Маша не отрывала от меня, напряженного и нелепого, своего взгляда – серьезного, благодарно-спокойного, с искоркой лукавства. Лицо игриво пряталась за хрустальным телом бокала. На взгляд постороннего, не знающего, что происходит, ничего необыкновенного не происходило, но мое лицо, как понимаю, выдавало многое. Все, о чем я думал, что ощущал и чем жил. Восторг и мука, и ликующее предвкушение, и стыд, и отстраненное, но явное согласие с колюще-режущим ощущением невозможности что-то изменить, и жадное нетерпение, и жгучее желание сумасшедшего чуда, и наслаждение этим сбывающимся желанием, и подгоняющее кровь телесное счастье, настигшее в самый, казалось бы, непредназначенный для этого момент…

Судорожный вздох передернул мое одновременно взлетающее и опадающее тело.

Я проявлялся в окружающей реальности с трудом и с огромным нежеланием, как старая полароидная фотография. Реющий в дымке мираж становился явью, наполнялся мощью и материей, обретал конструктивную жесткость и надежность овеществленной картины мира. Я в ресторане. С Машей. На столе – остывшие блюда. Сколько продолжалось застолье – видимое и невидимое, верхнее и нижнее, материальное и нематериальное – я бы не смог сказать.

– Привет. – Маша улыбалась.

«Но я никуда не уходил…»

Она права, я уходил.

– Привет.

– Помыть руки, поправить одежду и сделать все прочее можно вон там. – Как и вечность назад, Маша с улыбкой произнесла ту же фразу и так же указала мне на дверь в конце коридора.

Тяжело переступая на ставших ватными ногах и медленно приходя в себя, я вышел «помыть руки».

Случилось невозможное. Теперь с этим жить. С этими ощущениями. И с наблюдавшими за апофеозом моей агонии глазами Маши. Перед Любой мне не стыдно, она ничего не узнает. Никогда. Мне было стыдно перед Машей.

Вернулся я минут через пять и, первым делом, провел ногой под столом. Там никого не было.

– Зачем?

Это был единственный вопрос из оставшихся у меня. Сначала их было много, но все рассыпались, растаяли, испарились. Все стало вторичным, кроме главного: зачем?

Маша пожала плечами:

– Люблю удивлять. Особенно – удивлять приятно.

– Это не полный ответ. Благодарность за помощь – предлог, на самом деле есть что-то еще.

– А что мне было делать? – Озорство исчезло из глаз Маши. – Ты так смотришь на меня в последнее время, что, я боюсь, в любую минуту забудешь, что мы родственники. С Любой тебе плохо, без нее тебе плохо, а чтобы стало хорошо, ты ничего не предпринимаешь. Я помогла. Потому что ты мне небезразличен. Люди должны помогать друг другу, особенно когда другому плохо. И я знаю, что когда помощь понадобится мне, ты мне поможешь. Ведь поможешь?

– Да.

«Если просьба будет разумной». Маша это понимала, пояснять вслух не требовалось.

– Спасибо. Кушай, а то совсем остыло.

Пока я жевал, глядя в тарелку, Маша дочитывала рассказ:

«Сын своей матери»

«Двор замер в предвкушении. С тех пор, как во флигеле поселились Сидоровы, редкая неделя проходила без концерта. Что раньше показывало кино, теперь разносилось под свинцовым небом Севера, словно Одесса переехала с Черного моря на Белое.

О скором начале спектакля сообщали распахнутые створки окна, в котором курсировала взад-вперед Роза Марковна. Она готовила речь. Пучок иссиня-черных волос почти задевал потолок пристройки, цветастое платье подчеркивало худобу и пело некролог юности, в которую стремилась душа, но вернуться в беззаботность которой не позволяли семья и годы. Красота, в свое время сразившая Сидорова-старшего, еще влекла взоры, но уравновесилась изможденным изломом губ, сварливым настроем и вечно недовольным взглядом. Розе Марковне, как и главе семьи, было чуть за сорок, но апломба в узнаваемом всем городом голосе звучало минимум на шестьдесят, причем депутатских. И с мнением о том, кто именно глава, она бы убедительно поспорила.

