Чай китайский и все такое…

– Ты понимаешь, какие между ними отношения были, между этим Жорой и Пахомом?! – Отец в изумлении поднял свои белесые невыразительные бровки. – Я такого терпения, Паша, больше никогда не видал! Это происходило до того, как Кайзер мне колодки доставил для сапог своих. Мы в бараке в одном закутке оказались: и я, и Жора, и Пахом. Жора издевался над Пахомом, как изверг какой!

– Гляди, Иосиф, – кричит он мне. Гляжу. – Пахом! – мат-размат. – А ну иди-ка суда!

Подходит Пахом. Росту Пахом не меньше был, чем Жора. Только Жора – скелетина, а Пахом – здоровенный, как бык!

– Тьфу! – Жора набирает полный рот слюней и плюется на пол. – Убери, Пахомушка!

Пахом, как ягненок безропотный, склоняется и вытирает за Жорой.

– Чище, чище! – орет Жора и плюется еще раз. Змей такой, вот измывался. – Вытирай, вытирай! – кричит.

Пахом же и головы не поднимает – покорно вытирает.

– Да что ты делаешь? – я возмущаюсь. – Зачем ты так?

А сам на Пахома смотрю и думаю: «Вот сейчас Пахом развернется да ка-ак даст по харе Жорику. Жорик тут и с копытков – переломится! Не-а!».

– А-а-а, ты, Иосиф, смерти моей хочешь? Пахомушку жалеешь? – мысли мои читает Жора и смеется. – Да мне самому жалковато, ха-ха!.. Ну, Пахомушка, Бог Троицу любит! Тьфу! Убери – и на нонча хватить! Во-от, Иосиф, какая у него вера, у Пахомушки. Ты у него хоть кол на голове теши, он тебя и пальцем не тронет! Ха-ха, дурак! – мат-размат. – И я не пойму, что же ты такого сотворил, чтобы тебя в тюрьму посадили, а, Пахом?! Признавайся, Пахом! – мат-размат.

– В бараке нашем все диву давались, какие отношения были между этими земляками! – рассказывал отец. – И когда видели, как Жора измывался над Пахомом и как тот пальцем в свою защиту не шевелил, руками разводили: «За что же он сел? Да он муху не обидит!». Но эта тайна существовала недолго. Вскорости оттуда, с той стороны Волги, пришли такие подробности.

Значит, жили Жора с Пахомом в одном селе. Село называли… да я не помню – сто лет прошло! С детства с Жорой они были и соседями, и неразлучными друзьями. И на клыросе вместе пели, это точно! Да только один ушел влево, а другой так направе и остался. И стояла у них в селении церква, куда Пахом этот ходил. Но вот в… тридцатых начали все церква рушить. Я жа помню, как нашу нехаевскую церкву Ивана Богослова разрушали. Это в тридцатых было. Знаете, сколько народу собралось?! Много и много, но больше, конечно, старухи. Я, честно признаться, в гущу не лез, поодаль отстоял, но все видал. Все вокруг просили и стыдили крушителей:

– Да чего же вы делаете?! Сами с ума посходили – ваше дело, зачем жа всех за собой тянете?!

Тот, кто на колокольне был, – солонский. Я его знал. Там, в Солонке, первая ячейка была этих… революционеров! Оттуда много чего перло к нам на хутора. – На некоторое время отец замолчал и голову опустил. Вздохнул глубоко и вскинулся. – Водины, Паша, рядом жа были. А в Солонке я, я табе говорил, сапожному делу обучалси. Вот. Так тот, солонский, на колокол забрался и во всю глотку заорал:

– Долой Бога!

Колокол тут и оборвался и, когда он начал падать, краем зацепился за постройки, развернулся и полетел. А полетел боком, так что придавил колокол энтого комсомольца. Насмерть! Он и пикнуть не успел! У него, у энтого комсомола, аж весь язык изо рта вылез! Правда-правда. Вот этими глазами видал. Сразу насмерть!

А с Пахомом другая картина вышла. Он шел мима своей церквы с налыгычем. Ну, говорили, веревка у него длинная в руках была. Ага, идеть сабе, о чем-то думаить, а тут, глядь, комсомольцы гужуются, решают, с чего бы им начать церкву крушить. А было этих крушителей человек десять. И бабы с ними, с крушителями, а как жа без них?! Первые смутьянки!

– Да что ты, Иосиф, первые! А вы вторые? – воспротивилась мать.

