– Дега?! Ну, мамочка, это же величайший художник из ныне живущих. Ты обязательно должна увидеть «Танцовщиц». Мы с Рашу на прошлой неделе ходили на его выставку в галерею Дюран-Рюэля…

Но графиня не слушала Анри. Он покидает ее… Искусство забирает у нее сына. Он отправлялся в путешествие по жизни, такой самонадеянный и такой уверенный в себе. Все ее надежды удержать его рядом, уберечь, защитить его от жестокого мира рухнули в одночасье. Как же одиноко будет ей в этой огромной пустой квартире…

Когда Анри уснул, она тихонько проскользнула к нему в комнату. Держа лампу в высоко поднятой руке, в тысячный раз вглядывалась в его лицо. Затем взгляд медленно скользнул по очертаниям тела под одеялом. Маленький, какой же все-таки он маленький! Немногим больше того веселого, непоседливого мальчишки-школьника. Как мирно он спит! Даже случайный приступ боли, от которого в детстве его черты искажались страдальческой гримасой, не нарушает его покой. Нет, буря еще впереди. Он еще не испорчен и не развращен духом похабства, царящим на Монмартре. Застольными разговорами в кафе, видом обнаженных натурщиц. Но время неумолимо бежит вперед. Скоро он начнет искать знакомства с женщинами, к нему придет первая любовь. И вот тогда он неминуемо узнает правду о себе. И что потом? О господи, что станется с ним потом?

– Вставай, Гренье! Подъем!

Из смежной комнаты раздается жалобный стон.

– Черт возьми, ну что ты разорался? Который час?

– Пора вставать! Уже почти восемь. – Шум плещущейся воды в оловянной лохани, сопровождаемый радостным фырканьем. – Мы опоздаем к Кормону! Вставай!

– Иди к черту! И перестань греметь лоханью! Я вообще не понимаю, какого дьявола согласился сдать тебе комнату!

Картина повторялась изо дня в день, каждое утро, и это тоже казалось частью магии Монмартра. Было так здорово просыпаться каждое утро в крохотной комнатке, всю скромную обстановку которой составляли узкая железная кровать, некрашеный сосновый платяной шкаф и старенький умывальник. Как славно чувствовать себя совершенно свободным и взрослым, вырвавшимся из-под опеки Аннет, Жозефа и матери.

Теперь он как Рашу и остальные друзья живет в старом, ветхом доме на Монмартре, и никто больше не назовет его маменькиным сынком или дилетантом. На сей раз он взаправду один из них!

Он завтракал с Гренье в бистро, затем друзья отправлялись в мастерскую. Больше Анри не приходилось заранее выбираться из ландо, чтобы избежать насмешек. Не нужно было бросать друзей в самый разгар захватывающих споров, чтобы тащиться через полгорода в тихую квартиру на бульваре Малезарб, где царила ужасная скука. Жизнь стала замечательной. Он мог проводить вечера с друзьями, ходить вместе с ними в грязные, но такие притягивающие кафешантаны. А чего стоил только один невероятный цирк Фернандо, где зрители дружно жевали апельсины из Испании, с замиранием сердца наблюдая за головокружительными трюками воздушных гимнастов на трапециях, наездницами, скачущими без седла, дрессированными пуделями и клоунами! Или «Мерлитон», находившийся в сыром подвале, где над столиками всегда висело густое облако табачного дыма, пахло прокисшим пивом, но где можно было шуметь сколько угодно, хором орать патриотические песни или слушать Аристида Брюана.

Но главное – теперь у него появилась возможность бывать в «Эли».

«Элизе-Монмартр», или просто «Эли», как любовно называли его завсегдатаи, был старым и обшарпанным танцевальным залом – дешевым, шумным и веселым. Подобно фонтану на площади Пигаль, у которого собирались натурщицы, или заброшенным ветряным мельницам, что стояли, широко раскинув давно замершие лопасти, «Эли» стал частью местного пейзажа, одним из пережитков старых времен, когда Монмартр считался отдаленной деревенькой, пристанищем столичных головорезов, проституток и прочей шпаны, оценившей по достоинству уединенное месторасположение и отсутствие полиции.

На протяжении целого столетия «Эли» оставался исключительно местным заведением, зависевшим только от здешних покровителей и не имевшим никаких связей со столичными кафе. Современная молодежь Монмартра по-прежнему наведывалась сюда, чтобы потанцевать, поскандалить и пропустить порцию-другую глинтвейна, который разносили в выщербленных чашках официанты в рубашках с закатанными рукавами. Смех и шелест кринолинов все еще отдавались гулким эхом под темными сводами. Замысловатые инициалы и пронзенные стрелами сердца, вырезанные на дубовых столах, затерлись от времени, но все еще напоминали о давних идиллиях. Это место населяли призраки прошлого, но это были добрые, всепрощающие призраки.

