В тех же самых определениях Стоглавого собора можно отметить еще одну особенность, очень характерную для религиозного состояния русских того времени. Решив вопросы о двуперстии и об аллилуиа на данных чисто русского происхождения и притом недавнего, отцы собора вовсе не приняли в расчет современной греческой церковной практики; самый собор состоялся без сношения с восточными патриархами. Где причина такого игнорирования? Она крылась в существовавшем в то время на Руси мнении, по которому русской Церкви отводилось первое место в ряду всех церквей православного Востока.
Греки, просветив русских светом христианства, не умели возбудить к себе симпатии в русских. В основу отношений русских к грекам даже на первых порах легло какое-то чувство недоверчивости. Где корень такого нерасположения – сказать трудно, но впоследствии оно могло находить для себя основание в отношениях греческих иерархов к русской Церкви. Цареградские патриархи, нередко нудимые греческими императорами, допускали в отношении русской Церкви такие действия – например, поставляя одновременно двух митрополитов – которые производили в ней смуты и беспорядки и потому глубоко огорчали русских. Легко зародилась мысль, конечно несправедливо обобщенная, что греческие иерархи руководятся лишь корыстными целями, что для них и самая вера есть дело житейского расчета. Сомнение и недоверчивость в XV веке перешли в полную религиозную подозрительность. Флорентийский собор, «трагедия достохвальная с концом злым и жалостным», покрыл тенью свет греческого православия в глазах русского общества. Едва было получено известие об унии, русские открыто стали высказываться, что греки «к своей погибели от истины свернулись и печать антихристову на челе и деснице прияли», что теперь «на месте святем, сиречь на соборней и апостольстей церкви Константина-града стоит ужо мерзость и запустение, реченное Даниилом пророком». Вывод из этого сделали один, – тот, что «развращенным грекам» вверяться не следует. Падение Константинополя под напором османов еще более сгустило эту тень. Это политическое несчастье русские поставили в прямую связь с изменой греков православию. «И о том, дети, подумайте, – писал в 1471 году митрополит Филипп зашатавшимся новгородцам: царствующий град Константинополь непоколебимо стоял, доколе, как солнце, сияло в нем благочестие; а как покинул истину, да соединился с латиной, так и впал в руки поганых». И тем более удобна была такая точка зрения, что иго своих двухсотлетних поганых владык русские тогда уже свергли. Опираясь на эти два факта, русские книжники-грамотеи построили особую теорию об исключительном призвании Москвы и о благочестии русских, как высшем и совершеннейшем в целом мире. В этом отношении заслуживают особенного внимания два послания (начала XVI в.) старца псковского Елеазарова монастыря Филофея к великому князю Василию Ивановичу и дьяку Мунехину. На мировые события Филофей смотрит с религиозной точки зрения. Современными внешними обстоятельствами русского государства он оценивает прошедшее русского народа, от них же он делает заключение и к будущему. Все, что имеет теперь Россия, дано ей, по учению Филофея, за сохранение чистоты православия. Но и впредь пред нею тот же путь: она должна по нему следовать и будет следовать; в этом заключается её задача и конечное назначение. Два Рима: ветхий Рим и Рим-Константинополь пали, первый – неверием аполлинариевой ереси, второй – от утеснения внуков агарянских; старые звезды благочестия померкли, поэтому все христианские православные царства теперь сошлись в одно царство – русское; во всей поднебесной один христианский царь – русский, одно православное царство – русское; оно ярче солнца светится православной верою; здесь-то ныне и обретается святая, соборная, апостольская Церковь. И как стоит