– Укоры совесть и панические вопли трусости, по своей природе, это всё одно и то же. Совесть – это лишь реклама фирмы! Не более того!

– Не уверен в этом, Гарри; я даже знаю, что ты сам не веришь в это. Как бы там ни было, чем бы я ни руководствовался, это могла быть только гордость, ты знаешь, какой я горделивец, я стал дрейфовать к дверям. Но у дверей я, разумеется, был арестован леди Брэндон. – «Уж не собираетесь ли улизнуть от нас в столь ранний час, мистер Холлуорд? – запричитала она с своём каноническом стиле, А меж тем время у нас на дворе детское!» Вы ведь знаете её препротивный голос, не правда ли?!

– Не то слово Это павлин во всех смыслах, за исключением одной красоты! – сардонически сказал лорд Генри, сминая маргаритку своими тонкими, длинными пальцами, – Но что такое красота?

– Сколь я ни старался, отделаться от неё было совершенно невозможно! Она принялась бесконечно представлять меня высочайшим персонам, разным чинушам и жирным сановникам в лентах и воякам орденах, потом передвинула к древним, схожими с египетскими мумиями, дамам в чудовищных тиарах и диадемах, существам с такими шнобелями, каким могли бы позавидовать цветастые попугаи из джунглей Амазонки. Меня она представляла всем, как своего лучшего друга. До той поры я имел счастье общаться с ней только один раз, но она, кровь из носу, жаждала раздуть и представить меня какой-то записной знаменитостью. Припоминаю, как какая-то из моих картин произвела фурор в обществе; как это ни удивительно, о ней всё время галдела жёлтая пресса, что в наше время служит пропиской в виртуальный рай и гарантией салонного бессмертия, вернее мерилом бессмертия. Тут внезапно я очутился лицом к лицу с этим импозантным юным джентьменом, внешний вид которого поразил меня своей скрытой странностью. Мы стояли так близко, что едва не стукнулись друг о друга лбами. Взляды наших скрестилась вновь. С моей стороны это было безумием, но я обратился к леди Брэндон с просьбой познакомить меня с ним. Но может это и не было безрассудством, просто неизбежность. Я чувствовал, что мы всё равно бы столкнулись друг с другом и безо всяких формальностей. Я в этом убеждён. Потом Дориан сказал мне теми же словами почти то же самое. Он также ощущал, что наша встреча была предрешена.

– И что же леди Брэндон сообщила тебе об этом прекрасном молодом человеке? – осведомился лорд Генри, – Я ведь прекрасно знаю её обычай давать поверхностные харатеристики всем своим гостям. Вспоминаю, как однажды она повела меня к какому-то насупленному, красномордому старцу, сплошь увешанному орденами и лентами, сущей развалине, и по пути стала нашёптывать мне в ухо самым трагическим шепотом, таким громким, что даже на веранде всё было слышно, самые сногсшибательные подробности о нём она вываливала перед всем светом так, как будто это было перечисление прнавил услождение или умножения. Чтобы не утонуть в этом потоке ядовитых пошлостей, я вынужден был просто сбежать. Мне нравится, если мнение о людях мне удаётся сложить самому. А милая леди Брэндон расправляется со своими гостями, как аукционист на аукционе, выставляя свой товар на продажу. Она или вываливает вам о них всякие ненужные рекламные подробности, или же рассказывает всё, кроме того, что вам необходимо знать об этом товаре.

– Бедная леди Брэндон! Не слишком ли ты строг к ней, Гарри? – отрешённо сказал Холлуорд.

– Дорогуша, это смешно, но она стремилась открыть у себя салон, а вместо этого освятила кафешантан. И как после такого восторгаться ею? Но, ради бога, скажи-ка мне, что она там наболтала всуе о Дориане Грее?

– Что-то в таком роде: «Прелестный мальчугашка… с его бедной матерью мы были, кажется, неразлучны, чмоки-чмоки, и всё в таком роде… Уже не упомню, чем он там занимается… боюсь, что ничем… Впрочем, как и все… Ах, да, вспомнила! Он играет на рояле… Фу-у! Хвастаться этим! Интересно, сейчас это достоинство или недостаток? Или, кажется, он пиликает на скрипке? Я угадала, мой дорогой мистер Грей? Он случайно не коллекционирует раритетные пепельницы?» Слушая такое, мы чуть не свалились от смеха и сразу же очень сблизились.

– Смех – лучший старт для дружбы и, наверняка, самый предсказуемый для неё финал! – заметил лорд Генри, сорвав ещё одну маргаритку.

Холлуорд покачал головой.

