны, с другой ее вообще не видно, только насыпь, можно подойти вплотную и заглянуть в обрыв. Но подходить некому: ближайшие два километра полностью обезлюжены, там со времен корейской войны просто дикий лес и пустоши. Зато с другой стороны 2 км заселены плотно, рисовые поля, и на них трактора. Хотя за колючку и им хода нет.

Вопрос на засыпку: с какой стороны стена и кто в опасении кого ее выстроил?

Уже готовый у вас ответ – неверный, а верный такой: это Южная Корея (вернее – американцы) стеной отгородилась, боясь Северной. И правильно сделали: Север – это сплошная армия, они победят. А крестьяне и трактора с северной стороны – это тоже такая демонстрация, кроме как там, техники на полях я больше не видел.

От 38-й параллели до Сеула – километров 70, а по границе в склонах холмов смотрящие на юг туннели, в них пушки и МИГи, 50-х еще годов, но достать снарядом и самолетом – запросто, бояться есть чего. Корея – это сплошные холмы с лесом, между ними впадины-поля. Соответственно – много туннелей, мы проезжали и 15-километровый. Узкие и без вентиляции. Хорошо – машин мало.

Вдоль дорог там образцовые поселки: стандартные такие панельные домики, на два этажа и двух хозяев. Едешь мимо – огоньки горят, значит, люди живут, но… ни дымка. А на улице – минус десять.

Мы с Натальей все интересовались: а есть ли серьезные заводы. И вот повезли нас на действительно большой – много цехов, масса работающих. Но хозяевам не повезло – это был завод энергетического машиностроения, и делали там – мы-то быстро разобрались, аналоги советских БК-75 и ПТ-25. То есть, котлы и турбины среднего давления, тогда как в СССР начали переходить высокое еще после войны. Опора на собственные силы – чучхе называется.

Возили нас в Академию чучхе – это глубоко в горах на удалении от Пхеньяна, чтобы враг не добрался. Там, оказывается, так: у партработников вертикальной карьеры нет. Если ты парторг в совхозе и хорошо себя показал, тебя могут поставить на район или даже область, но потом все равно переведут на завод, например, и так каждые три года вверх-вниз и по горизонтали. А между переводами – обязательно в академию – переучиваться.

Я не удержался и позадавал ненужные вопросы, даже стал спорить, что-то доказывать. А на обратном пути машины летели через ущелья как-то слишком быстро, и вдруг конкретно подумалось: не в аварию ли мы сейчас стремимся? Но обошлось, навоображал себе лишнего.

На обратном пути задержались в Пекине – у нашего посла Мурата Ауэзова. Они с женой Тамарой были дружны с парой Овчинниковых – Всеволодом Владимировичем и Музой Павловной. Нам устроили потрясающий выезд в летнюю императорскую резиденцию под Пекином. Где, оказывается, несколько лет, уже после прихода к власти, жил Мао с соратниками – в громадный и остающийся враждебным Пекин они заходить опасались.

Всеволод долго корреспондентствовал в Японии – написал «Ветку сакуры», потом в Англии – написал «Корни дуба», а тогда уже долго жил в Китае, и как-то так спокойно сказал, что опять зовут в Москву, но он, наверное, не поедет. На вопрос «почему» ответил, что не может объяснить так, чтобы я понял. «Ну, например, здесь есть орешки, к которым я привык, а больше их нигде нет…».

От него такая авторская зарисовка:

Китайская и японская культуры сходны, но противоположны. Китайцу во всем – в искусстве, философии, просто в жизни – необходимо демонстрировать торжество над природным естеством. Каменное здание должно выглядеть как сделанное из дерева, и наоборот. Мясо должно быть похоже на растительную пищу, рыба – на мясо. Если вы узнаете продукт и похвалите вкус – обидите повара, значит он не достаточный мастер. Отсюда, кстати, и потрясающая, но спокойная такая жестокость – тоже насилие над человеческим естеством.

Суть же японской культуры – слияние с природой. Отсюда, например, сад семи камней – сиди и балдей. Настоящий богатый японец должен жить в фанзе, потому что в ней зимой холодно, а летом жарко, как и вокруг. Высший кайф и смысл жизни – лежа на слегка подогретом кане, пить горячее саке и через раздвинутые ширмы смотреть, как тихо падает снег…

И вот совсем недавно в «Дачном ответе» как-то видим с Натальей сюжет о переустройстве подмосковной обители Овчинниковых – вернулись-таки на Родину!