благодатью Христовою русское царство, так и будет стоять вечно: другим оно не достанется. Москва есть третий Рим и последний, ибо четвертому не быть; ей назначено быть хранительницею православия до тех пор, пока не наступит царство, которому не будет конца. «Подобает все это держать со страхом Божиим» – заключает Филофей. Явилась и легенда, чтобы закрепить гордое в значение России верование в народном воображении. Ходили в обществе рассказы о чудотворной тихвинской иконе Божией Матери и о новгородском «Белом клобуке». В них передавалось, что еще задолго до падения Константинополя оставили сей греховный град эти две святыни его и чудесными путями пошли искать нового приюта в третьем Риме, засиявшем среди лесов «российского острова». Сознание собственного превосходства, выразившееся в этих рассказах, возвышалось до слезного сожаления о своем падшем церковном учителе. Никто в действительности не знал, откуда явилась икона, именуемая тихвинскою, и однако все верили, что «крепкая Помощница» прежде была именно в Царьграде, который и оставила за нечестие его. О другой «святыне» знали еще подробнее. Димитрию Толмачу удалось привести будто бы из Рима дивную повесть. Рассказывает она о странствиях Белого клобука. Данный некогда царем Константином Великим папе Сильвестру, Белый клобук не хотел оставаться в ветхом Риме, как скоро папы отпали в латинство; не остался он и в Константинополе, куда велено было папе переслать его; цареградскому патриарху Ювеналию явился «юноша светел» с повелением отослать клобук в русскую землю новгородскому архиепископу Василию; «юноша» указал и причину этого – ту, что «там, в русской земле, воистину славима Христова вера, от царствующего же града благодать св. Духа отымется в пленение агарянское»; в свою очередь и Василию в видении велено было принять клобук и носить с честью; новгородский владыка торжественно встретил прибывшую из Царьграда святыню и, когда взял клобук в руки, был глас: «святая святым». Очевидно, повесть была составлена с тенденциозною целью. В тех же тенденциозных целях рассказывали, например, о том, что когда, по падении Константинополя, некоторые благочестивые греки, отъезжая на Запад, захватили с собой много книг, чтобы с ними и там соблюсти греческую веру, то латиняне с понятною целью все эти книги будто бы пожгли, и что с тех пор греческие богослужебные книги печатаются в западных типографиях неправо.
Такое мнение о греках и об особом призвании Москвы было общим убеждением всего русского общества. Что же касается правительства, то были особые причины, вследствие которых оно шло даже впереди. Со времени флорентийского собора, Москва стала ставить себе митрополита без участия цареградского патриарха и, чтобы оправдаться в такой новости, правительство выдало особое «слово». В этой своего рода политической брошюре официозного происхождения право русских иметь митрополита, фактически независимого от патриарха, доказывалось главным образом тем, что в России – «большее православие», чем в Греции. Так началось, но тем же и продолжалось. Бывали случаи, когда власть деликатно заставляла приезжавших в Москву представителей греческой Церкви собственноручно подписаться, что Москва «благочестием всех превзыде».
Таким образом, в общем религиозная самомнительность поддерживалась на Руси всеми и дружно. Русское христианство, со всеми местными особенностями, есть единственное в мире истинное христианство: таково было общее положение. Русская Церковь стала синонимом Церкви вселенской; идеал Церкви вселенской был заключен в географические пределы Церкви русской. Отсюда сама собой следовала мысль, что не о том следует заботиться, чтобы поднять уровень русской Церкви до уровня Церкви вселенской, а о том, чтобы сохранить во всей неприкосновенности все то, что имела тогда Церковь русская.
