В Пустом городе тоже есть школы. Такие же пустые, как и сам город. По коридорам гуляет сквозняк из раскрытых окон, носит мусор, дворы погребены под толстым слоем опавших листьев. Там тихо и уныло, но все же не так одиноко, как здесь. И, наверное, там мне самое место. Я заметил, как шевельнулся жакет, плохо скрытый курткой Марго, размахивая руками, девушка направлялась ко мне. Еще через пару секунд она, наверное, уже забежала на крыльцо, но увидела только визгливо закрывающуюся ржавым доводчиком дверь.

***

Автобусную остановку по недоразумению разместили прямо возле нашего дома, хотя вполне резонно можно было бы заметить, что это мы построили дом возле прикрытой железным козырьком лавки. Теперь скучающие пассажиры автобуса подолгу рассматривали наш недостроенный коттедж, а летом еще и слушали через открытые форточки так ветер шелестит целлофаном в окнах второго этажа. Я старался не смотреть на наш дом, пробегал мощеную дорожку в несколько торопливых шагов под любопытными взглядами из автобуса. Какой несчастный тут живет и почему хотели знать многие.

В прихожей стоял горький запах жареных пельменей. На вешалке висел красный жакет и впитывал запах. Я набросил свою куртку поверх и подхватив рюкзак заспешил к лестнице в единственную жилую комнату на втором этаже – мою комнату. Из приоткрытой двери на кухню доносилось шипение масла, вода мощной струей била в железную раковину по немытым тарелкам. Железная вилка скребла по дну сковородки под тихую ругань.

– Никита, ты?

Я вздохнул, на секунду задержался на лестнице.

– Я, пап.

Продолжения диалога не последовало, только тарелка стукнулась о поверхность стола. Значит обед готов.

Я прошмыгнул в свою комнату, запер дверь и скинул рюкзак на плохо заправленную кровать. Тут был вечный полумрак и прохлада. Желтая крона тополя уткнулась в мое окно полулысыми ветками, скреблась по стеклу и прятала от меня свет. В другой стороны стекла на нее смотрели старые выцветшие новогодние наклейки, еще бодрая летучая мышь из черной бумаги и частично работающая гирлянда, которую я забыл снять, а теперь уже как бы это было бессмысленно. На подоконнике пылились учебники, которые я так ни разу и не открыл. Рядом зачитанный и ощетинившийся закладками томик Эжена Франца «Листопад». За тридцать второй страницей притаилась обернутая в листок с постыдным стихотворением фотография.

Марта сказала бы, что мне пора тут прибраться. Если бы она поднималась сюда и, если бы я пускал ее дальше порога. Но на моей двери будто гипнотическими невидимыми чернилами было написано – «Марте не входить! Папа, тебя это тоже касается». Марта, чувствуя незримую надпись, следовала указанию. Отец читать такое не умел и настойчиво барабанил в дверь, словно почтальон, который стучит и звонит, зная, что его и в первый раз прекрасно услышали, просто так надо. Из отца вышел бы прекрасный почтальон не работай он водителем в какой-то конторе на окраине города.

Книжная полка над моей кроватью угрожающе прогнулась под тяжестью альбомов и потрепанных книжек. Как мог я чинил ее сам, но все же каждую ночь перед тем, как провалиться в сон представлял, как она срывается со стены и острым краем бьет мне куда-то в позвоночник. А утром оказывалось, что еще одна ночь отвоевана у неизбежного. Ведь однажды она все же сорвется. И я, зайдя в комнату, увижу рассыпанные книги, тюбики масляной краски, фотографии из порванного альбома, и морские сувениры из тех времен, когда мы еще куда-то путешествовали.

Я выудил из кармана телефон. Два десятка полустертых серебристых кнопок выглядели жуткой улыбкой, на тусклом экране сообщения о заблокированных звонках. Два с незнакомого номера, один от Марты и один городской – возможно из школы. Марта знала, что я заблокировал все входящие, но не оставляла попыток. Полистав справочник, я остановился на фамилии Калугина. В отличие от других номеров, записанных по даже мне не всегда понятной схеме, ее контакт украшало имя, фамилия и даже отчество, указание на класс – 11 «а» и даже адрес в Паутине, но там у нее был закрытый профиль, а добавляться я не решался. Зато выудить оттуда фотографию для контакта в телефоне не составило проблем. Она смотрела со снимка слегка прищурившись и приоткрыв рот. Подстриженные под каре светлые волосы едва касались плеч. Тонкая шея выглядывала из воротника с нарочно неровным воротником. Телефон снова прожужжал и выдал сообщение о еще одном заблокированном звонке.

