– Давно вы причислили меня к сугубо поверхностным личностям? – гневливо крикнул Дориан Грей.

– Нет, я причисляю тебя к личностям слишком глубоким!

– Как это?

– Милый мальчик, все, кому мы выпалолюбить только один раз – люди однобокие! То, чем они так кичатся, называя верностью и честностью, по-моему глубокому убеждению – одна лишь летаргия привычки или дефицит воображения. Верность чувств – всё равно, что постоянство убеждений – всего лишь доказательство бессилия ума. Верность! Я близок к тому, чтобы заняться изучением этого феномена. В ней сконцентрирован инстинкт собственника. Существует множество вещей, от которых мы с удовольствием были бы готовы избавиться, если бы знали, что никто другой не позарится на них! Но кажется, я прервал тебя? Продолжай, я слушаю!

– Ну ладно… так я очутился в гадкой, тесной ложе, прямо перед сценой, с каким-то отвратительным аляповато расцвеченным занавесом перед носом. Я зпринялся озирать эту халабуду. Это было царство нищенской мишурной роскоши, кругом торчали эти купидоны с рогами изобилия. Общее впечатление было таким, что это свадебный торт на столе нищего.. Галерея и амфитеатр ломились от шумливой публики, в то время, как первые ряды партера с до безобразия истрёпанными креслами были совершенно пусты, а в тех местах, которые по привычке можно было бы обозвать балконом, вообще не было ни души. В проходах сновали торговцы имбирного пива, в то время, как публика с хрустом грызла орехи.

– Что-то мне это напоминает! А, славные времена британской драмы!?

– Если бы! Мне передать удручающего впечатления от всего этого!. Я уже подумывал, не сбежать ли мне отсюда, как мне на глаза попалась их афиша. Догадайтесь, Гарри, что по-вашему они играли?

– Ну, скорее всего «Малыш-идиот”или «Немой девственник». Подозреваю, что нашим праотцам до ужаса нравились подобные драмы. Чем я старее, Дориан, тем все больше укреплясь в убеждении, что то, чем подчевали наших дедов,, совершенно несъедобно для нас. В искусстве, как, впрочем, и в политике, les grand-peres ont tojours tort (Деды всегда правы])