– Гарри! Ты ничего не смыслишь ни в настоящей дружбе, ни в кровной вражде! Ты любишь всех поголовно, то есть по сути равнодушен ко всем скопом…

– Как кошмарно ты несправедлив ко мне, мой юный друг! – аффектированно воскликнул лорд Генри, надвинув шляпу на затылок и воззрившись на небо, на мелкие рваные тучки, которые подобно растрепавшимся клубкам блестящего белого шёлка, медленно плыли мимо по бирюзовой глади бескрайнего небесного купола, – Да, совершенно кошмарно несправедлив! На самом деле я даже чересчур разборчив в людях! Этого у меня не отнять! Я выбираю себе друзей по их внешности, приятелей – всвязи с их непорочной репутацией, и только врагов беру за их интеллект. Человек никогда не бывает достаточно осторожен в выборе своих врагов. У меня, как ни крути, среди моих врагов не числится ни одного ддурака или остолопа. Надо беречь репутацыию смолоду! Все они – люди известных интеллектуальных достоинств, и именно потому я очень ценим ими! И самое очаровательное и ценное – я ненавидим ими до смерти! Разве это не тщеславие с моей стороны? Мне кажется, если это тщеславие, то совсем по детски простительное! Вернее – пронзительное!

– Я согласен с тобой, Гарри! Но, согласно твоей иерархии, я, скорее всего, числюсь у тебя даже не другом, а просто записным приятелем!

– Дражайший Бэзил, ты для меня много больше, чем просто приятель. Ты – художник и всегда будешь для меня числится с больших букв – «ХУ»! В общем, больше, чем просто друг!

– И много меньше, чем друг! Нечто вроде собрата-собутыльника, по всей вероятности?

– Фу, эти мерзкие шматья-братья! Терпеть их не могу! Мой старший братец никак не желает помирать, а младшие только этим и увлечены! Мрут один за другим!

– Гарри! – воскликнул, Холлуорд, сводя брови. Ему не нравился подобный цинизм.

– Дорогой мой, не принимай всё за чистую монету, я иногда люблю пошутить. Но любить родню – это, уж поверь мне, вполне отстойный моветон! Я полагаю, что это происходит оттого, что нам всегда омерзительны люди с такими же недостатками, какие есть у нас самих. Я вполне солидаризируюсь с английской демократией в её собачьем озлоблении против так называемых «пороков высших классов». Плебейские классы чуют, что пьянство, тупость и блуд должны быть их личным высшим достоянием, достижением и изюминкой, и что если кто-нибудь из нас делает то же самое, а именно, тупит, блудит и пьёт, то он посягает на их излюбленные социальные привилегии. У бедности свои священные коровы! Когда бедолага Саутворк затеял бракоразводный процесс, как бесподобен был их публичный гнев. А между тем я готов съесть свой галстук, если хоть десять процентов из этих бесштанных моралистов из плебейской среды живут согласно канонам хоть какой-то морали. Дума, что Библию они видели пару раз в жизни, да и то при этом прикрывались снизкой чеснока!

– Гарри! Я не могу согласиться ни с одним твоим доводом, и даже, скажу больше, я полагаю, что ты и сам-то находишься в полном раздрае с самим собой!

Лорд Генри пригладил остренькую коричневую бородёнку и постучал по носкам своих лакированных башмаков кончиком эбеновой трости с кисточками.

– Эдакий вы типичный островной англикашка, Бэзил! Делая вторично это замечание, вы вторично ныряете в одну и ту же вонючую английскую лужицу. Если кто-нибудь разматывает какую-нибудь мысль перед англичашкой, – это всегда засада, – он совершенно не задаётся вопросом, истинная ли она или это просто в корне какая-то заморочь. Единственно, чем он при этом заморачивается, так это тем, что свято верит при этом в то, что утверждает. А между тем статус любой мысли ничуть не зависит от честности человека, который её высказывает. Напротив, по всей видимости, чем меньше человек демонстрирует честности, тем сильнее и логичнее должна быть выражена мысль, так как только в этом случае она не содержит оттенка его эмоций, за ней не влачится тень его нужд и над ней не нависает груз его тайных помыслов и предрассудков. Но не в моей власти обсуждать теперь с вами политические, социальные или метафизические темы. Сами люди кажутся мне более важными предметами, чем понятия или принципы, хотя беспринципных людей на свете больше всего. Расскажика мне лучше всё, что ты знаешь о Дориане Грее? Как часто вы с ним видитесь?

– Каждый день! Счастье покидает меня в тот день, когда я с ним не смог увидеться. Он абсолютно необходим мне!