Семья наша на этот день из четырех человек: отец, мать, сестра и я – уже отобедали, сидели за столом и слушали отца. Это было удивительно, что отец вдруг разговорился, до деталей и тонкостей начал вспоминать о прошлой своей жизни. В те минуты родитель мой предстал совсем в ином образе…

– Хе-хе! – посмеялся отец. – Я слыхал от умных людей, дескать, первая смутьянка была… как ее? Жора мне все и рассказывал, а он, гад, умный был! Ну как ее? Самая первая краля на земле была, Павло? Ты у нас два института закончил!

– Ева…

– Ага-ага, Ева!

– А уж Адам был такой теленок, такой теленок! Не при детях будет сказано: не знал, что и делаить? Прости, Господи! – Мать достойно отстояла женскую половину всего человечества и перекрестилась на образа. Она, в отличие от отца, окончила лобачёвскую школу-семилетку и, имея прекрасную память и пытливый ум, по хуторским меркам была образованным человеком.

– Вот-вот! В дураках Адам и оказалси, как баран и вляпалси! – Отец значительно потряс пальцем. – А если б он ее не послухалси, Еву, и вовремя очухалси бы, и сказал бы ей: «Ева, ты что творишь, дурочка такая?!»…

– Пап! Ты сейчас всю историю рода человеческого перекроишь!

– Чего-чего? Не-ет, Паша, я вот часто про это думаю, а если б…

– Не уходи в сторону, а? – настойчиво перебиваю я.

Родитель мотнул головой.

– Про Пахома, ага! Вот он идет, а народу вокруг церквы полно, кто против крушения, и Пахом жа тут подошел. И стали их уговаривать, крушителей: дескать, что вы вытворяете? А комсомольцы только: «Га-га да ги-ги!». А начали они с икон. Кто-то из них вынес иконы и бросил на землю: дескать, топчите! И тут Пахом встал. Он энтого, какой иконы на землю бросил, он его пристукнул до беспамятства и на травку положил. Видя такое дело, на него нападать эти крушители стали, на Пахома. А он того, кто с кулаками на него наскакывает, пристукнет и на травку кладет, рядышком с первым. Да так навалякал, всех восьмерых мужиков на травку жухлую и положил. Осень то была. А бабы, смутьянки, бегають вокруг кучки и, как черти бешеные, сигають и оруть: «Караул! – дескать. – Убивають!».

А Пахом всех восьмерых в одну кучу сложил и связал своим налыгычем! Вот, Паша, какая силища была у человека: восьмерых! Кубыть, рассказывали, какой очухается, а Пахом опять его ладошкой прихлопнет и вяжет сабе кучку…

– Мг, – опять вступила мать, – да Антон Епифаныч, Царства ему Небесная, прадед ваш, Паша, он такой силой обладал!..

– Мама, – взрываюсь я, – ну дайте про змея историю дослушать до конца!

– Ладно, – соглашается мать. – Только ты чайкю завари нам.

– Подожди с чаем. Ну сейчас… Пап!

– Ага, – легко продолжает отец.

Мне даже показалось, что он находит удовольствие в воспоминаниях!..

– Значит, связал их Пахом, сел сверху на эту кучку, шлепает ладонями по чем попало и приговаривает:

– Ах, анчутки вы, анчутки! Анчихрист вас забери! На кого вы руки подняли?!

Тут вскорости и гэпэушники появились, и все такое… Вот, вспомнил! – оживился отец. – ГУПАВА! Этих гэпэушников у нас в Нехаево называли ГУПАВОЙ! Пока вам рассказывал, вспоминал, вспоминал и вспомнил! ГУПАВА! «Приехала ГУПАВА и Гришку с Мишкой забрала!» – так говорили у нас в Нехаево. В общем, приехала ГУПАВА и Пахома забрала. Жора как узнал, за что друг детства его сел, он так руками и развел! А как услыхал он имена и фамилии крушителей, кого Пахом вязал, – о-о-о! Грохнулся со всего размаха перед Пахомом на колени и заорал:

– Истинный, истинный ты человек, Пахомушка! Но как ты мог этих бугаев один одолеть? Видать, сам Бог табе помог!

И с той поры Жору нашего как подменили. Как-то он притих. А тут я стал Кайзерам сапоги шить и не знаю, как там все дело пошло. Весной плантация оживилась. Высадили картошку, помидоры, огурцы, ну, все как положено. Жора наш сдал совсем. Он, и без того худющий, пожелтел, увял. Врачи осмотрели его всего досконально и признали, что хтой-то в нем живеть. Точно! Дескать, шевелится хтой-то внутрях!

– Змей во мне живеть! – заявил Жора. Он всем так и говорил: «Во мне живеть змей!». Кажется, он даже гордился этим, вот ведь как. А один врач, старый врач, подтвердил: дескать, дело это редкое, но бывает, со змеем, заползають в людей.

