– Сваточек, сваточек! Да ты не рви дуриком-то! Пупок сорвешь! Смотри вот, пяточкой прижимай, а носок-то не задира-ай! И легше, легше – р-раз, и все!

Словно в обострение данной ситуации появился Сашок, племянник. Он ездил на велосипеде купаться на пруд. Приехал, взял свою косу и влился в смущенное общество. Учился тогда Сашка в четвертом классе, косил же как взрослый косарь. А учили его косить дед с бабкой, а косу – пятерку – дед ладил специально для внука.

– Вот, Сашочек! – обрадовалась бабушка. – Покажи деду Толе, как ты легко косишь! – В другую минуту бабушка Нина подумала бы, что она предложила, баба Нина была тонкий человек, но сегодня… – Смотри, сват, смотри, как он пяточкой прижимает!

Взъерошенный, с красными от купания глазами и с облупленным носом, Сашок не косил, а брил. Так искусно у него выходило.

Крайне смущенный, большой, грузный Анатолий Михалыч, обливаясь потом, обратился к отцу:

– Веришь, сват, я на сцене никогда так не позорился! У меня есть шанс еще раз? Дай попробую!

– Шанец есть! Хучь два! – Мать сознательно, для смягчения ситуации, поменяла буквы. – Глянь, сколько травы!

«Два» не вышло. На первом же косье хрястнуло, и тесть мой едва не рухнул с обломком в руках.

– Слава Табе, Господи! – спешно и облегченно перекрестился отец. – Пойдем, сват, и выпьем!

Надо отдать должное упорству Анатолия Михайловича. Он вставал каждое утро рано-рано, снимал одну из кос с клена у крыльца и шел один на луг. А на лугу он долго не задерживался – крайне удрученный, возвращался быстро с обломками. Он сломал три косовища, но так и не научился косить. За порчу имущества предлагал деньги. Отец, конечно же, отказывался и даже придумал оправдание поломкам:

– Да они же старые, сват! Косья! Я их как раз и хотел поменять. Глянь, они какие! Хрясть – и все!

Мне до отъезда тестя пришлось на велосипеде съездить в ближайший лесок и срубить штук пять кленков для новых косовищ. Тестю же очень по душе пришелся наш хуторок, и он даже присмотрел себе заброшенную хату, в которой когда-то жил немой пастух Петя. Михалыч серьезно намеревался переехать к нам на постоянное место жительства. Но, как говорится, мы предполагаем, а Господь Бог располагает.

Но возвратимся к нашим с отцом вишням. Тут я выкосил птичье гнездо.

– Пап, смотри! Наверное, соловьиное, – позвал я его и начал философствовать. Время шло к обеду. А косить мы начали с раннего утра. Со двора нашего, от летней кухни, вился легкий дымок: мама что-то готовила. Надо было заканчивать дообеденный сенокос. – Прошлогоднее, па, а может, и позапрошлогоднее…

– А с чего ты решил?

– Да труха, смотри! Кладка несвежая – одна труха!

Отец пальцем ткнул мне в грудь и как можно шире открыл узкие щелочки глазные:

– Точно, Паш! Перетрухин! Пе-ре-трухин… Гришка! Ну какой похож на Горбачёва! Точно – Гришка Перетрухин! Голову сабе сломал! Садись, покурим! И я табе расскажу.

Я всегда радовался своему приезду домой! За плечами отца и матери, хоть уже и стареньких, на две-три недели невольно становился беззаботным дитем. Даже самый тяжелый труд – сенокос, уборка сена, огород – приносил радость. Эти две-три недели отпуска со стариками родителями остались в жизни самыми радостными. Я отказывался от льготных путевок, различных путешествий, брал в фабкоме лодку резиновую двухместную и ехал домой. Рядом был пруд Кулиновский с красными карасями, раками, с карпятами и карпом до пудовых размеров… А еще во время учебы во ВГИКе темы для своих рассказов, сценариев я брал здесь, на родине. Мои герои поют песни наших дедов, говорят их языком: табе, сабе, солнца… Как там сказано? Плох тот кулик, который не хвалит своего болота.