– Страннее странного странючая страна! Глядя на тебя, Бэзил, трудно заподозрить, что для тебя есть что-то более значимое, чем твоё искусство.

– Дориан для меня теперь значимее любого искусства! – крайне серьезно ответил художник, – Одна мысль терзает меня, Гарри, я думаю, что в истории человечества есть две очень значимые вехи. Одна – это взрыв новых средства выражения в искусстве, и другая – явление новых имён и личностей в жизни и в творчестве. С течением времени облик Дориана Грея приобретает для меня то же значение, какое для художников старой Венеции имело изобретение масляных красок, или для поздней средиземноморской скульптуры – фигура Антиноя. Я не только срисовываю, не только пишу портреты Дориана, – это уже минувший этап. Отнюдь нет, он для меня значимее, чем просто модель. Не буду лгать, будто я испытываю недовольство тем, как я написал его портрет, или что его красота столь совершенна, что искусство не способно отобразить её. На деле в мире нет ничего такого, что не может быть выражено средствами искусства; я понимаю, что всё, написанное мною и связанное с Дорианом Греем, – просто прелестно, и много совершеннее всего, что я когда-либо произвёл на свет. Но неким божественным образом – не знаю, понятна ли будет моя мысль -его уникальность подарила мне абсолютно новую манеру в искусстве, даровала новый чарующий стиль. Все вещи отныне воспринимаются мной совершенно по-другому, я открываю их с другой стороны. Теперь я способен отобразить жизнь в таких формах, какие раньше были совершенно сокрыты от меня. «Мечты о форме в годы размышлений» – напомните, чьи это слова? Не могу сказать, но это именно то, чем для меня стал Дориан Грей. Уж явление рядом этого мальчика – а это воистину мальчик, хотя ему за двадцать лет… – одно уже его появление… ах! не ведаю, способны ли вы представить себе его значение для меня? Неосознанно он открывает мне контуры новой волны, в которой должны быть слиты страстная чувственность романтизма и всё совершенство эллинской культуры. Гармония духа и тела, – можно ли грезить о большем! В безумии мы разделили две эти сущности и заменили их вульгарным реализмом и пустопорожним идеализмом. Ох, Гарри! Если бы ты мог понять, что такое для меня Дориан Грей! Вспомни мой пейзаж, за который Эгнью сулил мне невероятную цену, а я не счёл нужным с ним расстаться? Это была одна из лучших моих картин. А почему? Потому что, когда я творил ее, Дориан Грей был рядом со мной. Какие-то неуловимые флюиды перекинулись от него ко мне, позволив мне в обыкновеном пейзаже узреть чудо, коего я неустанно и тщетно искал.

– Бэзил, ты сразил меня! Я обязан увидеть Дориана Грея!

Холлуорд вскочил и быстро заметался взад и вперед по саду. Спустя немного времени он вернулся и сел на скамью.

– Послушай, Гарри, – сказал он, – Дориан Грей для меня – усилитель, катализатор искусства. ты, может статься, не увидишь в нём ничего, что вижу я. Но для меня он – всё!. Нигде он не присутствует сильнее, чем там, где его изображение отсутствует! Я уже, кажется, говорил, что он гипнотически вселяет в мою работу новый революционный подход, новый стиль. Я вижу присутствие его влияний в трепете иных линий, в тонкости и свежести некоторых тонов. Вот и всё!

– И почему тогда ты отказываешься выставлять его портрет? – спросил лорд Генри.

– Потому что, бессознательно я внёс в портрет чрезмерное проявление влюблённости, нет, скорее, сверхсимпатии, о которой я, разумеется, даже словом не мог обмолвится с ним.. Он до сих пор остаётся в неведеньи, и я надеюсь, никогда ни о чём подобном не догадается! Это так сакрально! Но все остальные могут учуять истину, вопреки тому, что я меньше всего хочу обнажить свою душу перед их равнодушным и любопытствующим вниманием. Ужаснее всего – увидеть моё сердце на предметном столике их микроскопа. Там слишком много моей души, Гарри, слишком много моих самых сокровеннейших тайн..

– Поэты не столь чувствительны, как ты. Их изощрённость учитывает, как великие страсти умножают тиражи их книг. В такие времена одно лишь разбитое сердце способно выдержать массу изданий!

