В домике на тутовнике мы долго спорили, перед тем как открыть журналы. Никола уверял, что не заглядывал в них по дороге. В итоге мы решили просматривать по две страницы в день – это будет не таким большим грехом. Мы с Николой и Берном часто говорили о грехах и о заповедях. Вера, которой учил нас Чезаре, состояла преимущественно из этого. А может, это было единственное, что мы способны были понять в вере, к которой он пытался приобщить нас.

Мы нарушили уговор. В тот же день, после обеда, мы просмотрели журналы целиком, изучили вдоль и поперек, изумленно, жадно, без улыбки, словно заглянули прямиком в адскую бездну. Ибо что еще, кроме ада, могло скрываться в этой сфотографированной плоти и в нашей собственной плоти, воспламенявшейся при разглядывании фотографий? Уже тогда мне бросились в глаза неточности, потому что я смотрел на эти фотографии иначе, чем мои братья. Но они этого не замечали, по крайней мере, тогда. А может, не заметили и потом.

Берн и Никола вдруг сбросили одежду: их нагота предстала передо мной внезапно, как грибы вылезают из земли. Было начало июня, линолеум на полу, наши локти и колени были сплошь в лиловых пятнах от ягод тутовника.

– Ты тоже раздевайся, – скомандовал Берн.

– Не хочется.

– Раздевайся, – повторил он. И я повиновался.

Какие они смуглые, и какой я белый: если сравнить ноги, их и мои, разница была просто поразительная. Мы забыли о журналах: они сработали, как затравка, и в дальнейшем нам не понадобились. Теперь нам было достаточно взглянуть на одного из нас. Это была новая разновидность единения, волнующая и не нуждавшаяся в словах.

Вечером, за ужином, нам было так стыдно, что мы наглухо отгородились от Чезаре и стали для него непроницаемы. Так мы научились ему лгать. Назавтра наша ложь стала более смелой, чем была накануне, послезавтра – еще смелее, и то же самое происходило в каждый из последующих дней.

В те годы с нами на ферме жили и другие мальчики, их имен я уже не помню. Чезаре заставлял нас играть с ними, но мы держали их на расстоянии. Никому из них не позволяли забираться на тутовник. Так или иначе, надолго они у нас не задерживались: в одно прекрасное утро мы вдруг замечали их отсутствие.

Но со временем домик на дереве стал слишком тесным даже для нас троих. Мы перестали им пользоваться, и в последующие зимы сгнили сначала доски, служившие ему полом, потом веревки, которые их связывали. Последним туда поднялся Никола. Он обнаружил в ветвях гнездо шершней и от испуга отпрянул назад, дощечка у него под ногами не выдержала, он упал и сломал ключицу. Мы планировали построить себе новое убежище, более просторное, может быть на нескольких деревьях, соединенных между собой тибетскими мостиками; но этого не случилось. Нам было все труднее угнаться за временем. В сентябре 1997 года…

Томмазо вдруг остановился. Он начал считать на пальцах, медленно, словно этот подсчет требовал от его ослабленного алкоголем мозга какого-то неимоверного усилия.

– Нет, это был еще девяносто шестой. Сентябрь девяносто шестого. Никола поступил в классический лицей в Бриндизи, в последний класс. А я, чтобы не отстать, начал брать частные уроки у одного преподавателя в Пецце-ди-Греко. Из комнаты, где мы жили втроем, меня переселили в ту, где Чезаре хранил свои картины, – чтобы мне легче было сосредоточиться. Эта комната всегда была заперта. Чезаре не позволял смотреть на свои картины. Никола рассказывал, что одно время он продавал их на рынке в Мартина-Франка, но, услышав замечание какого-то прохожего, решил не показывать их больше никому. Разумеется, мы много раз потихоньку залезали в эту комнату и знали, что на картинах Чезаре изображен один и тот же пейзаж: усеянный красными цветами луг, где растут столетние оливы. На переднем плане – цветок выше остальных, прямо-таки гигантского размера. Этот гигантский мак был сам Чезаре – разве не очевидно? Хотя я не уверен, что тогда для меня это было так же ясно, как теперь.

Теперь у Николы были новенькие учебники, собственные словари – английский и даже латинский, а нам с Берном приходилось пользоваться истрепанным, развалившимся на три части, словарем Чезаре, где некоторые слова было уже невозможно прочитать. Никола запретил нам прикасаться к его учебникам – сказал, они чужие и дорого стоят, он их одолжил, – как будто мы не смогли бы аккуратно с ними обращаться.

Утром он уезжал с Флорианой на форде, после обеда возвращался на автобусе. Он был освобожден от работы на ферме, потому что во второй половине дня ему надо было заниматься. А мы с Берном работали за него, и на это уходила часть времени, предназначенного для уроков Чезаре. Впрочем, ему как будто уже не очень хотелось с нами рассиживаться. Он давал нам темы для сочинений и надолго уходил, а вернувшись, нередко забывал прочесть то, что мы написали.