– Но будем ждать лета, – так он сказал, врач. – А там проведем одну операцию. – А какую, не сообщил.

Меня жа Кайзер назначил механиком разъездным. В нехаевской МТС был разъездным механиком и тут им же стал. Дали коня мне белого, хромого. И вот механик хромой, конь хромой, так мы по плантации и разъезжали. Плантация была поливная, а воду из речки Иловли качали. Вот эти… Паша, ну ты жа помнишь, в Нижней Речке на мельнице движок какой стоял?

– Да-да, папа, ты уже нам рассказывал, – мягко заметил я.

– Рассказывал, – строго остановил меня отец, – рассказывал. Да ты понимаешь, что это за техника была? Сильная! Горизонтальные двигателя! В них поршня были в метр ширины! А какая ременная передача у них?! Сам ремень не меньше метра в ширину! Знаешь, чем закончилась для меня тюрьма? А-а-а! Страшная тоже история произошла. С этой ременной передачей. А вообще-то и я чайкю захотел.

– Паша, завари чай! – приказывает мать. – Тебя весь народ просит!

– Народ! А вы чайники ополоснули от надышнего чая?

– Сполоснули, сполоснули! – смеется сестра Таня.

– А вода в чайнике…

– Кипит, кипит! Он уже знаешь сколько кипит? Ждет тебя! – перебивает мать и указывает на стоящий под паром чайник.

– Народ, а вы знаете, что вода не должна долго кипеть? Долго кипяченая вода теряет свои полезные свойства. – Я подхожу к чайнику и снимаю его с плиты. – Да у вас тут вся польза выкипела! – возмущаюсь. – Вот, ополосните и свеженькой водички налейте, а как закипит, я тут как тут, сразу вам и заварю «чайкю»!

– Какой ты вредный, братец! Пап, погоди рассказывать! Мне жа тожа интересно! – Таня хватает чайник и спешит во двор к колонке за водой. При этом успевает ткнуть меня пальцем. – Вредина ты, братец!

– Вредина! – огрызаюсь я и громко, чтобы сестра со двора услышала, кричу: – Пап, рассказывай дальше. Ой, как интересно-о! Ха-ха…

– Значит, так, сын мой, чайкю ты не хочешь мне наливать, и я продолжу! – Дождавшись, когда Таня возвратилась с чайником и уселась рядом со мной, отец слегка возвысил голос: – В этой истории я сам принимал участие и все видел своими глазами. – Отец оправил край скатерти. – Врачи нашего лазарета ждали, когда поспеет ягода, ну, земляника. Там ее на берегах реки столько росло! Видимо-невидимо! Видать, врачам эта история была тоже интересной. Сам посуди: тюрьма! Кто там за тобой смотреть будет?! А в Жору вцепились и решили довести дело до конца, посмотреть, как идти все это будет. Решили так: Жору положить на каталку, усыпить и поместить в ягодник. Тот врач старый говорил, что, дескать, змей может выползти на запах ягоды. Жора стоял: ни в какую!

– Раз он в меня влез, змей, с ним я и подохну! – говорил.

Но больше всех беспокоился о своем земляке Пахом. Уж он его и так и этак уговаривал. Дескать, змея вынимать надо. Ночами не спал и все молился возле Жоры, а тот как бешеный орал. Мат-размат так и лился на Пахома. Он на него и плевался, и орал. И как уж так там случилось, но Пахом уговорил все же Жору лечь на каталку. Плантацию к тому времени я хорошо изучил. Объездил ее вдоль и поперек. Так вышло, что полянку ягодную я и подсказал врачам. В этом деле и Кайзер принимал участие! А как жа, начальник тюрьмы! Он давал все распоряжения, разрешения. Да и Кайзеру интересно было. Три раза вывозили Жору и усыпляли. Туда-то, к поляне, Жора шел сам. Да и то, как сам? Плохой он был уже ходок. А каталку везли на моей телеге, вот я все и видал. Выбрали такое место, чтобы голова Жоры входила в ягодник. Склон нашли, голова так и утыкалась в красную от ягоды поляну. Каталку привязали тонкой бечевой и протащили ее в кусты, где вся шайка врачей вместе с Кайзером пряталась. В этой шайке и я состоял. Ага.

