3
Операция «Цитадель»

1

Оказывается, я был далеко не один, кто в ту ночь в панике позвонил родителям. Ещё до полуночи телефоны стационаров на всех этажах, во всех ординаторских и, конечно, в приёмном покое взорвались от родительских звонков.

Переполошили всех, особенно людей, кто ни ухом ни рылом не знал о нашествии тварей в стенах. Пока мы называли их так, поскольку не были уверены, что там были именно крысы, а не кто‐то ещё.

После того как переполох охватил уже все семь обитаемых этажей больницы, ожила рация в нагрудном кармане полицейского. Начальство требовало на весь коридор объяснить, что у нас творится и с чего всё началось. Полицейский в панике всё повторял, что вверенная ему подопечная на месте и под его полнейшим надзором. Короче, его спрашивали про Фому, а он знай себе твердил про Ерёму.

Эту сцену мы с пацанами наблюдали в тот момент, когда короткими перебежками пытались перебраться из палаты девчонок, куда нас с перепугу запихнула Молоденькая, в свою.

Твари в стенах перестали носиться туда-сюда часам к двум ночи. А в три часа больницу уже осаждали наши родители. Наши – то есть родители всех, кто в то время лежал в детской.

Это походило на демонстрацию или акцию протеста. Безумное количество перепуганного народа ломилось во все четыре входа в здание, а некоторые даже, требуя внимания, барабанили кулаками в окна на первом этаже.

Моих там, кстати, не было. Потому что когда мама оправилась с первым шоком, то спросила меня о том, что же случилось. Если бы меня это слегка отрезвило, глядишь бы, и сориентировался, но я был напуган так сильно, что выдал всю правду-матку, от появления в больнице странной девицы с игрушечным медведем до каких‐то созданий, возможно крыс, что толпами носились между стенами.

Из чего мама сделала вывод, что всё это вполне может подождать до утра – разберёмся завтра. Пообещав мне, что так этого не оставит, мама напомнила, что я мужчина, а посему мне следует успокоиться и без нервов попросить медсестру на время перевести меня в другую палату.

Это заявление настолько выбило меня из колеи, что я не успел даже сказать, что перекладывать некуда и это творится по всему этажу, – как мама уже отключилась.

Поэтому, когда мы из окна нашей палаты наблюдали, как родители штурмуют больницу, меня разрывали весьма противоречивые чувства. Мне до слёз было обидно, что мои родители не отнеслись к моим словам с такой же серьёзностью, с какой вот эти самые люди.

Потом приехало два наряда полиции, которые сначала через мегафон пытались воззвать к разуму беснующейся толпы, а потом принялись разгонять всех, бесцеремонно расталкивая. Троим даже хорошенько врезали дубинками – я сам это видел.

Не знаю, кто их вызвал, а слухи ходили разные. Лично я больше верю в то, что это был кто‐то из соседних домов. Представляю, что он там мог подумать, когда увидел такую толпу, пытающуюся прорваться в детскую больницу. Поэтому немудрено, что полицейские приехали в полной уверенности, что тут какие‐то преступники.

И вот тогда я был рад, что моих там не было.

В целом всё закончилось более или менее нормально. Родители перестали ломиться и отошли на приличное расстояние. Чтобы успокоить людей и продемонстрировать, что их дети целы и здоровы, во всех палатах распахнули окна и заставили нас помахать своим и сказать пару слов, типа мы живы.

К четырём утра подъехал главврач и окончательно всё разрулил. Он выслушал родителей, пообещал во всём разобраться лично и пригласил всех на свидание с ребёнком, но, разумеется, в отведённое для этого время, напирая на то, что больничный распорядок писался не с бухты-барахты и главное здесь всё же, чтобы лечение шло своим чередом.

К пяти утра разъехались последние родители, и мы, уставшие и оттого малость отупевшие, разошлись по своим кроватям. Эта суета выжала нас настолько, что всем уже было глубоко плевать, носится там в стенах кто‐то или уже успокоились.