С трех сторон двор охватывала клешня побитых временем пятиэтажек, с четвертой не сдавался плану застройки бревенчатый дом, заставший еще царя, пусть и не лично, а временем сосуществования. Слева к обветшалой стене притулилась щитовая пристройка, у нее имелся собственный, обнесенный палисадом, дворик, внутри которого сверкала намытыми боками недавно приобретенная Лада – единственное достояние Сидоровых, если не считать совместно прожитых лет. Пристройку, где обосновались Сидоровы, в народе красиво назвали флигелем – новым словом в суровом северном крае.

С некоторых пор флигель стал центром культурной жизни городка, в котором не было даже кинотеатра. Сгущался вечер короткого лета, с моря несло йодом и пронизывающей сыростью, но горожане не расстраивались – все говорило о том, что день пройдет не зря. Зрители заранее занимали места на лавочках у подъездов, а в квартирах приглушали звук телевизоров, чтобы не пропустить начала «концерта».

Когда в промежутке между домами показались две возвращавшиеся из магазина фигуры, Роза Марковна встала наизготовку, как ведущая ток-шоу перед прямым эфиром: взгляд сосредоточился, а руки, сжавшиеся в кулаки, опустились на подоконник, будто на руль огромного мотоцикла.

Таймер начала представления отсчитывал последние секунды тишины.

Мужчина и подросток ни о чем не подозревали. Каждый держал по объемному пакету с продуктами, оба чему-то смеялись. Сидоров-младший, в следующем году заканчивавший школу, внешне походил на мать – такой же худой, высокий, чернявый. Сидоров-старший, соответственно, являл противоположность жене и сыну: светлые волосы безуспешно боролись с наступавшей пустыней, а роскошное брюшко через год-другой грозило избавиться от ласкательно-уменьшительного звучания. Занятые разговором, отец и сын прошли за калитку, и у стоявшей во дворе машины их накрыло знакомым голосом:

– И здрасьте вам, идет, мишигене недоделанное, паралич тебе зибен мозгес. И знаете, какой он фортель выкинул? Тут такой цорез, что балконом по темечку пошло бы за райскую благодать по сравнению с этим известием.

Острие речи направлялось на мужа, но обращалась Роза Марковна одновременно и к нему, и ко всем, кто в силу вовлечения в процесс был обязан, по ее мнению, встать на защиту поруганной добродетели. Не сразу улавливалось, кому она говорит в каждый конкретный момент, это становилось понятно позже, из контекста.

– И как вам это нравится? Когда надо, он без мыла в тухес пролезет, а сейчас посмотрите – имеет припереться до меня чистый ангел, только крылышки в другом месте. Прикинулся шлангом, выпятил свой курган над могилой павшего героя и думает, что одной уксусной физиономии на морде лица таки достаточно, чтобы собрать порванное на кусочки сердце родной жены.

Как обычно в таких случаях Роза Марковна «включила маму». Ее мама, Софья Соломоновна, недавно приезжала в гости, город помнил. Пусть о визите не сообщали в новостях, но на кухнях обсуждали до сих пор, приезд Сидоровой тещи стал событием городского масштаба. Недельку пообщавшись с горожанами, Софья Соломоновна в равной степени обогатила лексикон местных гопников и интеллигентов, отчего теперь их легко путали, если костюм не соответствовал заявленному статусу. Не признававшая авторитетов гопота с удивлением узнала, что наименование она получила от Одесского ГОПа – городского общества призрения. Нежданчик произвел фурор, и Софью Соломоновну неформально возвели в ранг почетного жителя, пообещав не трогать, даже если среди ночи она пройдет по улице в кольцах и золотых серьгах.