В посольстве, кстати, служил тогда один вредный парень – об этом мы узнали от Тамары (она, похоже, в основном всем и командовала). А потом этот вредитель сам ко мне подошел, представился, рассказал о себе и о делах, показался вполне симпатичным и дельным специалистом. Активно участвовал в наших проводах. Звали его Карим Масимов.

С Галымом я познакомился сначала вербально – по правительству прошел слух, что президент Назарбаев в Москве откопал элитного казаха, настоящего ученого из ВПК, и уговорил его поработать на Казахстан. Позднее появился и сам Абильсиитов, под него организовали Министерство науки и новых технологий, затем параллельно назначили вице-премьером, стали встречаться на заседаниях Кабмина. Тогда запомнилась не местная такая грамотность и обстоятельность его речи, но не более того.

А когда Терещенко поменяли на Кажегельдина, Абильсиитов в новый состав не вошел, еще и не начатое знакомство прервалось. Позднее Галым рассказывал, что довольно быстро поняв суть происходящего, он сам стал проситься у президента из правительства, но тот его не отпускал, подвел под общую отставку.

Для меня же замена премьера прошла почти незаметно: был Кажегельдин первым заместителем, стал во главе, мало что поменялось.

Терещенко – тот меня просто опасался, старался просто наших дел не касаться. А на мой упрек пообещал однажды, что специально займется, пригласил, долго старательно слушал, потом, видно, устал. Продолжения не было.

А с Кажегельдиным было немножко по-другому: он все время демонстрировал, нет, не ревность, но какую-то задиристость, что ли. Хотя для дел наших тоже был почти недоступен – у него всегда пропадали председатель Госимущества и еще пара-тройка важных министров, а также много-много всяких других визитеров.

У меня после аварии нога в колене вообще не гнулась, но колебалась, и это было привычно больно. Советские еще хирурги предлагали железно зафиксировать сустав, не согласился. А тут министр здравоохранения Василий Девятко сам предложил: давай пошлем тебя в Германию, поставим искусственный сустав. Согласился, а правительство выделило деньги. (Я сначала думал, что на уровне Минздрава, потом узнал от премьера, а потом от президента, что это они лично решали). Приехал в городок Эрланген, это Бавария, недалеко от знаменитого Нюрнберга, и профессор на первой же встрече сообщил, что об искусственном суставе речи идти не может. Причин две: у него гарантия на 25 лет, а я могу прожить и дольше (хоть для чего-то оказался еще слишком молод!), а вторая – нельзя ставить сустав на старую травму, там дремлющий остеомиелит, может проснуться и тогда ампутация. Где-то даже с облегчением собрался назад, но принимавшие меня посредники (они-то, как выяснилось, очень хорошо заработали) просветили: у немцев метода больного не утешать, а предупреждать о неприятном. Заподозрят рак, например, сразу так и скажут.

Забегая вперед, подтвержу: так оно и было: перед операцией сначала приходит анестезиолог и рассказывает, как я могу помереть от наркоза, потом хирург – свои страшилки. Операцию же на следующий день предложили такую: вскрыть сустав полностью и попробовать, сколько получится, восстановить подвижность.

И вот просыпаюсь после операции (в одном большой прогресс в медицине – качество наркоза: от советского день или даже два мучительно отходишь, а от нынешнего просыпаешься где-то даже веселым – с сестрами, еще сквозь полусон, уже шутить хочется), а у меня нога на таком механизме – он сам сгибается-разгибается, чтобы рана затягивалась при непрерывно работающем суставе. И так первые две недели – ты лежишь, а нога ходит. Недоступный для меня пульт, где врач устанавливает ночные-дневные амплитуду и скорость сгиба-разгиба, а мне выведена кнопка – впрыскивается обезболивающее. С ограничителем частоты, но, если не зевать и нажимать вовремя, можно лежать не только без боли, но и слегка навеселе. Как если хлопать грамм по пятьдесят каждые полчаса.

