Цитаты из книг автора «Олли Вингет»

Полная отвращения к самой себе и тому, кто ее породил. Пусть Артем не убивал собственными руками, но он стремился видеть смерть, сравнивать ее, разглядывать, ощущать. Он никак не мог отгадать, что за запах преследует его, потому шел вслепую, все чаще закрывая глаза. Ему нужна была тьма под веками, как ориентир. Зрение подключалось позже, чтобы он мог рассмотреть и впитать в себя момент настоящей смерти.

«Утром Света сказала, что беременна. Она была расстроена, глаза припухли, видимо, плакала. Я обнял ее, ощущая, как от меня пахнет горькой травой. Почти всю ночь я провел в слежке. Какой-то парень, сутулый и худой, собирался спрыгнуть с крыши соседней высотки. Я встретил его во дворе, должен был идти на работу, но он попросил огоньку. Наши глаза встретились, и я с трудом сдержал стон. Видит Бог, то, что мне открылось, было устрашающим, но пленительным! В его мыслях это было лишь планом, решением, что он, может, принял, а может, еще и нет. А я знал, что так случится. Он взойдет на крышу, как на плаху, снедаемый бесами, и сделает шаг в свою пустоту. Я видел его сутулую спину в оранжевой куртке – она отражала тусклый свет снега и лампочки у выхода с чердака. Значит, это должно было случиться совсем скоро. И я понял, что должен убедиться. Узнать, есть ли отличия между увиденным мною во тьме и происходящим на самом деле. Я ходил за ним целый день. Парень пил водку у ларька, а я прятался за будкой и вдыхал его запах. Горькая трава. Мне показалось, что это болиголов. Надо будет проверить. Когда парень направился к высотке, стало понятно: мне повезло. Кажется, я видел Свету у дома. Она стояла возле подъезда и смотрела прямо на меня, но я прошел мимо. Меня мутило и трясло, как всегда после темноты. Ничего, ничего… я справился. Парень долго стоял на самом краю, это было так томительно. Кружилась голова, желудок стискивало от голода, но горечь обволакивала меня, согревала. Я знал, чего жду. И дождался. Парень шагнул вниз. Он горел в свете лампочки оранжевым пламенем куртки. Все так, как я видел. С точностью до мгновения, до жеста. До подергивания его сутулых плеч. Я плакал, возвращаясь домой. А дома плакала Света. Я не знаю, как быть ей достойным мужем. Я тону в чужой горечи и собственной тьме. Если я не умею быть хорошим человеком, как мне стать хорошим отцом?»

«Вчера долго шел вслед за женщиной. С остановки по незнакомому району. От женщины пахло тьмой. Так долго я пытался понять, что наполняет ее. А тут почуял это в автобусе. Кажется, Света просила купить какие-то витамины, и я ехал за ними. Не помню. Этот запах стер все остальное. Вынес за скобки. Я просто сошел вслед за ним на чужой остановке. У женщины были каштановые волосы – длинные, густые, путались на концах. Я смотрел на них и шел, я был связан ими. И аромат становился все сильнее. Женщина обернулась, ускорила шаг, потом побежала, и я за ней. Я пытался догнать ее, спросить, что это за запах – мокрая трава, багульник, можжевельник? Что? Мне нужно было знать! Кажется, я схватил ее за руку, когда она повернулась ко мне… Нет, это невозможно объяснить. В ее глазах была смерть. Я увидел, что она умрет ближе к весне, солнце из окна лилось на ее бледные руки, исколотые капельницей. Наверное, рак, потому что на койке она лежала совсем лысая… Эти волосы, они были так близко, но там…. Их не было совсем. Кажется, я закричал. Она ударила меня сумкой, пряжкой разбила губу. Кажется, убежала. Я не помню. Меня рвало на асфальт. А потом я пришел домой. Света со мной не разговаривает. Губа распухла. И я не знаю, что видел».

«Я начинаю чувствовать за собой странные изменения, – писал отец на разлинованной странице старого блокнота. – Иногда мне кажется, что мир двухмерен, а все вокруг лишь картонный фон. И только закрыв глаза, я понимаю, где прячется третье измерение, – во тьме под моими веками. Она будто живая, мерно дышит, я даже слышу ее дыхание. Ощущаю его на коже. Оно горькое, как трава в оврагах. Света говорит, что я стал рассеянным. Она злится, когда я сижу, закрыв глаза. Она похожа на картонную куклу, которую наряжают в вырезанные из бумаги платьица. И мне хочется скомкать ее в кулаке, лишь бы она не отвлекала меня от тьмы, что дышит мне в лицо».

«Если взять за истину реальность происходящего, сразу становится легче. Есть ты и твоя правда. Твое знание. Кто-то считает в уме со скоростью компьютера, кто-то стоит на руках, а ты видишь чужую гибель. Надо просто жить с этим. Но любое умение – созидательно по своей сути. В чем созидание моего? Какого результата я должен достигать? Чего ожидает от меня вечность?»

«Смерть спит в их глазах. Ты смотришь и видишь… Они мертвы. Все, как один. Один, как все. Различаются только способы. Жизни людей – тысячи тысяч дорог, что обязательно приведут всех в один-единственный пункт назначения. Представляю, какая там давка», – писал отец.

Валя за стеной уже включила воду и загремела посудой.

«Ну же, – беззвучно молила она, прижимаясь к Рэму. – Давай, отпусти это, сделайся живым…» И он поддался. Через силу, чувствуя свое тело чужим, он просунул ладонь под Улин свитер и чуть ощутимо, нерешительно провел подушечками пальцев по горячей коже. Забытое чувство победы наполнило Ульяну бесстрашием – в эту ночь она выкрала у полыни ее жертву. Оказалась сильнее проклятой памяти. Напомнила одному из сотен тысяч мертвецов, что есть еще причина жить. Есть еще смысл бороться. И когда Рэм, глухо рыча, расстегивал заедавшую молнию на джинсах, и когда впивался ртом в Улину шею, оставляя синяки, и когда входил в нее – резко, оглушающе больно, – Ульяна смотрела через его плечо в живую горькую тьму и улыбалась, закусывая губы, чтобы сдержать ликующий крик. – Так-то, тварь, так-то… – беззвучно прошептала она, когда все закончилось. Рэм лежал рядом, уткнувшись лбом ей в живот, – потный, горячий, абсолютно живой. Тьма накрывала их плотным одеялом. Полынь умела проигрывать – так ее победы становились еще сокрушительнее.

Откуда-то Ульяна знала, что пока он не выплачется – по-детски громко, с судорожными завываниями, – его не отпустит. Он так и будет корчиться на полу, не в силах перешагнуть через прожитое. Но как плакать, если все в теле – лед и холод?

Рэм скорчился на полу у дивана, обхватил себя за плечи, наклонился к коленям. Его тело сотрясали сухие судороги; он задыхался, дико, по-звериному разевая рот в немом крике. Он – мальчик, которого никто не учил жаловаться и искать поддержки, – просто не помнил уже, что слезы – это призыв, крик о помощи, потому его молчаливая боль ударила по Уле так сильно.