После отъезда Софьи Соломоновны поток словесных изысков Розы Марковны резко возрос и превратился в рог изобилия, будто в него вдохнули вторую жизнь, а для разгона смазали скипидаром. Сейчас в ожидании новой порции в домах открылись окна и форточки; жители квартир, что выходили окнами на другую сторону, заняли позицию на балконах и детской площадке, несколько человек подтянулось из соседнего двора.

Мужчина и подросток остановились около машины. Идти дальше не имело смысла: пока Роза Марковна не выговорится, не спасут ни бегство, ни взывание к здравому смыслу. Чувство собственного достоинства у Розы Марковны выражалось альтернативно общепринятым понятиям и не всегда понималось даже членами семьи. Скандал на полгорода с ором и перетряхиванием семейных тайн Роза Марковна относила к средствам воспитания и, как догадывались горожане, развлечения. Оба Сидоровых – старший и младший – знали, что торг или капитуляция на условиях победителя возможны не ранее, чем закончится взывающая к совести обличительная часть. И, в любом случае, пока речь не высказана до конца, дверь в дом не откроется.

Роза Марковна вещала как жрица ацтеков на пирамиде перед человеческим жертвоприношением: взгляд горел кровожадностью, взвившиеся к небесам руки умоляли высшие силы обратить внимание на взывающую и посильно оградить от подлости и ничтожества тех, с кем приходится жить.

– Говорила мама, что судьба слепа, и с такой фамилией Сидорову Розу ждет тот же гембель, что Сидорову козу. И что мне было не послушать родную маму?

Тема концерта еще не вскрылась, зрители переглядывались: вечер обещал что-то новое. Обычно Сидорову-старшему доставалось за то, что испортил жизнь и похитил лучшие годы. В таком случае виновник кивал, пошатываясь, поскольку ответить внятно не мог по техническим причинам, кои вызывал одноименный с причинами спирт – его бесплатно выдавали на производстве для протирки аппаратуры. А Сидоров-младший становился объектом оральной терапии, когда утаскивал деньги, рвал одежду или где-то пропадал, вместе с телефоном отключив «сострадание к умирающей от волнения родной маме, которая все морги и больницы обзвонила». Последнее представляло не больше, чем красивую фигуру речи, поскольку в городке они являлись единым и единственным заведением.

Сегодня старший Сидоров стоял прямо, младший выглядел достойно, и причина концерта оставалась загадкой.

– Сидоров, не делай форшмак из моих нервов, с тобой разговаривать – нужно объесться гороховой каши. Оно мне надо?

Сцена затягивалась, а смысл не прояснялся. Не выдержав, Сидоров-старший поднял лицо к окну:

– Роза, да что случилось, в конце концов?

– И этот гомик-сапиенсик спрашивает, что случилось. И кого спрашивает? Меня спрашивает, чмурик малахольный. Дыши носом, поцадрило чиканутый, клиент сотой бригады. Думает, что сделает полный рот фалов, подарит Розочке розочки, и родненькая Роза растает, как китайские носки под утюгом, и забудет, как на ее жизни сплясали коровяк. Да чтоб ты был так здоров, как делаешь мне счастье. Нет, только представьте, а лучше не представляйте: решила у машины сделать чисто и таки нахожу под сиденьем грязную резинку, и не подумайте, что от трусов. Лучше бы трусы нашла, остался бы шанс для поговорить за превратности бытия. Но этот хосэ-аркадио тихо-мирно отаврелианил там какую-то ремедию, но вознестись вслед позабыл, шлемазл задрипанный, и теперь – посмотрите на него – съежился до размеров цуцика на морозе, и это чмо лохматое имеет наглость спрашивать, что случилось.

Сын покраснел. Все же наполовину он был Сидоров, и причуды половины с фамилией Раппопорт нервировали его не меньше, чем Сидорова-старшего. Стоя плечом к плечу с отцом, он встрял в разговор:

– Мама, уймись. Может быть, папа не виноват.