– Я презираю таких псевдо-поэтов! – воскликнул Холлуорд. – Художник обязан создавать прекрасные вещи, но упаси бог ему вкладывать в них хоть частицу своей частной жизни. В наш век люди смотрят на искусство, как на некую нудистскую автобиографию. Там обязательно должен присутствовать откровенный эксгибиционизм! Мы уже забыли, что красота может быть отвлечённой. Если мне будет дарованы годы жизни, я буду демонстрировать миру только абстрактную красоту, в силу чего мир никогда не должен увидеть мой портрет Дориана Грея.

– По моем умнению, ты абсолютно неправ, Бэзил, но спорить с тобой совершенно бесполезно. Спорят только внутренне ущербные люди! Скажи мне, Дориан Грей и в самом деле столь дорог тебе?

Несколько секунд художник обдумывал ответ..

– Его привязанность ко мне очень велика! – ответил он после недолгого молчания, – Осмелюсь предположить, что он любит меня. Я лью на него так много елея! Я нахожу извращённое удовольствие в том, чтобы говорить ему такие слова, о которых потом испытываю чувство стыда и сожаления. Он, в сущности, чрезвычайно добр ко мне, и мы часто проводим время у меня в мастерской, беседуя о разных разностях. Но порой он ведёт себя ужасно дерзко, и похоже, ему, доставляет наслаждение портить мне настроение. И в такие мгновения, Гарри, я ощущаю, что вверил всю свою душу существу, которое обращается с ней не лучше, чем с каким-нибудь растением или цветком, который можно засунуть в карман костюма, или со значком на груди, удостоверяющим его тщеславие, или наконец с игрой летнего дня.

– Летние дни почти бесконечны Бэзил, – проронил лорд Генри, понизив голос, – Держу пари, он тебе наскучит раньше, чем ты ему! Это, конечно, страшная история, но ведь гений – товар гораздо менее скоропортящийся, чем красота! Именно этим объясняется наше маниакальное устремление подниматься по ступеням образования. В отчаянной борьбе за существование мы мечтаем приобрести союзника в виде чего-нибудь сверхценного и непреходящего, захламив свой ум ради этой цели грудами всякого мусора, ненужными фактами и никчёмной информацией, думая, что таким образом нас не выкинут с занятых нами позиций подрастающие поколения. Человек эрудированный – вот идеал современного мира. А разум эрудита – на самом деле – какая жуткая штука! Издали он напоминает лавку старьевщика: всюду набитые ватой чучела, всякие сгнившие чудища и пыль кругом, а на ценниках фантастические цифры. Здесь всё переоценено во много раз! Это – мыльный пузырь, каждое мгновение готовый лопнуть! И все-таки я уверен, что ты устанешь от него первым. В одно чудное утро ты взглянешь на Дориана Грея, и он предстанет тебе вовсе не такой желанной моделью, как всегда, или голос его вдруг надоест и станет раздражать, может быть его тон вдруг покажется тебе дерзким, или какая-нибудь мелочь в его облике неожиданно станет тебе ненавистна, или всё вместе опостылеет и превратится в отвратительную серую докуку.. Так бывает! Тогда в глубине души ты начнёшь сетовать на его несовершенства, упрекать его в том, в чём он совершенно не виноват и наконец придёшь к совершенно естественной, очевидной мысли, что он тебя предал. Ты перестанешь трепетать, ожидая его, его приходы станут тяготить тебя и наконец в очередной визит ты будешь холодно и равнодушно молчать, избегая даже взглянуть на него. Смотреть будет страшно, как вы переменитесь и станете другими в одно мгновение. То, что ты поведал мне, это – настоящий роман, художественныое произведение, только так можно охарактеризовать его, но надо всегда помнить, что в любом романе самое скверное – это то, что делает роман абсолютно неромантичным!

– Гарри, что ты мелешь? Пока во мне теплится жизнь, образ Дориана Грея будет всегда пленять меня! Тебе не дано почувствовать то же, что дано ощущать мне! Ты и сам порой меняешься на глазах!

– Ах, дражайший Бэзил, вот именно по этой причине я и могу понять тебя. Неизменная верность познаёт лишь поверхностные стороны любви. Только измена позволяет почувствовать сладкий вкус ужасной трагедии!

Лорд Генри извлёк из изящной серебряной, коробочки спичку и с самодовольством, подводящим черту всей мудрости мироздания, закурил папиросу. В зеленой, лакированной листве плюща чирикали и возились счастливые воробьи, и синеющие тени облаков, словно стаи небесных ласточек, метались по траве, играя в догонялки и прятки. Как удивительно покойно было в саду! И как прекрасны по сути чувства людей, они гораздо возвышеннее их мыслей! – уверился Лорд Генри. Собственная душа и чувства друзей – вот самые потрясающие предметы во Вселенной.