Я случайно коснулся кнопки.

«Александра Калугина. Вызов».

Так торопливо я еще не бил по клавишам никогда. Перед надписью «Вызов отменен» казалось прошла половина вечности.

– Дурак, – я отшвырнул телефон, взъерошил рукой волосы. Растерянное худое отражение смотрело на меня с лакированной поверхности шкафа.

– Никита! Обед! – донеслось снизу, словно из подвала.

***

Сколько я помню, сентябрь в нашем городе всегда был промозглым и серым, а октябрь холодным солнечным и желто-красным. Как взгляд Марты через стол и ее халат.

Отец поглядывал на нас и молчал, рвал хлеб руками и складывал в плетеную корзинку – одну из последних сохранившихся. Он был непривычно выбрит и неприлично трезв.

– Как дела в берлоге, – поинтересовался он равнодушным голосом без тени насмешки. Мою комнату он называл так всегда.

– Уютно, – ответил я. Легкое беспокойство все же ощутил. Даже таким голосом отец никогда не задает праздных вопросов.

Марта передала мне соль, хотя я не просил.

– Слышал, что ты отказался от экскурсии, – осторожно сказал отец.

– А что, это так важно?

Он пожал плечами.

– Трезвое решение. Тебе нужно учиться – выпускной класс. На каникулах ты мог бы…

– Стать на время Мартой и закопаться в учебники и репетиторов.

Марта раздраженно фыркнула. Не так сердито, как обычно, что тоже неспроста.

Отец промолчал. Он перчил салат, не глядя в тарелку и изредка кивал своим мыслям. Таким он бывал нечасто, но почти всегда весной, когда мы ездили к маме. Он с суровой педантичностью красил оградку и молчал, потом расправлял лепестки искусственных цветов, снова и снова. Я следил за его руками и тогда и сейчас. Его пальцы слегка неуверенно подрагивали, словно порывались сжаться в кулак, но не агрессивно, а как прижимаются друг к другу щенки в холодной конуре.

– Слышал еще кое-что, – наконец сказал он. – Занятия прогуливаешь?

Прозвучало даже не осуждающе, а так, словно он пересказывал скучные новости.

– Да, немного. Я ушел с алгебры и этики.

– И чем же ты занимался?

– Сидел на реке и рисовал деревья.

– Деревья, – повторил отец, потер щеку ладонью и добавил словно в продолжение темы. – Марта поступает в следующем году. На юридический в столицу. Или на журналиста? Марта?

Сестра стукнула по столу ладонью, слегка, видимо, чтобы прервать наш бессмысленный диалог.

– Мы будем сдавать комнату, Никита.

Я пожал плечами.

– Мне то что?

– Твою комнату. Папа сделает отдельный вход.

Я посмотрел на отца, но тот спрятал взгляд в тарелке с крупно порубленными овощами, припорошенными перцем. Все не случайно. И эти вопросы и агрессивная любезность. Отложив вилку, я разглядывал Марту. Она глаза не прятала, смотрела в упор. Даже не верится, что мы двойняшки. Она словно лет на тридцать старше. И как будто уже приехала погостить из своего института на выходные, снисходительно поглядывает на меня и искренне удивляется, что мне не нужна ее жизнь. Мне нужна моя комната, мои краски и клен за окном. И желательно качественный врезной замок с одним единственным ключом.

– Нужны деньги, – коротко сказала она и все же отвела взгляд. На отца. Тот продолжал молчать.

– На институт, понимаю, – согласился я. Вилка в пальцах, кажется, поддалась, слегка согнулась. Хотя всегда казалась крепкой. – Но наверху еще две комнаты.

– В них нет отопления, ты же знаешь, – сказал отец.