К родительнице сын обращался уважительно, но на ты. В этом он тоже был больше Сидоровым, чем Раппопортом.

– Ой, я тебя умоляю, – принеслось из окна. – Пусть он такие дешевые мансы бабушке рассказывает.

– Не лезь, сынок, – тихо сказал Сидоров-старший, – мама у нас Паганини скандалов, ей не интересно, что говорят другие, ей интересно самой говорить.

У Паганини оказался отличный слух.

– Ты посмотри на него, открыл свой фирменный рот на ширину плеч. Так ты скажи, если найдешь, что сказать за этот случай, и будешь иметь, что послушать.

Сидоров-старший не отказался.

– А ты не думала, что твоя находка от старых хозяев осталась?

Зрители воодушевились и зашумели: хорошая версия, машина куплена как бывшая в употреблении, и мало ли в каком качестве ее употребляли раньше.

Поднявшийся рейтинг мужа заставил Розу Марковну грозно переставить руки на бока.

– Слушай сюда, выпускник школы номер семьдесят пять. Последний раз я там смотрела, когда ихние кинды трусили ковры, – последовал кивок на соседскую жилую часть, – это было в понедельник, и кроме киндов, ковров и понедельника в тот день таки ничего не было. Хватит морочить мою полуспину, одень глаза на морду и думай теперь за свое светлое будущее.

Налившуюся злостью речь перебил голос Сидорова-младшего:

– Мама, перестань ругаться на папу, он вполне может быть ни при чем. Тогда ты будешь выглядеть глупо.

– Ой, я тебя прошу, – отмахнулась Роза Марковна, – не делай мне смешно.

Зрители ждали развития интриги. Серьезность обвинений давно разрушила бы любую другую семью, однако здесь главный посыл речи – "что мне за это будет?" – четко угадывался всеми. Роза Марковна привычно "делала гешефт". Каждый концерт в итоге давал ей что-то в материальном или бытовом плане. Сын исправлялся отметками и уборкой квартиры, муж – покупками вещей и походами в ресторан.

Сегодняшние обвинения вышли за рамки прежних, которые казались теперь наивными и по-детски безобидными. Среди зрителей начались споры: что Роза Марковна потребует за невероятный прокол? Раньше грозилась выгнать, теперь самое время выгонять, но тогда в чем смысл закатывать сцену перед посторонними?

Сидоров-старший опустил лицо, кусание губ и играющие желваки сопровождали работу мысли.

И тут произошло невозможное. Сын-старшеклассник опустил взгляд и процедил:

– Мама, хватит. Под сиденьем было мое.

В телерепортажах это называют эффектом разорвавшейся бомбы. Двор погрузился в тишину. Только на соседней улице кто-то стучал молотком, и где-то лаяла собака.

Роза Марковна сокрушенно опустила руки.

– Э-э… да? Масик, кто же знал? – Она с минуту помолчала, что явилось событием одного ряда с Тунгусским метеоритом и зарождением жизни на Земле. – Вот так, мальчик вырос, а родная мама не заметила. Одно слово – сын своего отца. Чего встали, когда на улице такой зусман, идите ужинать, жидкое стынет.

Окно захлопнулось.

Бурно обсуждая новости, зрители потянулись по домам. Сидоров-старший, прежде чем двинуться, шепнул младшему:

– Спасибо.

Сын на миг замер, глаза расчетливо сощурились.

– Сочтемся, пап. – Сидоров-младший любовно погладил блестящий борт источника конфликта. – Надеюсь, в этой теперь м о е й машине такого больше не повторится?»

В прежнем рассказе Маша нашла «измену во спасение». Что найдет в этом, который тоже об измене?

Дочитав, она подняла на меня глаза:

– Скажи что-нибудь по-одесски.

– Не умею.

– У тебя герои так разговаривают!