– Пьеса, Гарри., и для нас не так уж плоха. Это была «Ромео и Джульетта» Шекспира. Сознаюсь, сначала мне стало горько за Шекспира, который провалился в такую грязную дыру. Однако, при этом я был чем-то чрезвычайно заинтригован. Я махнул рукой и решил насладиться первым действием. Вжарил жуткий оркестр, дирижировал им, как водится, молодой еврей, сразу скрывшийся за разбитым пианино. От такой музыки я чуть не сбежал, но тут наконец взлетел занавес, и представление началось. Ромео изображал плечистый пузан, с наведенными жженой пробкой разлапистыми бровями и надтреснутым трагическим тенорком. Если бы роль Ромео исполнял пивной бочонок, ему она удалась бы ему не хуже. Меркуцио был столь же безнадёжен, если не сказать грубее. Его играл какой-то комик из погорелого театра, привыкший кривляться сверх всякой меры. Он нёс несусветную отсебятину и, похоже, находился в весьма неформальных отношениях с вечно пьяной и буйной галеркой. Трудно сказать, что было более нелепым – актёры или жалкие тряпичные декорации, видит бог, они друг друга стоили и как будто выпали из переезжающего на новое место деревенского шапито. Но Джульетта! Гарри, вы можете представить себе девушку едва достигшую семнадцати лет, с нежным овалом маленького личика, прекрасную, как цветок, с ладной головкой прекрасной греческой формы, с тугими каштаново-чёрными косами. Глаза её – морские пучины страсти, уста её – лепестки алой розы. Никогда ещё в жизни мне не приходилось сталкиваться с такой невероятной красотой. Вы как-то раз говорили мне, что ничто никогда не оказывает на вас никакого действия, но есть одно исключение из правил – красота, и только она одна способна сотворить такое, что на глаза навернутся слёзы. Гарри, поверьте, едва увидев её, я утонул в слезах, они были неостановимы. Слёзы лились потоком. Они туманили мои очи. Они выворачивали мне душу. А её голос! Боже мой! Какой голос! Услышу ли я когда-либо нечто подобное? Тихий, даже, я бы сказал, едва слышный поначалу, полный глубоких, ласкающих, тёплых обертонов, он как будто даже без вспоможения уха входил в существо разнеженного слушателя. Потом голос окреп, он звучал всё громче и сильнее, пока не превратился в нежную флейту, а потом и в эхо далёкого гобоя! Когда дело дошло до сцены в саду, этот голос излучал всю негу и весь восторженный трепет, каким исполнена песнь соловья на рассвете. А иногда были мгновения, когда в нём начинала вибрировать животная скрипичная страсть. Вы прекрасно сами знаете, как может волновать человека тембр голоса, – я никогда не смогу забыть голос Сибиллы Вэн и ваш голос. Едва смежив глаза, каждый раз я слышу эти незабываемые голоса, и каждый этот голос повествует мне о своём. Иной раз я не ведаю, какого из них мне слушать. Невозможно, встретив такое совершенство, не полюбить его. Я люблю ее, Гарри,! Она стала для всем в жизни! Каждый вечер я в театре – каждый вечер наслаждаюсь её игрой. То она – Розалинда, то – Имогена. Я видел её гибель во тьме склепа, видел её поцелуй, когда она выпила яд с губ любимого. Я наблюдал за её блужданиями по лесам и рощам Арденн, переодетой хорошеньким мальчиком, в коротком камзольчике, ладном блестящем трико и изящной шапочке. Безумная, она возникала перед преступным королём, принося ему руту и горькие травы. Чёрные руки мрачной ревности сдавливали её тонкую тростниковыю шейку. Она прошла чрез все времена, и я видел её во всех костюмах мира. Обыкновенных женщин воображение обычно обходит стороной, они всегда ограничены глухими стенами своего века и частоколом семейных предрассудков. Даже волшебство не способно преобразить их облик.. Их души так же банальны, как их шляпки. Ни в одной из них нет ни соли, ни загадки. Поутру они совершают конные прогулки в парке, а днём часами разглагольствуют за чаем, с раз и навсегда пришпиленной и застывшей стандартной улыбкой с обложки глянцевого журнала. Это всегда открытая книга, которую не хочется читать даже под пытками.. Но эта актриска! Она совсем не похожа на них! Гарри, отчего вы скрыли от меня, что любви достойны только актрисы!

– Потому что, Дориан. я любил почти всех так называемых актрис…

– О, эти мерзкие твари с крашеными пейсами и размалеванными физиономиями?

– Ну, не слишком уж браните крашеные букли и размалеванные физиономии. В них порой проявляется странная прелесть! – возразил лорд Генри.

– Вот-вот! Кажется, мне стоит пожалеть о том, что по глупости я рассказал вам о Сибилле Вэн!

– Я не сомневаюсь, что вы не могли не поведать мне о ней, Дориан. Все события своей жизни отныне вы будете рассказывать мне, всё, что бы с вами не случилось.

– Да, Гарри, похоже, что это неизбежно. Я уже не в состоянии не рассказывать вам всего, что происходит со мной. Вы оказываете на меня странное и сильное влияние. Выпади мне удел совершить преступление, я бы поневоле явился к вам с подробной исповедью. Я уверен, вы бы меня прекрасно поняли.

– Люди, схожие с вами, Дориан, – непредсказуемые солнечные лучи, они основа жизни, и им не не дано потворствовать преступлениям или совершать их. Но за лестный комплимент всё равно мерси. Ну, и скажите мне, можно попросить у вас спички, дайте пожалуйста! Благодарю вас! Не будете ли вы так любезны сказать мне… скажите мне, с Сибиллой Вэн у вас уже есть отношения?

Дориан Грей вскочил, покраснев. Глаза его изрыгали искры.

– Гарри! Сибилла Вэн – единственная святыня мира!

– Только к святыням, дорогой Дориан, стоит иметь касательство! – протянул лорд Генри со странным трепетом в голосе, – И чего ради вы злитесь? Через несколько дней, я полагаю, она уже падёт в ваши объятия. Когда человек впадает в состояние влюбленности, он часто начинает с самообольщения и самообмана, и всегда кончает обманом других. Это нечто, собственно говоря,, мир и зовёт романом. Надеюсь, что вы с ней хоть уже познакомились?