Мысль об исключительном значении Москвы в «последние» времена лежала в основе русских эсхатологических чаяний XVI–XVII века. Вопрос о кончине мира, не открытый людям, занимал умы христиан всех веков. В древнейший период пришествие антихриста, имеющего явиться пред кончиною мира, тесно связывали с падением римской империи: вместе с тем и сам антихрист был выводим из Рима. Когда, в V веке, Рим политически пал, идею вечного Рима перенесли на Константинополь, а после его падения (1453 г.) на Москву. Именно стали думать, что Москва с её русским православием есть, так сказать, «удерживающее» явление антихриста, и что, наоборот, с отступлением Москвы от православия должна последовать кончина мира. Весьма интересные подробности заключались в ответах на вопросы: откуда нужно ждать «тяжкого поветрия» для московского православия и когда? В ответ на первый вопрос упорно указывали на латинский Запад. О латинстве у нас издавна судили очень невыгодно, – не лучше, чем о язычестве. Латинскую веру русские всегда называли не иначе, как «злою, поганою», латинские таинства и обряды «богомерзкими»; латинянам приписывали всевозможные заблуждения, нередко и такие, в каких латиняне были неповинны; пастырскими посланиями запрещалось православным вступать с «латиною» в общение, не только церковное, но и житейское; даже самое имя латинянина сделалось русским ненавистно и употреблялось как ругательное. Чем хуже думали русские о латинстве, тем скорее могла возникнуть мысль о связи латинства с грядущим царством антихриста. Вместе с тем очень рано среди русских получили обращение такие древне-отеческого происхождения творения, имеющие своим предметом изображение пришествия антихриста, в которых нарождение антихриста полагалось в римской империи, в латинском мире. Таким образом, легко было прийти к убеждению, что антихриста нужно ждать с Запада, из веры латинской, – по крайней мере в том смысле, что явление антихриста имеет тесную связь с тем отступлением от веры, которое началось на Западе со времени разделения Церквей. Судьбы русской Церкви и отечества в конце XVI и начале XVII века дали новую обильную пищу мистическому настроению русских умов в отношении Запада. Тогда православная Россия должна была выдержать открытую кровавую борьбу с враждебным ей латинством. Уния 1596 года отторгла от Церкви большую часть южной России и положила начало жестоким страданиям православных. В этой борьбе уже прямо был высказан взгляд на папу, представителя латинства, как на лицо, способствующее скорее осуществиться тому «отступлению», за которым последует явление антихриста, – папа, по крайней мере, «наивышний предтеча» антихриста. Выразителем таких идей был защитник православия Стефан Зизаний, – в своем толковании на XV слово св. Кирилла иерусалимского «об антихристе»; Зизаний определил и время кончины мира, повторив общерусское мнение, что она последует в восьмой тысяче лет от сотворения мира. Это толкование было напечатано в 1596 году. Другой ревнитель православия Захарий Копыстенский, архимандрит киево-печерский, в своем сочинении «Палинодия» гадательно указал самый год явления антихриста, – именно 1666. Палинодия была написана в 1620–22 гг. В смутные времена самозванцев от папистов много пострадала и северо-восточная Россия. Куда ни являлись поляки, везде оставляли за собой горы могил, развалины храмов, монастырей, селений. Видя такие страшные бедствия своего отечества, православный русский народ думал, что приблизились последние времена, тем более, что все это совершалось в восьмой тысяче лет; виновников бедствий современные сказания называют слугами антихриста, папу, как их «духовную главу» – самим антихристом. Что же удивительного, если мысли Зизания о папе и Копыстенского о 1666 годе скоро перешли в Москву, были усвоены даже в буквальном их изложении и, как увидим, когда приспело время, наделали громадных тревог!
Указанные особенности русской церковной жизни известным образом отразились на состоянии наших богослужебных книг и церковных обрядов и на опытах их исправления. Уважение к книгам, как оно ни было велико, не исключало возможности сильной порчи их, равно и охранение обрядов не исключало возможности привнесения в них новшеств, но попытки исправления как книг, так и обрядов встречались неодобрительно – и потому, что богословское невежество перенесло уважение на самые форму обряда и букву книг, и потому, что к греческим книгам и обрядам, с которыми надлежало сравнивать наши книги и обряды, относились подозрительно, и потому, наконец, что, не веря ни в какую порчу чего либо церковного русского, многие перестали верить, применительно к эсхатологическим чаяниям, в возможность и какого либо «исправления» церковного.