Честно говоря, я даже не помню, когда твари угомонились, поскольку в какой‐то момент происходящее снаружи перетянуло на себя всё наше внимание.

2

Спали мы ровно три часа. В восемь утра всех разбудили согласно распорядку. Невыспав-шиеся и злобные, как черти, медсёстры ничего не хотели слушать и не дали нам и лишних десяти минут, чтобы худо-бедно прийти в себя.

С восьми до половины девятого мы умывались, одевались и всё прочее. Потом завтрак, после него процедуры. Обычно с десяти часов начинался обход лечащего врача. Их на этаже было три, и за каждым закреплялось какое‐то количество больных. С десяти примерно до половины одиннадцатого они ходили по палатам, осматривали каждый своего пациента и иногда корректировали ход лечения, как это уже несколько раз, например, случалось с Глюкером.

Но в то утро никакого обхода не было. Отменили всё, кроме завтрака и процедур. То есть никто не пошёл ни на анализы, ни на какое-другое обследование вроде ФГДС или ЭХО.

Нас всех разогнали по палатам и запретили высовываться оттуда хоть куда‐нибудь, кроме туалета. Для усиленного контроля из выходных вызвали сразу всех постовых медсестёр, что никому не прибавило дружелюбия.

Судя по голосам из коридора, полицейских тоже прибавилось.

В двенадцать часов мы отправились на обед. И уже из столовой увели первую девочку.

Мы с ней не общались, даже не помню, как её звали. Она всегда была тихой, забитой и никому не заметной. Всё время сидела на кровати, не отрывая глаз от телефона, и ни с кем не общалась.

Уже тогда, сами не понимая отчего, но мы с пацанами напряглись.

Посыпались предположения, куда её увели и зачем? Девчонка ничем не выделялась как раньше, так и нынешней ночью, наделавшей столько шума. Зачинщицей вчерашних беспорядков она не могла быть точно. Разве что врачи, возможно, надеялись, что тихони обыкновенно многое видят, слышат и знают. Но лично я сомневался, чтобы кто‐то делал серьёзную ставку на то, что мы начнём друг друга закладывать. Как‐то это было не принято в нашей среде.

Миха предположил, что она просто не вовремя попалась вчера кому‐то на глаза и девчонку запомнили.

Глюкер парировал тем, что мы все вчера попались на глаза, и каждый исключительно не вовремя. И с этим трудно было спорить. А что тут скажешь, если он прав?

На самом деле просто фамилия тихой стояла первая в списке детей на этаже. Но об этом мы узнали гораздо позже.

После обеда нас разогнали по палатам и объявили сон-час. А сразу после этого из палаты вызвали Глюкера и тоже куда‐то увели.

Мы с Мишкой сбились перед столом и провожали его с такими лицами, будто уже не надеялись увидеть. Он оборачивался и жалобно смотрел на нас.

И на этом безумие только начиналось.

Минут через пятнадцать-двадцать – не больше – после того, как увели толстого, в больницу нагрянули санинспекция, Роспотребнадзор и ещё какие‐то ребята в костюмах химзащиты.

Сначала они с крайне деловым видом перевернули весь этаж в поисках каких‐либо следов насекомых или грызунов и, разумеется, ничего не нашли. Мы знали как минимум об одном железном доказательстве присутствия здесь крыс – перекушенный провод телевизора. Но телик таинственным образом исчез из игровой и по официальной версии отправился на ремонт после повреждения кинескопа. Что кто‐то перегрыз сетевой кабель, врачи, все до одного, отрицали.

Инспекторы переговорили с нами. Разумеется, за неимением поблизости наших законных представителей, в присутствии лечащего врача. Который смотрел так, что было страшно говорить о тех, кто жил в стенах, и мы в основном ограничились рассказами о неких звуках, природа которых нам неизвестна. Про тараканов, что разгуливали в палате девчонок, вообще не сказали ни слова.