И вот первый день. Жору усыпили на каталке – и в ягодник. Все спрятались. Сидим, не дышим. Жора сначала ворочался, зубами скрежетал, аж жутко, как громко. Притих. Ага. Ждем дальше. Ждем-ждем, чего ждем? Никто ж не знает. Можа, как дураки сидим, можа, у него какой-нибудь червяк сидить навозный? Гэ! Ага. Переглядываемси. А ягода такая пахучая, сам бы вылез откуль угодно! И все уж стали беспокоиться: дескать, чего тут сидеть-высиживать? А тут все заметили, что Жора перестал дышать, а я жа помню, по сколько времени он не дышал. Кайзер стал пальцами показывать врачам, говорить-то было нельзя, так вот руками замахал, мол, вы что ждете, дураки, он жа окочурится! Хтой-то хрустнул веткой, хтой-то кашлянул… И вдруг тело Жоры медленно пошло на изгиб – спина сильно прогнулась. В дугу! А голова как-то тоже медленно откинулась назад, и рот медленно открылси! Ну прям нехорошая картинка. Все медленно и как на излом. На секунды две он замер, а изо рта высунулась серая, даже больше к белесому цвету голова змеи! Она высунулась и пустила тонкий язычок. Язычок так задрожал, дескать, я вас тут всех сожру со всеми врачами и Кайзерами…

– Фу-ты, Иосиф! – воскликнула мать. – Ну какую ты гадость рассказываешь детям? Я жа опять спать не буду! Пашка, ты будешь чай заваривать?!

– Мама! – отчаянно восклицаю я. – Ну подожди, а?! Вода у вас кипит?

– Щас закипить…

– Мама! – Таня обращается. – Давай дослухаем?

– Да слыхала я эту историю! Он мне не раз ее уже рассказывал. Как расскажет, так у меня целый месяц, а то и два змеи из всех щелей лезуть, с язычками!

– Вот-вот. А ты думаешь, нам там всем легко было? Мы там все обрадовались, когда она вылезла! Мороз по коже продрал! Змей я сам с детства видал-перевидал, а тут из живого человека выходит! Ты када-нибудь видала?

– Не видала и видать не хочу!

– А-а-а, а когда он стал в нашу сторону поворачиваться! Вот так! И язычком… – Отец развернул растопыренные пальцы и, так вышло, в лицо матери…

– Да тьфу ты! Иосиф, ты, что ли, нарочно это делаешь?!

– Слабонервных просим удалиться! – командую я.

– Я, можа, слабая, но не нервная и удаляться никуда не собираюсь! Чай заваривай! – Мать перехватила командную инициативу.

– В этот день, Паша, змей вылез на немного, – продолжил отец. – Он, гад, осмотрелся и опять ушел в чрево. Но все удостоверились, что змей сидить в человеке. Точно змей! А не какой-нибудь червяк навозный. А на второй день он вылез больше чем наполовину. И долго мы его не ждали. Жора еще зубами скрыпел, потом мотнул головой, а рот раскрылся, как сам по себе! Этот змеище уж так не присматривался, как в первый раз, а сразу к ягоднику обратился. Половина его у Жоры в чреве оставалась, а половина его к ягодкам качнулась. И тут Жора так замычал, так застонал, выдавил такое, что мы тут в кустах чуть не попадали, а ворона с соседней вербы вылетела как глупая! Тоже то ли каркнула, то ли ойкнула, правда-правда! И как-то боком-боком улетела.

– А вот про ворону, Иосиф, ты мне не рассказывал, – вставила мать.

– Да как жа я табе не рассказывал?

– Про ворону? Какая ойкнула и боком полетела?

– Про ворону! Какая…

– Папа! Оставьте вы ворону с ее боком! А?! Мам?! – Иногда наши родители могли спорить между собой из-за совершеннейшей чепухи! Как вот сейчас! – А ворона летела боком или не боком?!

– Ага, Паша! – Отец легко переключился на меня. – Змей жа качнулси и… – Отец вновь вскинул пятерню и посмотрел на мать. – Ну как тут не покажешь?! Мы потом все сошлись во мнение, что змей готов был Жорика цапануть! Вот ведь сволочь какая! В нем жа сидить и его жа хочет кусать! А?! Он вот так завис над глазами. – Родитель растопырил пальцы.

– А чего, пап, у этого Жорика в тот момент глаза были открытые?! – спросила сестра.

– Глаза? Вот в том-то и дело. – Отец замолчал. Мне казалось, что он воспроизвел в памяти уж который раз эту жуткую картину, и после непродолжительной паузы выдохнул: – Открытые!

– О господи! – выдохнула и мать. – Божья кара!