Богослужебные книги, принесенные в Россию из Греции вместе с христианством, даже на первых порах не определили единообразия в русской богослужебной практике. В XIII–XV в.в. наше богослужение постепенно развивалось, параллельно богослужению греческой и южно-славянских Церквей; там появлявшиеся видоизменения чинов заносились к нам; здесь нередко различные редакции богослужебных чинов соединялись вместе, в готовые их списки вносились дополнения и изменения и, таким образом, разнообразие увеличивалось; неудивительно, если книги разногласили между собой – и своим составом, и распорядком чинов; даже в чине литургии не следовали одной редакции, тем более – в других чинопоследованиях. Самый Устав церковный был не один и тот же, а потому влиял на разнообразие богослужебной практики, которое затем и вносилось в богослужебные книги: в конце XIV в. на севере России входит в употребление Устав иерусалимский, но рядом с ним еще продолжал существовать Устав студийский и уступил (в XV в.) место первому не прежде, как значительно повлияв на его изменение. Что касается самого текста богослужебных книг, то неправильности его зависели частью от переводчиков, частью от переписчиков. Переводчики нередко плохо знали одни язык греческий, другие – славянский: отсюда напр. ψιλός = «нагой» переводили знакомым словом ὑψηλός = «высокий», вместо ἐκκλεῖσαι, что значит «отлучить от церкви» читали: ἐκκλησία = «церковь». Переписывали книги сначала с большим тщанием, потому что питали к ним величайшее уважение. Труд выполняли архиереи, иногда князья и даже княжны. В монастырях это дело признавалось первою обязанностью иноков. Списывали книги «себе на спасение» и «отпущение прегрешений», боясь скрыть «талант» свой по подобию «ленивого раба». Идеалом переписчиков была механическая аккуратность и отчетливость копииста: «не щадя многих трудов» следили, чтобы где-нибудь не отступить от оригинала «в строке, или в слове, или в титле, или в точке». Но от идеала далеко до действительности. Ошибки переписчиков происходили от разных причин. Случались, напр., пропуски нескольких слов – при двух рядом стоящих отделениях их с одинаковым началом или окончанием; в других случаях, наоборот, допускались прибавления – в смысле пояснения, например у Мф. 5:22: «рака бо речется сирски оплеван». От смешения одной буквы с другою вместо: «Едомлим» писали «Еломлим»; иногда неправильно разделяли слова вследствие того, что первоначальный славянский текст писался сплошь, без знаков препинания и пробелов. При письме под диктовку легко было смешивать созвучные слова, отчего, напр., вместо «видеста очи» писали «видеста отцы», вместо «помогая» – «помахая», вместо «нарок» – «народ». Иногда переписчик сам замечал свою ошибку и делал поправку на поле, не всегда удачную; там же писались слова и целые выражения, которыми думали заменить слова и выражения текста, а равно и слова сомнительные; последующий же переписчик, признав выноску за пропуск, заносил её в строку: так, например, появились два слова в восьмом члене Символа веры «Господа истинного» на одно греческое «τὸ κύριον». Один переписчик написал слово «десять» там, где следовало написать «Иисус», потому что в оригинале имя это было начертано сокращенно Іc҃ вторая буква сгладилась. Особенно сильная порча книг началась тогда, когда нужда в книгах вызвала писцов-промышленников, людей невежественных, которые, обратив переписывание в ремесло, ради пропитания, заботились не о верности списков, а о том, чтобы написать их побольше, и мало беспокоились тем, что под их спешным пером, по выражению царя Иоанна IV, «опись к описи прибывала и недописи».
Лучшие люди, правда, заботились об исправлении церковно-богослужебных книг; но попытки их не имели характера цельного исправления, а были отрывочны. Сюда относится св. Алексий митрополит (1354–1378), по преданию, проверивший славянский текст Нового Завета по греческим спискам; сюда же принадлежит митр. Киприан (1378–1406), старавшийся согласить богослужение русской Церкви с богослужением восточным и установить однообразие в тексте богослужебных книг. Только уже в XVI веке на неисправность богослужебных книг обратили внимание при дворе великого князя. Разумеем исправления древлеписьменных книг преп. Максимом Греком.
О проекте
О подписке