А потом появился компьютер. Две здоровенные коробки на кухонном столе, загадочные, как тотемы. Установщик вскрыл их и вытащил части компьютера, упакованные в целлофан. Мне страшно хотелось их потрогать. В интернате был телевизор, по вечерам у нас случались драки из-за выбора каналов, но за годы, проведенные у Чезаре, я отвык от современной техники. На ферме не было даже радио. А теперь вдруг компьютер! В нашем доме!

– Несите в мою комнату, – скомандовал Никола, когда установщик спросил, к какой розетке подключать.

Берн взорвался:

– Почему это в твою комнату?

– Потому что он мой, – ответил Никола, и у него на лице, как мне показалось, промелькнуло что-то похожее на удовлетворение.

Берн преградил дорогу установщику таким резким движением, что тот чуть не споткнулся. Поняв, что не сможет ничего изменить, он спросил:

– А пользоваться им мы сможем?

Чезаре надел очки, чтобы прочитать надписи мелким шрифтом на коробках, но, судя по его озабоченно сдвинутым бровям, все равно ничего не мог разобрать.

– Мы-то сможем им пользоваться или как?

Чезаре испустил глубокий вздох. И ответил, спокойно глядя Берну в глаза (хотя в его голосе, быть может, впервые за все те годы, что я знал его, прозвучали неуверенные нотки):

– Компьютер принадлежит Николе. Его преподаватель… – Он запнулся. – Потерпите. Ваше время еще придет.

Флориана стояла на пороге кухни и смотрела на мужа; ее губы были плотно сжаты, и я понял, что это решение они приняли совместно.

Берн чуть не плакал: компьютер, который он хотел как ничего и никогда в жизни, установили в помещении, куда запрещалось входить.

– А по какому закону?

Никто ему не ответил. Установщик разматывал и соединял провода.

– По какому закону, Чезаре? – повторил Берн.

Если между ними произошел непоправимый разлад, случилось это именно тогда, во время короткой паузы между вопросом и ответом. Из-за компьютера.

Чезаре ответил:

– Невозжелай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни…

Громко хлопнула входная дверь. Берн растворился в вечерней тьме. Мне было так больно за него! Вдруг я услышал музыку. Экран компьютера светился, безмятежно взирая на нас, а мы изумленно таращились на него.

Ночью Берн высказал мне все, что было у него на душе:

– Это несправедливо! Они и так уже отдали ему нашу общую комнату.

– Никола старше нас.

– Всего на год!

– Давай не будем мелочными.

Я не сказал ему, что для меня так было даже лучше. Сейчас, просыпаясь среди ночи от очередного кошмара, в котором мне снился отец, я мог смотреть на спящего Берна без опасения, что кто-то это увидит. Мог подойти к кровати и слушать его дыхание: это меня успокаивало.

– Тебе все безразлично, – сердился он, – даже то, что Никола поступит в лицей, а мы останемся тут, взаперти. Ты не хочешь учиться. Тебя вообще ничего не интересует.

Неправда. Разговаривать с ним в темноте или, если мы оба молчали, слушать, как с карниза падают капли после вечерней грозы: вот что меня интересовало, и это было лучше всего, что случалось со мной до сих пор. Но почему ему этого было мало?

– Как ты думаешь, на какие деньги они оплачивают частные уроки для Николы? – не унимался он.

– Не знаю. На зарплату Флорианы?

Что-то стукнуло меня по лицу: это был скомканный носок. Я бросил его обратно, но промахнулся.

– А на какие деньги они купили компьютер, дурак ты несчастный?

– Тоже на зарплату Флорианы?

– Вспомни: Чезаре получает деньги за то, что держит нас у себя.

Мне не хотелось, чтобы Берн говорил об этом. «Компенсация расходов» – так это называлось в официальных документах. «Компенсация» – я чувствовал, что это слово написано на мне, точно на этикетке, прицепленной к товару.

– Ну и что?

– А то, что моя мама, как ты понимаешь, тоже посылает ему деньги. При том что все мы тут братья. Посылает каждый месяц. А он тратит их как хочет.

Я увидел, как его тень села на кровати.

– С завтрашнего дня начинаем забастовку, – заявил он.

– В смысле?

– Помнишь книгу про барона, который забрался на дерево?

– Хочешь, чтобы мы жили на оливах? Это и есть твой план? Ты меня извини, но они слишком низкие и растут слишком далеко друг от друга. И Чезаре легко сгонит нас палкой.

И все же я сделал бы это, если бы он меня попросил, ради него я согласился бы просидеть на дереве всю жизнь. У меня было столько непроизнесенных, непроизносимых фраз, которые так и застряли в горле.

– Нет, на деревья мы не полезем, – сказал Берн, – мы ляжем на землю.

Когда Берн глубоко задумывался, он поднимал локоть на девяносто градусов и поглаживал себе ключицы.

– Барон будет для нас примером, но мы все сделаем на земле. С завтрашнего дня – никаких уроков. Никаких молитв. И никакой работы.