Самым жутким был момент, когда допрашивали Миху (а иначе и не назвать), в стене пронеслось несколько тварей с ужасным, пронзительным писком. Никто из взрослых и ухом не повёл.

Мы с Михой красноречиво переглянулись.

Взрослые их в упор не слышат, а значит, это точно никакие не крысы.

Когда привели Глюкера, то забрали меня.

Оказывается, после вчерашней истерии к нам в больницу нагрянул психотерапевт или психиатр – всегда путал этих товарищей – и теперь допрашивал всех нас, чтобы разобраться в происходящем. Однако ощущение складывалось такое, что его интересует всё, кроме вчерашней ночи.

Например, этот умник подробнейшим образом расспрашивал меня о детских страхах. В смысле о том, чего я боялся лет в семь-восемь. О том, какие у меня отношения с родителями, хватает ли их внимания и есть ли родные братья и сёстры. А дальше пошло про сверстников и так далее.

Короче, судя по вопросам, этот дяденька не допускал даже мысли о том, что санинспекция приехала не зря.

Какие выводы он там сделал, допросив всех нас, – фиг знает.

После психиатра был нарколог. Он взял какие‐то мазочки, проверил вены и выдал прозрачную баночку для мочи. Потом записал мои данные и выпнул вон.

Дальше меня привели на энцефалограмму. Там была очередь, и меня посадили седьмым. Все были ребята с нашего этажа – Глазкова, Маслов и Тим, но с ними я практически не общался. Поэтому почти всё время, пока не пришёл мой черёд, я ни о чём и ни с кем не говорил. Но это не значит, что ничего не узнал.

Очередь – странная штука. Пока ты в ней, время как будто начинает медленно растягиваться, как тянется пожёванная резинка STIMOROL между кроссовкой и асфальтом. Как пожёванная резинка, возведённая в абсолют. И в ней, в очереди, протекают такие же тягучие и вязкие разговоры.

Конечно, сегодня речь могла идти только об одном: о проверках и расследованиях, которые постигли больницу и в особенности наш этаж как зачинщика беспорядков.

Ребята сидели и играли кто во что на телефонах и при этом сонно переговаривались. Какая‐то девица в конце коридора громко ругалась с мамой по поводу своего поведения.

Короче, я узнал, что на самом деле первого к психиатру отвели Хали-Гали, и было это ещё до обеда. А чтобы как можно дольше сдержать слухи о приезде специалистов, нас нарочно держали в палатах, ограничив тем самым и общение. Правда, забрать у всех мобильники или побоялись, или просто не додумались, и, оказывается, только наша палата в итоге ни о чём не знала – остальные между собой как‐то разобрались.

Хали-Гали разбил свой телефон ещё на прошлой неделе и никак не мог с нами связаться, а с остальными пацанами из его палаты мы не особо‐то общались. Девчонки из четвёртой, видимо, всё ещё дулись на нас – теперь уже всей компанией, – а вот почему молчала седьмая палата? Почему Катя ничего мне не сказала? Даже не намекнула, зараза.

А я уж было решил, что семь – и в самом деле счастливое число.

Ещё, подслушивая разговоры из нашей очереди, я узнал, что новенькая с игрушечным медведем этой ночью ревела, как ненормальная. А из тринадцатой палаты раздавались такие звуки, будто кто‐то изо всех сил пытается разломать койку. Это тоже было интересно, зачем бы девчонке разносить собственную кровать? Чтобы использовать её потом как оружие?

Я уже представил себе, как новенькая выламывает металлическую ножку и разбивает ею лоб полицейского, когда тот открывает дверь, но в этот момент меня пригласили в кабинет. И когда я заходил, то краем уха услышал, что завтра безумную девицу наконец‐то выписывают и переводят куда‐то, а куда, я уже не расслышал, потому что за мной захлопнулась дверь.