– И как ты меня надоумил вспомнить про этого Гришку Перетрухина?! Давай присядем! – Отец зачикилял к заросшей колее, где стояла наша банка с водой. Присели, попили. Вода уже стала теплой, но, сдобренная лимонной кислотой, показалась наивкуснейшей! Все тело приятно ныло и гудело.

Накосились мы нынче славно! И отец, будто поймав мою мысль, продолжил ее:

– Сколько сенца будет, а? Прям хорошо! А ты знаешь, как у нас на Водиных этот Перетрухин на Смоленскую сено собирал? О-го-го! Я тебе расскажу! Не знаю, откуда он к нам в хутор попал, но был ненашенский, не из казаков.

– Молодой он, что ли, был? – поинтересовался я.

– Перетрухин? – Отец задумался, по-своему что-то высчитывал. – Не знаю, не знаю! Может – тридцать, может – сорок. А может, и… не знаю.

– Ну, пап, у тебя и прикид!

– Не могу точно сказать, не могу. Но с ним всякие чудные истории приключались! Поэтому, наверное, я его так хорошо запомнил. Ну, вот про сено!.. Мать наша всегда меня ругает, когда я тапочки по воскресеньям шью. А ведь нельзя! До обеда – точно нельзя. А уж в такие праздники церковные – тут и не говори! На моей жизни столько примеров! У этого Гришки Перетрухина, не помню, жана была, дети? Убей – не помню! Хату помню, на краю стояла хутора… Ну вот! Как-то накосил он сена, сено высохло. Это был уже второй покос – отава. И стал он собирать, да не на какой-то там простой день, а на Смоленскую. Она – Смоленская – когда? После Ильи? Оно и раньше, и сейчас говорят: на Илью Пророка, на Смоленскую – отдыхай! А он – хоть бы что! Гребет и посмеивается. Люди ему: «Гришка, да ты чего делаешь? Смоленская присмолит!». А он и байдюже! Сложил стожок. Стожок хороший получился. Не помню, почему, но он успел поставить его недалеко от наших. Мы же там, детишки, потом смотрели!.. А наши стога были – о-о-о, не шути! Знаешь, сколько скотины прадед твой Иван Осьпович держал?! Быков, лошадей, коров, не говоря уж об овцах и козах…

Отец перешел на приятные детские воспоминания. А уж как мне приятно было все это слушать… Но – о Перетрухине с его стожком.

– Ага! Ты, Паша, не поверишь! Пока Гришка сено греб, на небе не было ни тучки. А как стал собирать в стожок, образовалась одна – ма-аленькая, черная, правда. И повисла над Гришкиным стогом! Гришка то-олько закончил, грабли свои собрал и вилы и отошел, ну, полюбоваться сеном своим. Хорошо, что вовремя отошел! Из тучки – гром, и молонья бьет прям в его стог! Ты, Паш, когда-нибудь видел, как сено горит?

– Видел, пап!

Теперь я припомнил. Однажды летом мы, около десятка школьников, после пыльной работы на нашем хуторском току ехали на речку купаться. Ехали на машине, в открытом кузове, и видели, как в сотне метров от дороги занимался пожар. Загоралось совхозное сено – пять огромных прикладов! Это была жутко красивая картина! Сюрреализм! При полном безветрии огромное пламя, оторвавшись от первого загоревшегося стога, перелетало на пятый стог. Поднялся огромный огненный вихрь, и все пять прикладов вспыхнули, как порох. Моментально! Это страшно!