Для юных прачек, белошвеек и натурщиц, главных завсегдатаев данного заведения, «Эли» стал не только местом развлечения – это был рай, где всегда играла музыка и где всего за несколько су можно было на время забыть об убогих буднях и танцевать без устали, заглушая гложущую сердце тоску. Там они чувствовали себя как дома, где можно позволить себе любую шалость, ибо царившая в «Эли» непринужденная атмосфера не предполагала никаких запретов, и, что бы они ни вытворяли в «Эли», это никого не касалось. Порядок в кафе поддерживал – увы, безуспешно, – папаша Пюдэ, робкий плешивый старичок.

В «Эли» Анри пил вино, тайком делал наброски, наблюдал, как веселятся его друзья, и всякий раз, встречаясь с ними глазами, махал, тем самым показывая, что и он хорошо проводит время. Иногда папаша Пюдэ подсаживался к нему за столик и, потягивая горячее вино, обстоятельно рассказывал о своих невзгодах.

– У этих девиц с Монмартра, скажу я вам, порядочности не больше, чем у уличных кошек! Еще их матери и бабки приходили сюда и занимались любовью под столами, вот и эти теперь считают, что могут делать все, что в голову взбредет. В уборных и по углам вытворяют такое, что, ей-богу, волосы становятся дыбом! Куда мир катится? А тут еще этот, свинья из Дюфора, – он ткнул пальцем в дирижера, – сочинил злосчастный канкан. Так публика совсем от рук отбилась. Девчонки просто сходят с ума, когда слышат эту музыку. Знаете, что они делают? Тайком пробираются в уборную и снимают панталоны, вот так. А потом пускаются в пляс, высоко подкидывая ножки и выставляя на всеобщее обозрение свои прелести. Ужас! Уж можете мне поверить – даже целый полк ангелов с огненными мечами не смог бы навести порядок в этом притоне!

В «Эли» Анри также впервые увидел Ла Гулю, с которой часто танцевал Рашу, выделывая замысловатые па и отчаянно импровизируя. Это была светловолосая восемнадцатилетняя прачка, широколицая и коренастая. Она укладывала белокурые волосы в высокий шиньон, торчащий на макушке наподобие поднятого большого пальца. Ее речь состояла по большей части из взрывов смеха и непристойных замечаний вперемежку с грубыми словечками жаргона, который был в ходу у коренных обитателей Монмартра. Однако в танцах Ла Гулю не было равных. Она славилась потрясающим чувством ритма и фривольностью движений, отличающими ее от других исполнительниц канкана. Анри находил Ла Гулю очаровательной, для него она была наглядным примером прачки Монмартра, которая после десяти часов тяжелейшей работы, когда целый день приходится надрываться над чанами с грязным бельем, отдает кровавым трудом заработанные деньги, чтобы вечером прийти в «Эли», несколько часов порезвиться в обществе друзей и закончить вечер канканом – самым изнурительным танцем изо всех когда-либо придуманных людьми.

В перерывах между танцами друзья Анри возвращались за стол. Утирая пот с разгоряченных лиц, они раскуривали трубки, залпом осушали стаканы с глинтвейном, болтали, флиртовали, целовали партнерш, которые, кокетливо хихикая и слабо протестуя, делали вид, что хотят освободиться из объятий. Колени прижимались к коленям, руки шарили под столом. То и дело слышался приглушенный шепот: «Нет, не надо, дорогой. Не здесь…» При первых же тактах музыки они выпархивали из-за стола и мгновенно растворялись в толпе танцующих.

Оставшись в одиночестве, Анри развлекал себя наблюдением за танцующими парами. В мерцающей полутьме, при свете тусклых газовых светильников, старый танцзал был словно объят янтарной дымкой, из которой то и дело выпархивали кружащиеся пары и через миг снова бесследно исчезали. Мужчины – по большей части это были мелкие воришки и начинающие сутенеры – танцевали с деланым безразличием, как тогда было модно, небрежно зажав сигарету в уголке тонких губ, щеголяя сюртуками, закрученными усиками и залихватски сдвинув кепи, из-под которых выбивались напомаженные локоны. А вот девчонки, напротив, всем телом льнули к партнерам, крепко обнимали их, жмурясь от удовольствия, забыв обо всем на свете, наслаждаясь каждым мгновением.