– То герои, а то я. Автор должен знать, о чем пишет, но ему не обязательно перевоплощаться в героя и думать или говорить как он. У героя своя жизнь, от автора требуется только достоверность. К достоверности претензии есть?

– Но нельзя придумать такой живой и сочный язык! Некоторые выражения я слышала в кино!

– Я читал рассказы Бабеля, захотелось написать что-то столь же колоритное. Большинство нужных слов взято из кино и литературы, недостающие фразы составлены из других местечковых выражений, несколько слов придуманы в соответствующем ключе. Главная героиня, Роза Марковна, могла работать, к примеру, учительницей или библиотекарем, и псевдоодессизмы, вытащенные из Маркеса и Кортасара, в ее речи смотрятся органично. Еще вставлена пара исторических фактов, и получился рассказ про Одессу, в которой я никогда не бывал.

– Круто. А почему тема опять про ложь во спасение?

Надо же. Когда я писал, об этом не думал. История была о женщине, привыкшей из всего извлекать выгоду, о муже-изменщике и о сынке – истинном сыне своей матери. А непредвзятый читатель увидел жертвенность сына, пусть и за определенные «плюшки», но спасшего родного отца и, тем самым, семью.

– Тема жертвенности и помощи ближнему неисчерпаема, – сказал я. – Сколько о ней ни говори, всегда найдется, что сказать еще.

Маша подняла бокал, где оставалась пара глотков:

– За успех и взаимопомощь!

Я поддержал.

О чем бы мы ни говорили, разговор упорно сползал на тему помощи. Наверное, это знак свыше. Сейчас или никогда. В салоне мне показали некоторые профессиональные секретики, о которых я бы никогда не догадался сам. Пусть мне открылись не все тайны профессии, но полученного опыта было достаточно, чтобы чувствовать себя подкованным в вопросе.

– Маша. – Я отвел глаза и прокашлялся. – Если понадобится помощь как в прошлый раз…. ну, когда с ушибленными пальцами… Обращайся. Я узнал, как это делать правильно.

– Ты и тогда сделал просто божественно. Нет-нет, я не отказываюсь. Конечно же, я согласна. Сама хотела напроситься, но не знала, как подступиться. Вопрос такой деликатный, а ты бываешь такой суровый и неприступный, просто дрожь берет, и мне казалось, что при повторной просьбе пошлешь меня далеко и навсегда. А чтобы помочь в твоей вечной проблеме с финансами, я рассказала приятельницам на работе, что у моего брата невероятно легкая рука, и нашла тебе двух клиенток. Оплата, конечно, будет в разы меньше, чем если бы они сходили к известному специалисту, но выше, чем за твое виртуальное репетиторство. И ездить, кстати, тоже никуда не надо, к тебе сами приедут. Со второго раза плату можно поднять, достойный труд должен оплачиваться достойно. Написать, что ты согласен?

Она взяла в руки телефон и включила.

Отказаться от такого предложения?! Естественно, я кивнул. Работа в салоне у Любы-номер-два отменяется, туда больше незачем ходить, кроме как к хозяйке для снятия напряжения. Возможно, визиты к хозяйке в планах останутся, но предложенную ей работу вычеркиваем, она подразумевает оформление и ответственность, и, когда дело дойдет до свадьбы, «сухим из воды» мне не выйти. Утаивание – тоже ложь, и если что-то выплывет, Люба не простит. Лучший выход – не лезть туда, откуда не выбраться, просчитывать каждый шаг и не допускать ситуаций, от которых останется нечто более весомое, чем слова. Мои слова против чужих слов – итог в мою пользу, Люба поверит мне, а не кому-то постороннему. Любить – значит, верить.

– Будешь безалкогольное вино? – спросила Маша.

– За что хочешь выпить?

– Для начала укрепим прежний тост.

– «За взаимопомощь»? Давай. И за то, чтобы у нас всегда все получалось.

Маша обернулась к выходу из ниши в центральный зал:

– Официант!