– А где я буду жить?

Отец словно очнулся, стал предлагать варианты с диваном в зале и раскладушкой на кухне. Он живо размахивал руками и обещал, что это только на время. Я не слушал, я смотрел на Марту. Жаль, что не я унаследовал испепеляющий взгляд. Мне досталось что-то несуразное от отца.

– А где мы поставил мой мольберт?

– Без мольберта пока обойдешься, – холодно сказала Марта. Она вдруг запнулась, отложила вилку и примирительно продолжила, – Никита, не до этого сейчас, понимаешь? Ну не виновата я, что ты со своими оценками не то, что в институт…, – она снова замолчала, перевела дух. – Послушай, я не виновата, что ты никак не возьмешься за ум. Может к тебе это придет, позже. Но сейчас нам всем нужно думать о другом.

Сейчас скажет, что отучится, поможет семье, вытащит меня из болота, которым она зазывала мою комнату и образ жизни. Берлога – мне нравилось больше.

– Сейчас нужно думать о другом, – повторил отец.

Я кивнул.

– Зря ты перевелся в другой класс. Марта бы присматривала за тобой, – добавил он.

Вилка странная, гнется до определенного предела, а потом никак. Видимо дальше просто хрустнет и в пальцах останутся две половинки. Из одной отец сделает брелок для ключей на машину.

Я поджал губы и выразительно посмотрел на сестру.

– На маму похожа. Вот сейчас особенно.

Ее глаза затянула влажная пленка. Она бессильно взглянула на отца, но тот продолжал мешать салат.

Я аккуратно поднялся, стараясь не опрокинуть стул, положил гнутую вилку поперек полупустой тарелки.

– Начну вещи собирать, – ответил я на немой вопрос.

– И может наконец выкинешь всякий хлам оттуда, – крикнула Марта мне в спину.

***

По потолку ползали тени. Иногда они становились стремительными, когда по дороге проезжала машина, а иногда просто крестовина от окна покачивалась в свете фонаря. В темноте комната казалась иной, но не менее родной. Даже мольберт, к которому я ни разу не притронулся – последний подарок на мое пятнадцатилетие. Мне казалось, что он должен остаться таким, нетронутым, на нем должны сохраниться следы маминых пальцев, если уж не удалось сохраниться их теплу.

С рисунков над столом печально смотрел профиль полуоткрытый рот, каре, прищуренные глаза. В темноте наброски углем казались живыми масляными картинами. Но изредка свет фар задевал их, и волшебство пропадало.

На мгновение мне показалось, что кто-то топчется за дверью. Тихий хруст досок выдавал непрошенного гостя, кто бы там ни был. Я ждал стука тонких пальцев или настойчивого удара широких костяшек. Но звуки шагов стихли.

Все же стоило открыть. Может и не пускать на порог, но открыть. Выслушать снова.

За дверью стояли две пустые картонные коробки. Одна на одной. Сверху пристроился плотный пакет.

Я, стараясь не шуметь побрел вниз по лестнице. За тонкой дверью комнаты Марты не горел свет. Зато слышно было как ее пальцы со страшной скоростью барабанили по плоским клавишам ноутбука. На секунду они замирали – Марта обдумывала каждое слово, а потом продолжали свою дробь. Так стучал крупный летний дождь по ступеням веранды.

С кухни доносился размеренный храп и бормотание телевизора. Сняв с крючка куртку, я вышел на крыльцо и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Яростный ветер ревел в кронах деревьев, срывая последние листья. Он гнал их вместе с клочками газет и прочим мусором вдоль плохо освещенной улицы, вдоль низких палисадников сонных домов. В просветах среди диких танцев тополиных ветвей блестели крупные звезды.

Достав из кармана телефон, я присел на ступеньку, застегнул бесполезную против октябрьского ветра куртку и накинул капюшон. На маленьком экране скользили вниз знакомые имена и номера.

Длинные гудки из глубин трубки казались частью ветра, словно он затекал туда и гудел среди немыслимо огромной паутины проводов и кабелей.

– Да, – ответил сонный голос.

– Дмитрий Александрович, простите, что поздно. Если место еще осталось, возьмите меня с собой, я передумал.