Там же, в «Эли», Анри познакомился с длиннющим худощавым господином средних лет. Если считать от верха цилиндра до носков сверкающих черных штиблетов, то в нем было, пожалуй, никак не меньше восьми футов. Звали его Жан Реноден, но на Монмартре он был известен как Валентин Бескостный. Этот зажиточный скромный холостяк, привыкший к одиночеству, с виду напоминал восставшего из могилы мертвеца. Но у него была безумная страсть – танцы. Каждый день, незадолго до полуночи, он уходил из дома и несся по темным пустынным улицам в «Эли», где танцевал канкан – обычно с Ла Гулю, после чего стремительно исчезал.

Анри не замечал времени. Он радовался уже тому, что может просто находиться в этом людном, шумном месте, наблюдать за танцующими, делать зарисовки, потягивать вино, смеяться и шутить с друзьями. А незадолго до полуночи раздавался оглушительный звон медных тарелок, сопровождаемый длинной барабанной дробью. Канкан!

И тут же зрители вскакивали из-за столов и бросались занимать места вокруг каждой пары танцующих. Партнеры уже стояли друг напротив друга, замерев в напряженном ожидании: девицы приподнимали подолы юбок, мужчины держали ладони наготове, словно собирались аплодировать. Оркестр взрывался разъяренным галопом, и в тот же самый момент танцующие приходили в движение. Девицы подскакивали, отчаянно задирая подолы, а мужчины в такт музыке делали шажки назад и вперед, хлопая в ладоши, ударяя себя по бедрам, приседая на корточки, снова поднимаясь и кривляясь самым неподобающим образом, то и дело принимая самые непристойные позы, не забывая при этом громкими возгласами подбадривать партнерш.

Растрепанная, сверкающая глазами Ла Гулю являла собой настоящий ураган, она задирала юбки выше головы, лихо вскидывала обтянутые черными чулками ножки и извивалась всем телом, словно хотела выскользнуть из тесной блузки. Пот ручьями струился по ее лицу, упругие груди выпирали из-под блузки, а под белой кожей бедер играли мускулы. Дирижер на возвышении все ускорял и ускорял темп. Коллективное безумие овладевало танцующими, зрителями, музыкантами, и казалось, что старые стены вот-вот закачаются и рухнут. Стоял невообразимый шум: хлопанье множества рук, громкий стук каблуков, крики танцующих мужчин, непристойные замечания зрителей, оглушительный грохот меди.

Темп ускорялся, танцовщицы все быстрее исполняли пируэты. Мужчины извивались всем телом, хлопая себя локтями по бокам, били ладонями по коленям. Девицы, поддавшись всеобщей истерии, жмурясь от восторга или, наоборот, уставившись в пространство остекленелым взглядом, прыгали на одной ноге, задрав выше головы вторую и удерживая ее за лодыжку, открывая тем самым на всеобщее обозрение самые интимные части тела. Эта фигура называлась «гитара», высший пилотаж канкана. Наконец, при заключительном аккорде, сопровождаемом оглушительным грохотом меди, танцоры словно по команде валились на пол, безвольно раскинув ноги и руки, словно сломанные марионетки.

В мастерской Анри продолжал «вылизывать» каждый мазок, памятуя о своих «неправильных» художественных навыках, которые он изо всех сил старался держать под контролем, и покорно смеялся над шуточками Кормона. Он часто бывал на бульваре Малезарб, где рассказывал матери об успехах на художественном поприще, живописуя забавные случаи из своей жизни, о том, как в прошлый раз во время обхода класса Кормон похвалил его за хороший цветовой баланс. О том, как они с Рашу ездили в галереи, как у Буссо и Валадона видели Тео Ван Гога, милого голландца с острой рыжей бородой. Он хотел, чтобы она разделила его восхищение работами Дега и его крепнущую любовь к Монмартру. Он увлеченно описывал красоту извилистых переулков, многолюдную суету улицы Фонтен, когда они с Гренье ходили завтракать, старинные дома, прачек, склонившихся над пенящимися лоханями, уличных продавцов, акробатов в грязных розовых трико, раскладывающих коврики прямо на тротуаре… Но такие вещи невозможно было выразить словами. Монмартр являлся стилем жизни. А мать этого не понимала. Они жили в совершенно разных мирах, хотя их и разделяло несколько минут езды.

Как и прежде, он выслушивал бесчисленные откровения друзей и тактично помогал им преодолеть финансовые кризисы. Гози нашел себе новую подружку, которая бросила его ровно через три недели, оставив прощальную записку на подушке, освященной их недавней любовью. Целый месяц он пространно рассуждал о том, что любви не существует, обвиняя весь женский род в вероломстве и зарекаясь впредь никогда не иметь дел с женщинами. Анкетена Лувр лишил очередной любовницы – на сей раз это случилось в зале итальянских примитивистов. А Гренье пережил короткий, но яркий роман с очередной красоткой. Но и это не мешало Анри спать по ночам, несмотря на скрип кровати и возню, доносившиеся из соседней комнаты.

