Глава шестая

Ни история, ни поэзия не дают нам удовлетворительных объяснений, отчего Найрн решил остаться в школе Деклана. Неожиданное решение, даже если оставить в стороне неоднозначность его чувств к Деклану, с великим энтузиазмом исследуемую в балладах, но крайне редко подтверждаемую документами. Скорее всего, в школе Найрн не учился никогда в жизни. Во всех Приграничьях насчитывалось лишь несколько школ, и вряд ли хоть одну из них мог бы заинтересовать сын бедного крестьянина-арендатора. Найрн был рожден для странствий, ремеслу учился в пути, и, хоть и успел до прихода на равнину Стирл исходить немало дорог, его еще вполне мог манить к себе весь огромный Бельден – новые инструменты, которые ему предстояло отыскать и освоить, множество музыки, песен дворцов и трактиров, которых он еще не слыхал.

И все же он остановился и остался здесь, на равнине Стирл.

Как учитель или как ученик? Однозначного ответа не дает никто. Баллады склонны акцентировать внимание на отношениях Найрна с Декланом, сама же школа служит лишь фоном, декорацией для их состязаний, их раздоров, их дружбы. Они – рабы капризов изменчивой сказки: правдой становится то, что способствует замыслу рассказчика. Барды вызывают друг друга на продолжительные игры в загадки, влюбляются в одну и ту же девушку (по-видимому, невзирая на разницу в возрасте), Найрн мстит Деклану за верность королю, завоевавшему Приграничья… Есть ли во всем этом хоть доля истины, об этом история умалчивает. Наиболее связные и непротиворечивые документальные сведения о жизни Найрна в этот период представлены в счетных книгах школьного эконома.

На протяжении неполного года, о коем идет речь, первый школьный эконом вел записи ежедневно, начиная с весны, предшествовавшей появлению в школе Найрна. Возможно, делая эти записи, он наблюдал из окна своего кабинета в верхнем этаже башни, как у ее подножия день ото дня растет здание, уже к концу лета завершенное и практически в неизменном виде сохранившееся до наших времен.

«Сего дня уплачено из школьных средств Хьюну Флауту, сапожнику, за шесть пар сандалий для различных учеников и мэтров, а также за латки на сапоги Найрна».

«Сего дня уплачено из школьных средств Литу Хольму за свинью, выбранную Найрном на племя».

«Сего дня принята в пользу школы от Хана Спеллера, торговца тканями, плата за стол и кров для него самого, его дочери и его слуги, за место в конюшне и корм для его лошадей, а также за фаянсовый тазик для умывания (один), разбитый вышеозначенной дочерью о дверь, закрытую за собою Найрном».

И так далее, и так далее. Все эти прозаические записи, крайне редко содержащие в себе ссылки хотя бы на отголоски захватывающих баллад, подписаны: «руку к сему приложил Дауэр Рен, эконом».

След лисовина оставляю за собою,
И на крылах совы несусь в ночи,
Я – это ключ, ключ к сердцу самоцвета,
Поющей арфы потаенный дух.
Кто я?

Неизвестный автор.
Из «Загадок Деклана и Найрна»

Власы ее – что пена волн, гонимых ветром,
А очи – зелень древней пущи леса,
Как снег белы, персты свирель ласкают,
Неистов, сладок арфы глас в ее руках.
Любовью к деве равно воспылали
Младой и старый барды, два великих,
Придя к ней, отворить уста просили,
Сказать кто больше люб ей из двоих.
«Сыграйте, – был ответ. – Рассудит сердце,
Кто любит истинно, кто любит лишь любовь».

Г-жа Уэльтерстоун.
Из «Принцессы Эстмерской».