– Сено горит – а-а-а, не дай бог! А Гришкино, Паша, – отец от удивления как-то помолодел, – горело как свечка! Ни один скирд не пострадал. Весь хутор сбежался смотреть на чуду! Бежали тушить, а увидали чуду!.. Вокруг – сена, скирды! Они должны были пыхнуть тут же! Ни один не пострадал, а Гришкин так свечкой и догорел дотла! Во-от, тут и подумай, как с Богом играться. Говорили уж тогда, что Гришка черную магию почитывает, а это уже дело темное. Не от Бога. Как дед наш, Иван Осьпович, сказывал.

Но я тебе другую историю хочу рассказать про этого Гришку. Уж какой он говорун был – до упаду! Но беззубый!

– Как, беззубый?

– Ну, зубов у него не было! Два клыка торчало!

– Беззубый говорун!

– О-о-о, говорун каких поискать! Не знаю, почему, но он вместе с нами, ребятишками, в ночную стерег быков, лошадей. Может, его нанимали? Бывало… хе-хе… и по головке погладит, и цыбарку табе скрутит, табачку туда и в рот ее сунет, да еще и спичку черканет: «Ну-ка, ну-ка, – подзадорит, – набери поболее дымку и скажи в себя: “Эх, мама!”»… А опосля деду Ивану донесет, что внук его, Оська, покуривает и покашливает! И все со смешком, все со смешком. Ну, мы ему тоже устраивали! Он был страшно трусливый! Особо змей боялся. А змей у нас было!..

– Змей?!

– О-о-о, Паша! У нас столько всякого дикого зверья было! И зайцев, и куропаток, и диких уток и гусей. Дудака мерено-немерено! А уж змей! Раз весной я быка одного искал и в ложбинку спустился, а нога у меня как-то подвернулась. И я – падать! А луна полная была, светло так! И вот я лечу, вот-вот рукой коснусь земли! Гляжу, мать честная, а он, клубок, катится, живой! И прям на меня! А этот клубок в диаметре примерно метр или больше!

– Какой клубок?

– Змеиный! Представляешь, из него головы торчат и шевелятся! А он сам шипит и катится на меня, как верблюжья колючка! Медленно катится. Как я в него головой не воткнулся, не знаю! Рванулся!

– Какой-то ужастик!

– Чего-чего? Ну, я ж тебе и говорю! У деда нашего Ивана батраки были – Жуковы. Молодая пара. Муж с жаной. Воронежские они были. Эта жана, она вообще змей не боялась! Идет, например, вдоль обрыва, а змеи головы из норок повысунут, а она поймает ее, змею, и шею свою обмотает или грудь. И две змеи могла поймать, тогда две груди обмотает и идет по хутору. Змеи сипят и язычки высовывают. Люди стали жаловаться деду Ивану:

– Иван Осьпович! Что это у вас за революционерка такая?! Детей пугает!

Иван Осьпович ей запретил так по хутору ходить. Во-от, а ты говоришь «змей»! А Гришка, он вообще боялся ночью ходить! И пропади они пропадом, хоть все быки! Он ложился в свою телегу и засыпал, а лошадь свою он путал, и она возле нас стреноженная и ходила. Спал как убитый! Мы его, сонного, вместе с телегой, в яр спускали. Бывало, проснется и не поймет, где и че с ним! Как начнет дуриком орать! А лошадь у него была старая и смирная. Один раз старшие ребята взяли и обмазали ее откидным молоком. Ну, кислым!

– Знаю-знаю, пап! Откидное – знаю!

– Ага! Не поленились же! Всю ночь, пока он спал, мазали ее! Ха-ха! Рано утром Гришка проснулся, а мы тут все рядом! Ждем не дождемся, когда он пятно свое высунет!

– Пап, ну неужели уж так похож на Горбачёва? – сомневаюсь я.

– Как в зеркале! – без тени сомнения заверяет отец. – Я его, Горбача, когда первый раз увидал, аж присел: Гришка! А фамилию вспоминал-вспоминал. Ты вот помог. Хе-хе!.. Ну вот. Из телеги голову поднял, пятно свое почесал, глядь, а лошади нету! Туда-суда – нету лошади!