Рашу продолжал заманивать ничего не подозревавших простушек в свою студию и оставался весьма доволен результатами. С этой целью он даже разработал особую тактику молниеносных действий. Главным его оружием была неожиданность, приманкой – симпатия, местом охоты – улица. Обычно это происходило так: открыто и искренне улыбаясь, он подходил к намеченной жертве. «Прошу прощения, мадемуазель, вообще-то у меня нет привычки заговаривать с молодыми дамами на улице, но я просто не мог устоять. Видите ли, я – художник и собираюсь начать работу над картиной для Салона. Это будет Мадонна… И когда я увидел ваш изящный профиль, очарование вашего личика…» В девяти случаях из десяти прием срабатывал. Девица соглашалась попозировать для гипотетической Мадонны и с этой целью отправлялась вместе с Рашу в его студию. А там ее уже ожидали романтичный обзор кладбища, мандолина и бутылки кальвадоса под кроватью. Эти мимолетные романы вполне удовлетворяли потребности Рашу, а потому он всегда пребывал в хорошем расположении духа.

В скором времени в художественном классе Кормона появился новый студент, который присоединился к тесному кружку друзей Анри. Поль Лукас столь же красив, столь ленив и уравновешен, но время от времени его душу охватывали внезапные «порывы». Именно так он однажды решил стать художником и приехал в Париж из родной Нормандии, покинув зажиточное благочестивое семейство. Художественные устремления покинули Поля, еще когда он ехал в поезде, так что в мастерскую он поступил лишь для того, чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие на Монмартре перед отцом, набожным деревенским ростовщиком, присылавшим ему каждый месяц деньги на житье и отцовское проклятие впридачу.

Столь же импульсивен Лукас был и в отношении женщин, среди которых пользовался бешеным успехом и, к своему разочарованию, неизменно добивался желаемого – быстро и без особого труда. Уже очень скоро в его темной комнатушке на улице Абэс установился стойкий смешанный аромат дешевых духов молоденьких белошвеек, шляпниц и прачек. Легкость одержанных побед тревожила Поля, ибо его интерес к женщине длился ровно столько, сколько продолжалось завоевание. Он чувствовал себя поистине счастливым, лишь когда объект его привязанности находился вне досягаемости. Победа приносила ему очередное разочарование. Интерес же увядал вместе с лаврами триумфа.

Итак, зима близилась к концу. Ледяные февральские ветры сменились мартовскими паводками, превратившими Сену в грязный поток. На улицах и крышах таяли последние островки снега, и похожие на змеек ручейки устремились вниз по водосточным желобам и канавам. С приходом апреля в воздухе появилась особая мягкость, на бульваре Клиши дружно зазеленели ветки каштанов, по небу поплыли пушистые белые облака. То и дело на землю проливались теплые дожди, от которых приходилось укрываться под тентами кафе.

Весна вступила в свои права. Между булыжниками на мостовых Монмартра пробилась зеленая травка. Прачки пели над своими лоханями, а жандармы прогуливались по тротуарам, важно подбоченясь и снисходительно улыбаясь в усы. Весна на Монмартре была для Анри самым желанным временем года. Он чувствовал себя бесконечно счастливым, постоянно что-то напевал под нос и подолгу наблюдал за Дега из окна своей тесной комнатки. По вечерам же, когда над землей сгущались сумерки, он подолгу просиживал с приятелями на террасе «Нувель», потягивая пиво, болтая об искусстве, стуча кулаком по столу и через слово вставляя «черт побери», как и подобает настоящему студенту-живописцу, коим он теперь являлся.

Вот так, в атмосфере безмятежного восторга подошел к концу второй год его обучения.

После шумного Монмартра Мальром показался очень тихим. Конечно, здорово было снова жить с матерью, подшучивать над тетушкой Армандин, отправляться после обеда на прогулку в новенькой синей коляске и играть в шашки с аббатом Сула. Но все это не шло ни в какое сравнение с застольями у Агостины, спорами в «Нувель» и глинтвейном в «Эли».

Однажды сентябрьским вечером он сказал матери:

– Это последний год у Кормона, нужно будет писать работу для Салона. Мне понадобится собственная студия.

Графиня даже не подняла глаз от вязанья.

– Да, понимаю, – отозвалась она. – Начни подыскивать себе студию сразу же, как мы возвратимся в Париж.