Я отвернулся лицом к стене. Однажды, несколько лет назад, мы ночевали в домике на дереве, якобы для того, чтобы поглядеть на падающие звезды. К утру воздух стал холодным и влажным, мы прижались друг к другу, чтобы согреться, но это не помогло. Босые и дрожащие от холода, мы побежали в дом, по дороге я наступил большим пальцем на слизняка. Потом Чезаре принес нам по чашке горячего травяного отвара. Он был добр ко мне, добрее, чем к кому-либо другому. Он не заслужил от меня неповиновения.

– Ну, так как? Согласен? – спросил Берн.

– Забастовка, – тихо произнес я, вслушиваясь в это странное слово. – Я не против.

Утром мы собрались под лиственницей для восхвалений. Из ежедневных молитв я любил их больше всего. Только по утрам Чезаре позволял нам надевать туники, в которых несколько лет назад мы приняли крещение. Он говорил, что при пробуждении мы чище.

Он прочел мало понятный отрывок из Книги Иезекииля, который я слушал урывками. Все позади, повторял я себе, сон очистил сердце Берна.

Чезаре попросил его найти в Евангелии от Матфея главу, где упоминается Гефсиманский сад. Флориана передала Берну Библию, он ее открыл. Находить в Библии нужные строки он умел лучше всех нас, а в последнее время даже лучше самого Чезаре. Берн положил раскрытую книгу перед собой, сделал вдох, чтобы начать чтение, но не издал ни единого звука.

– Смелее, – подбодрил его Чезаре.

Берн быстро взглянул на небо, потом снова на книгу. И закрыл ее.

– Я не буду читать, – сказал он.

– Не будешь? Но почему?

Щеки у него залились краской. Я надеялся, что он не вылезет с разговором о компьютере в такой неподходящий момент, это сделало бы его смешным даже в моих глазах. Но Чезаре и так догадался, в чем дело. Он забрал Библию у Берна и передал мне.

– Томмазо, будь добр, почитай нам сегодня.

Со всех сторон нас обступали оливы. Если исключить дом и столбы с электропроводами, здесь были только мы и поля вокруг. Мы могли бы быть учениками, собравшимися в Гефсимании. Но если так, подумал я, среди нас должен быть свой Иисус, и должен быть свой Иуда.

– От Луки? – спросил я, медленно переворачивая страницы.

– Я сказал «от Матфея», – поправил Чезаре. – Двадцать шесть, тридцать шесть.

Я нашел это место. Берн ждал от меня доказательства верности. Однако если бы он не получил его, все равно бы меня простил. Раньше или позже он должен был смягчиться.

Но он выкрикнул:

– Не читай!

В его голосе слышался не наглый вызов, а отчаянная мольба.

– Томмазо, мы тебя слушаем, – настаивал Чезаре.

– «Потом приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания…»

– Не читай, Томми, – произнес Берн, но уже тише. Он знал, что держит меня в кулаке.

Я отложил книгу. Чезаре спокойным движением взял ее и передал Николе. Тот начал читать, все время запинаясь, останавливаясь посреди фразы. Не успел он дочитать отрывок до конца, как Берн вскочил на ноги. Заведя руки за спину, он схватился за тунику, дернул ее кверху и сорвал с себя через голову. Потом бросил на землю, словно какую-нибудь рвань. Он часто дышал, плечи у него дергались. Бедный Берн! Он остался в одном белье перед лицом природы, такой беззащитный, такой рассерженный.

Все присутствующие обменялись выразительными взглядами, но не сказали ни слова.

«Теперь твоя очередь, ты обещал», – таков был безмолвный приказ, полученный мной от Берна.

«Останови их!» – не разжимая рта, попросила Чезаре Флориана.

«Что происходит?» – недоуменно спросил у Флорианы Никола.

«Не вздумай делать, как он, вспомни: меня с тобой не связывает ничего из того, что связывает меня с ним», – этот сигнал послал мне Чезаре.

«Пускай дойдут туда, куда собирались дойти» – это было послание Чезаре Флориане.

От меня – Берну: «Это уже слишком!»

Ответ: «Сделай это! Сейчас же!»

Но никто не издал ни звука, кроме лиственницы, шелестевшей под ветром. Я наклонился, чтобы стащить с себя тунику, но не сумел сделать это так же ловко, как Берн. А Чезаре отвел от нас взгляд. Прикрыв глаза, он запел: «Аллилуйя». На второй строфе Никола и Флориана запели вместе с ним, тоже с полузакрытыми глазами, словно отказываясь видеть нас такими – голыми и непокорными. Берн разорвал круг, который мы образовали под лиственницей, и зашагал к дому. Я пошел следом, подгоняемый пением Николы и его родителей, в котором мне слышался упрек. На полпути я обернулся и посмотрел на них, сидевших под деревом. Так я простоял несколько секунд, разрываясь между ними и Берном, между двумя семьями, которые внезапно образовались из одной; и вдруг понял, что ни та, ни другая никогда не были по-настоящему моими.

Забастовка продлилась до конца лета. В первую неделю Чезаре еще надеялся, что это мимолетный каприз. Он садился за стол под навесом с кипой книг, сложенных по порядку, и бросал на нас взгляды, от которых меня мутило. Позже эти попытки ему надоели и он перестал нас ждать.