– Разумеется, познакомился. В тот же вечер, когда я уже собирался покинуть театр, мерзкий старый еврей припллёлся в мою ложу сразу же после спектакля и предложил проследовать за ним за кулисы с тем, чтобы познакомиться с ней. Я вышел из себя, закипел и презрительно сказал, что Джульетта почила уже несколько сот лет как, и тело её покоится в мраморном склепе на каком-то из кладбищей Вероны. Глядя на его ошарашенный вид, я подумал, что он наверняка примет меня за заправского пьянчугу, выпившего слишком много шампанского, или что-нибудь из этого ряда.

– Вполне представимо!

– Потом он стал спрашивать, не пописываю ли я в газетах. Я ответил, что они мне так омерзительны, что я даже к ним не прикасаюсь. Как мне показалось, он был этим очень разочарован и в ходе дальнейшей беседы открыл мне тайну, поведав, что все театральные критики вступили в заговор против него, и посему все они лжецы и продажные шкуры.

– В этом старый еврей не ошибётся! Но, если посмотреть на дело шире, судя по их внешности, все они люди не великого вори, и продаются они за гроши!

– Да уж, но, похоже, он прикинул и смекнул, что и эти ему не по карману! – хохотнул Дориан, – Потом в театре погасли все огни, и я обязан был ретироваться. Этот тип зудел мне на ухо, чтобы я испробовал какие-то потрясающие сигары, он их усиленно рекламировал, но я, как мне кажется, сильно расстроил его, когда отказался от того и от другого. Следующим вечером я, разумеется, снова был в театре. Натренированный взгляд падальщика сразу выделил меня из толпы, еврей низко склонился и стал сюсюкать, нахваливая, что я – щедрый меценат искусств! И всё в таком же духе! Этот тип был омерзительным, грубым и жестоким животным, имевшим странную для животных страсть к творчеству Шекспира. Один раз, облизываясь жирными губами, он шепнул мне с напыщеным видом, что всеми пятью своими банкротствами он целиком и полностью обязан только лишь его любимому «барду» (так он величал своего великого кумира). Он раз за разом величал его так. Что поделаешь, это талант высшей квалификации – тот, кто умудряется продать свои кромешные провалы и банкротства, как свои самые великие достижения.

– Несомненно, это достижение, дражайший мой Дориан, великое достижение. Большинство людей на склоне жизни – всегда банкроты. Они чрезмерно вкладываются в прозу жизни, напрочь забывая про Шекспира. Достичь банкротства в поэзии – это величайшее достижение. Ну и когда же вы в первый раз осмелились заговорить с мисс Сибиллой Вэн?

– В финале третьего вечера. В тот вечер она была Розалиндой. Я не совладал с собой и покорно побежал вслед за ней за кулисы. По пути я бросил ей букет цветов, и она взглянула на меня, по крайней мере, мне так казалось. Старый еврей пристал ко мне, как банный лист. По нему было видно, что он решил во что бы то ни стало заставить меня пройти за кулисы, и я не стал спорить. Вам не кажется странным моё намерение с ней познакомиться, скажите честно?

– Нет, я так не думаю.

– Но почему, Гарри,?

– Скажу как-нибудь позже. Ну, рассказывайте же о вашей девушке.

– Сибилле? Она мила и очень застенчива и. В ней ещё так много детского. Едва я набросился на неё со своими комплиментами, глаза её расщирились с таким прелестным удивлением, словно искренне ничего не знала о своём таланте. Похоже, тогда мы оба были немного смущены. Старый еврей кривлялся поодаль, расплывшись в бескрайней улыбке. Он стоял в дверях замшелой гримёрки, извергая что-то про меня и про неё, а мы молча стояли и не отводили от друг друга глаз,.словно маленькие дети, Старикан, не переставая, величал меня «милордом», и я вынужден был убеждать Сибиллу, что я вовсе не лорд. Она простодушно призналась: «Вы ужасно похожи на принца! Я буду теперь всегда звать вас Прекрасным Принцем!»

– Клянусь честью, Дориан, миссис Сибилла просто мастер комплимента!

– Вы едва ли, Гарри, поняли её. Для неё я сродни какому-нибудь герою из её пьес! Жизнь для неё тайна за семью печатями. Она живёт вдвоём со своей матерью, старой, потрёпанной жизнью, усталой женщиной, судя по виду, она знала и лучшие времена. Та играла леди Капулет в каком-то ветхом, красном капоре.

– Эта порода мне знакома. Такие на всё нагоняют смертельную тоску своими разговорами! – прервал лорд Генри, уставившись в свои перстни.