– Рябятки! А вы мою лошадку не видали?

– Лошадку? – отвечаем мы. – Какую такую лошадку?

– Мою лошадку! Вы че, лошадку мою не знаете?

– А-а-а, твою, дядя Гришка! Знаем…

А кто-то и скажи:

– Да тут татары проежжали!

– Какие такие татары?! – Гришка аж из телеги выпрыгнул.

– Какие лошадок любят на колбасу пускать!

Эх как спохватился наш Гришка.

– На какую такую колбасу?!

– На кониную, дядя Гришка!

– Да куды ж энти татары поехали?

– А вон туды! – показывает один.

– Да нет, туды! – показывает другой в другую сторону.

– А может, и цыгане, – третий льет масло в огонь.

– Цыгане?!

А до этого вышла история: цыгане лошадь у нас из хутора украли.

– Ой! Да чаво жа вы, нехорошие рябята, меня не разбудили? – носится наш Гришка туда-суда.

– Дядя Гришка, да мы тебя будили-будили! Но тебя же не разбудишь!

– Тряхнули бы покрепше!..

Мы уж тут за животы все ухватились – как бы в голос не засмеяться. Гришка-то вокруг своей лошадки бегает и не поймет: была лошадь гнедая, а тут какая-то пегая перед его носом. Она же лупиться стала. Солнце вылезло. И он тут прям уткнулся в нее.

– Ой! А чья жа эта лошадка, чужая и страшная какая?

А лошадка: «И-го-го!» – зубы ему оскалила: мол, и какая же я табе чужая, Гришаня?! Я жа, подлец ты такой, родная твоя!

Тут Гришка признал ее и аж всплакнул.

Конечно, приходилось ему ночами темными ходить. Не все лежал. И вот раз наш Гришка забрел – сам не понял, куда забрел, – далеко. Быка искал. А ночь это была, Паша, особая. Она бывает один раз в году, когда папоротник цветет!

– Пап, это у Гоголя есть, – посмеялся я.

– Ну вот, опять ты про своего Гоголя! – обиделся отец. – Сто раз я табе говорил и говорю: не знаю я тваво Гоголя! И книжек его не читал, и никто и ничего мне не рассказывал…

Отец и раньше рассказывал истории из своего детства, удивительно похожие на истории классика. И каждый раз я пытал его: «Кто рассказал тебе, где услышал?». С годами я удостоверился, что действительно отец не мог знать произведений Николая Васильевича. Откуда?! Грамоты не знал, Арины Родионовны под боком у него не было, не те времена были. Не до сказов и сказок – лихие времена! А история с пастухом Перетрухиным уж… «очень» оригинальная!

– Пап, пап, – поспешил я, – рассказывай! Я буду молчать.

– Ага! – легко отошел отец. – И вот в ту ночь, когда папоротник цветет, Гришка потерял быка и пришел один. Злой и какой-то не такой! Мы к нему:

– Дядя Гришка, где бык, какого ты искал?!

Гришка молчал-молчал и вдруг ощепырил свои два зуба и захохотал:

– А я вижу: он в Каменском яру!

Мы аж все содрогнулись от его хохота!

Я табе рассказывал, как в тридцатых годах я работал на мельнице в хуторе Павловском? Это перед МТСом…

– Да… пап, что-то рассказывал, но про что ты хочешь рассказать?

– Слухай. Мельница стояла в конце Павловского, а жил я в начале Нехаевского. И чтобы попасть домой, надо по мостику было переходить речку. Уже, наверное, месяц ноябрь был, ледок на Тишанке. А там такая гущина, где мостик! И терин, и верба, и тополь, и грушеньки, яблоньки. Место неспокойное. И про энтот мостик дурные слухи ходили. Мол, ведьма там появляется и за мущщинами охотится!

– Как охотится?!