Он ушел бы из школы Деклана, не оглядываясь и даже не доев жаркого, если б не этот нежданный удар молнии – если бы не дочь лорда Десте. Тысячу тысяч раз он играл и пел былины и баллады о любви, но так ни разу и не испытал ее. Теперь же, чем дольше он оставался здесь, тем яснее осознавал: ведь это – все равно что петь об огне, ни разу не почувствовав его чуда, его тепла, его жжения, его абсолютной необходимости. Странствуя по миру, он сыпал этим словом свободно, будто мелкими приятными гостинцами, разбрасывался им направо и налево, словно луговыми цветами, которые не стоят ничего и будут забыты еще до того, как увянут. И уж тем более никогда прежде не восставал против своего полного невежества на сей счет.

Насчет его невежества склонен был разглагольствовать и Деклан, хотя в те минуты, когда Найрн удостаивал его вниманием, ему казалось, что старый бард сетует на что-то совершенно иное. Но чаще всего он просто пропускал сетования Деклана мимо ушей. Он делал все, о чем просили – таскал камни, тесал бревна для опор и стропил, делился с другими учениками песнями Приграничий, запоминал их песни, учился читать, не задумываясь ни о чем, кроме длинных пальцев и зеленых глаз красавицы на кухне. Зачем Деклану учить его грамоте? Этого он не мог понять никак. Память его была бездонна и безупречна. Если слова уже у него в голове, зачем утруждаться – учиться записывать их? Однако он делал, что велено, только ради возможности два или три раза в день оказаться рядом с Оделет, получить из ее рук миску, кружку, и унести память о выражении ее лица, о негромком и мелодичном (что бы она ни говорила) голосе с собой, чтоб вспоминать о ней весь остаток дня, полного бессмысленных хлопот.

Деклан сумел завладеть его вниманием лишь раз, велев никому не показывать то, что он пишет, и ни с кем об этом не говорить. Это требование показалось Найрну подозрительным – ведь записи на то и нужны, чтобы их видели и читали другие. Найрн размышлял над этим требованием так и сяк, но, с какой стороны ни взгляни, так и не сумел понять его смысла. Наконец он решил спросить об этом самого Деклана.

– Ты слишком, слишком стар, чтобы учиться читать и писать, – охотно ответил тот. – Но научиться нужно, посему учись быстрее, да не болтай. Не будешь болтать – не вызовешь и насмешек тех, кто тебе небезразличен. Я попросил освоить грамоту и нескольких других, – добавил он. – И они тоже будут держать это в секрете, как я велел.

Казалось, грамотой овладеть легче легкого. Несколько прямых, похожих на палочки чернильных штрихов, повернутых так-то и так-то, составляли слово, означавшее «рубашка», или «яйцо», или «глаз» – смотря по начертанию. Деклан объяснил, что у них есть и другие значения, но не сказал, какие. Сказал лишь, что в простейшем из значений и заключается сила слова.

Это Найрн понял прекрасно: странную кипучую сумятицу простейших, самых обычных слов он познавал каждый день.

Вот, например, «сердце». Чувствуя его ритм, Найрн и раньше мог смутно представить себе местоположение сердца в груди. Теперь же он – впервые в жизни – волей-неволей узнал, отчего в стихах и песнях с этим исправно стучащим в груди органом связано так много чувств и абстракций. Оказалось, сердце живет само по себе – собственной, совершенно необычной жизнью, проявляющейся множеством странных способов. При виде Оделет, перебирающей изящными пальцами зеленую листву в поисках стручков гороха на кухонном огороде, его биение усиливалось так, что едва не причиняло боль. При виде Оделет, грациозно склонившей изящную шею, чтоб проскользнуть под притолокой на выходе из курятника с корзиной яиц, сердце вдруг начинало гнать кровь по жилам изо всех сил, с безмолвным грохотом далекой грозы. Рядом с ней Найрн чувствовал сухость в горле, у него потели ладони, ступни вырастали до невероятной величины. Ее имя он шептал всем, кто согласен был слушать – солнцу, луне, султанчикам морковной ботвы в огороде. И вот, однажды утром, за тайными занятиями письмом, он ощутил неодолимое желание увидеть ее имя стекающим с кончика пера. Но ни одно из слов, узнанных от Деклана, не подходило – даже отдаленно.