Дело идет на лад, уже разрешают вставать, потом ходить по коридору на костылях, потом можно и на улицу – наступая на ногу, примерно, как у тебя под ней яйцо, которое нельзя раздавить – так врач напутствовал. А я перестарался – отмахал по прибольничному лесу лишнего – вечером жар, меня опять на стол, потом опять в кровать под бесконечную капельницу. Потом, оказывается, как-то не так мне мышцу пришили, опять операция, а потом еще одна – по устранению новых осложнений. А в один прекрасный день и вообще вдруг устанавливают в моей палате дополнительную палатку, вход только в скафандрах – высеяли, оказывается, такой новый стафилококк, которого в Германии вовсе не было.

Короче, выбрался я оттуда на две месяца позже, с ногой лишь чуть-чуть подвижнее прежнего, но и на том большое спасибо.

Немного о житии-бытии депутатов и министров того времени. Как нормальный советский человек, из Алма-Аты в Актюбинск, а оттуда в Уральск я уезжал, оставляя квартиры и получая там новые. Соответственно, в Алма-Ату вернулся без жилья и как все иногородние (не из верхней номенклатуры, конечно) поначалу жил на совминовской территории вверх по Ленина, это ниже санатория «Казахстан». Кому-то достались коттеджи, а нам с Натальей – номер в гостиничном корпусе. Место – шикарное, среди яблонь, к тому же стояла осень. Позже переехали в депутатский дом, по Комсомольской и 8-марта. Получил трехкомнатную, все по нормам, под семью, зато меблировка – казенная. Стенка такая фирмы «Мерей» (от которой сейчас остался только торговый центр), кровати в спальной и кухонный гарнитур. И еще привилегия – очень неплохая столовая в бывшем Доме правительства на Старой площади, отданном Верховному Совету. Ассортимент – вкусно и дешево. И еще возможность заказать машину для поездок по городу – была специальная диспетчерская. На этом – все.

Переходя в министры, кстати, географию не поменял – Антимонопольный располагался в том же здании, занимал первый этаж крыла по Панфилова. Чуть позже Комитет переехал, мы делили с Госкомимущества здание нынешнего горсуда, а сам получил квартиру в «Казахфильме». Куда и перевез выкупленную депутатскую мебель. И еще, кроме персональной машины, получил прикрепление к совминовским распределителям, хотя все это уже выдыхалось. Каких-то особых продуктовых дефицитов не было, швейным ателье мы с Натальей, кажется, пару раз воспользовались. Или просто заезжали узнать – уже не помню.

По приезду сразу попадаю на заседание правительства по важному вопросу – реформы в электроэнергетике, суть которой – переход на разные по разным областям тарифы. Время кризисное, бартер вместо платежей, энергетику надо буквально спасать, так что вопрос практически предрешен. Однако сразу после доклада министра энергетики Храпунова я беру слово и давай доказывать, что так будет еще хуже. Кажегельдин был прямо-таки возмущен, договорить мне не дал, однако и вопрос отложили.

А вскоре звонит мне Нигматжан Исингарин – первый вице-премьер, приглашает и просит написать заявление по собственному. Говорю, как в свое время Терещенко: сам не уйду, решили – увольняйте. Приезжаю к себе, объявляю заместителям, они говорят – надо звонить президенту. Я им: а то вы думаете, он не в курсе!

Тут звонок из приемной премьера – приглашают к нему, заместители воспрянули, а я им – тоже будут просить самому написать заявление, в обмен на трудоустройство. Но нет, Кажегельдин сажает за стол и начинает странный разговор: что это Вы, Петр Владимирович, работу антимонопольного комитета завалили? Удивляюсь: а зачем сейчас интересоваться, если решили снимать? Нет, говорит, ответьте, и добавляет вообще неожиданное: вот вы вообще не экономист, а у меня два высших образования, в том числе экономическое. Однако, говорю, Акежан Магжанович, поздно уже этим интересоваться. Ведь если я, такой не экономист, при двух премьерах уже работаю, а сколько министров экономики сменилось и посчитать трудно, то среди вас, экономистов, я лучший. Акежан: А почему Вы тогда против Храпунова пошли? Пока вас не было, мы со всем определились, а вы все опять ломаете!