– Во-от. – Отец теперь посмотрел на мать с благодарностью как на понятливую женщину. – Мы потом его спрашивали, а видал ли он, как змей смотрел на него. Жора не говорил и ни «да», и ни «нет». И на этот день змей залез во чрево. Жора замолчал вообще! Когда его привезли, с вечера и всю ночь с ним был Пахом. Всю ночь Пахом читал молитвы! Жорик ни разу ему ничего не сказал. Не плевался, не орал. К нему подходили и другие заключенные, но ни на кого Жора не смотрел, только на земляка своего, Пахома. Я много думал про то и понял, что Жора увидал глаза этого змея. И он его победил, змей. Сломал! Представляешь, Паша, в десяти сантиметрах от тебя сверху змеиные глаза, да еще язычок вот так дрожить!

– Ну ты что, Иосиф? Заканчивай уж! Табе, я гляжу, аж нравится с этим змеем! – мать настойчиво прерывает ткань отцовского повествования…

– Ага-ага! Щас дорасскажу! И вот на третий день змей вылез быстро. Мы даже устроиться как следует не успели, змей выполз изо рта Жоры и перелез в ягодник. Жора, как говорят, и пикнуть не успел! Ни зубами не скрыпел, ни орал, и мы все забыли, зачем мы все тут собрались. Нам каталку тянуть, а мы все как притупленные на змея в ягодах пялимся! Потом уж тот старый врач ухватил веревку, и ее тут сразу все увидали. Даже Кайзер ухватился. И ка-ак дернули каталку с Жориком да чуть не перевернули ее вместе с Жориком! Все зашумели, кусты затрещали, кто-то крикнул:

– Змея ловите! Змея! – Да Кайзер сам и кричал!

Из его же тюрьмы бегуть! Ха!

Змея поймали и заспиртовали его в стеклянную… нет, не банку, таких тогда банок, как сейчас, не было. В колбу! Заспиртовали и выставили на видное место. В клубе. Было у нас помещение, клубом его и называли. Там нам политические дела втолковывали и все такое: тоси-боси! Учили советскую власть любить! Ха!

– А Жора? – спросила Таня.

– Жора? Жора, Таня, после того собралси помирать! Его уж и не трогали в своем закутке. Он до того изменился. Стал совсем другим человеком. У него лицо поменялось. В глазах теплота какая-то появилась. И стал наш Жора как дите. Беспомощный. Он ругаться перестал, кричать и плеваться и все просил Пахома, чтобы тот читал ему молитвы. Как-то подозвал меня к себе…

– Он чего, лежал, что ли? – опять сестра спросила.

– Лежал, Таня, лежал. Да там, Таня, всего ничего прошло после змея, как он и умер. Ага. Вот позвал, за руку взял меня и говорить:

– Прости меня, Иосиф.

– За что мне прощать тебя? – удивляюсь я. – Ты мне зла никакого не причинил.

– За все прости!

Он у всех прощения просил. А вечером перед смертью своей с Пахомом они запели: «Со святыми упокой». А тогда же все верующие были, и вдруг все в бараке молиться стали, кто-то еще и запел. И так все стройно стало выходить! Помню, я аж растерялси и заплакал, и так плакал, так плакал! – Отец запнулся, глотая и заглушая предательские слезы. – И мне было стыдно, а остановиться я не мог. И мне казалось, что из меня хтой-то тоже вылез. Правда-правда. Не помню, почему, но вот так все и было. И мне после слез энтих так легко стало! – Отец опять замолчал. Таких глубинных признаний мы от своего родителя никогда не слышали.

– Ну а что же еще за страшная история произошла? С ременной передачей? – Я попытался увести отца от его сокровенных признаний.

– Страшная? – улыбнулся отец и машинально пригладил скатерть. – Да ты знаешь, Паша, после того в Дворянском в тюрьме я пробыл еще… дня три. Не больше! И меня, я прям вот и не ведал, и не гадал, освободили досрочно.

– За подписью Вышинского, – вставила мать. – У меня и бумажка есть, показать?

– Да подожди, мам, с бумажкой, потом! Пап!

– Это уже был разгар лета, самая наша работа пошла. Я только из одного конца плантации успевал до другова ездить, за установками смотреть. Если Кайзер выезжал на плантацию, с Кайзером мы и ездили на лошадке моей хромой. Я жа говорю, что Кайзер больше был как председатель колхоза. Ему зачем на дизеля смотреть? У него жа – люди! А он сам, сам за всем присматривался! За людьми, за имуществом. Врагов у него, считай, не было. Хто бы мог ему и за что мстить? А тут так вышло, у нас туда, к Умету, крайняя поливальная установка ремнем забила. Ослаб ли, че? Ремень. Помнишь, как на мельнице в Нижней Речке иногда ремень бил? Нет-нет, а потом как ослабнет и начинает буксовать и хлопать.