– Да вот так и охотится! Откуда я знаю? Охотится – и все. А молодой, иду и думаю: «Да какая ведьма? Сказки какие!». Иду, и земелька уже схватилась морозцем. Веточки похрустывают, а тишина-а. Уже ночь, а луна светит вовсю. Ага. То-олько я на энтот мостик – под ноги же смотрю – и чую: что-то не то. Голову поднимаю вот так, а с той стороны тоже на мостик – баба голая…

– Совсем голая, что ли?

– Совсем! С длинными седыми волосами. Я, вот веришь, Паша, как говорят, чуть в штаны не наложил! Ноги стали ватными, ну не владею ими! Но все же как-никак двинусь чуть влево, а она там тоже двигается, только вправо. Я – вправо, она – влево, как в зеркале. И я даже вижу, как она жутко лыбится. В голове тут все вертится, сразу история в башку темяшится. А про нее так и говорили: голая и с длинными седыми волосами. Говорили также, что она одного уже защекотала…

– Как защекотала?!

– Насмерть!

– Как это она могла его защекотать?

– Да откуда же я могу знать, Паша? Я че, смотрел, что ли, как она его щекотала? Чудной ты какой. Защекотала – и все. Я тут смекаю: «Оськя, заднюю включай». Но главное, талы-то я прошел, все эти заросли, и мне никак назад нельзя. «Маханет за мной, – думаю, – и Царства Небесная табе, Оськя!»

А за мостиком, на той стороне, где эта баба, вон они – хаты виднеются. Во-о, Паша, путя она мне отрезала! Ну, я задом, задом. Тут и молитву вспомнил. Перекрестился и как заорал: «Господи! Спаси и сохрани!». И как с этого мостика на лед сиганул, а он – хрясь! Ледок-то тоненький, прогнулся. А я опять: «Господи, помилуй, Господи, помилуй!» – и наискосок. Ногой своей хромой, как стеклорезом по стеклу. Жуткий треск стоит! Оно хоть я и молодой был, да не такой скорый. Ты же понимаешь? Под мостиком там мелко, а куда я бегу – на яму, а она глубоченная! Как я ее перебег, Господь знает! Только слышу за спиной: «Оськя, не попадайся боле!». И хохот.

Она когда захохотала, я тут же Гришку с быком вспомнил, как он хохотал. Ужас! Точь-в-точь!

– Спасся?

– Ну видишь, сижу перед тобой! – посмеялся отец. – И вот слухай ты про Гришку. С ним такие чудеса стали происходить – уму непостижимо! Ну, бык точно в Каменском яру был. Это от нашего хутора далеко. Но не бык главное. Хотя как он, Гришка, мог узнать, что бык туда забрел? Дальше. У нас была дальняя родственница тетя Клавдя. Я даже не помню, кем она и как приходилась, знаю, что родственница. А муж у ней… кажется, его звали Николаем. Оставим Николай, ага. Муж Николай в Германскую погиб. Не вернулся. Это ж сколько лет прошло! И все смирились: погиб – и все тут. Наш Гришка в этих же днях после папоротника заходит к тетке Клавде в хату да и говорит ей:

– Клавдя, накрывай столы, Николай твой завтра должон возвратиться из Германии!

А тетя Клавдя была грозная такая. И голос у ней был мущщинский, да и сама не мелкая. Как вскричала:

– Ты что это, шутки со мной пришел шутковать?!

Схватила его за шкирку.

А Гришка:

– Постой, постой, Клавдя, погоди, погоди! – орет.

Клавдя замешкалась, а Гришка к столу подбегает и пальцем указывает:

– Завтра я вот тут тоже буду сидеть и винцо с тобой попивать!

– Что-о?!

– Завтра я… О-о-о, Клавдя, Клавдя!..

Говорят, кубарем летел из хаты Гришка из Клавдиной. А назавтра Николай пришел из плена германского! Так веришь или нет, Клавдя на коленях перед этим Гришкой стояла со слязами:

– Прости, Григорий!