Цитаты из книги «Crudo»

Она снова остригла себе волосы почти тупыми ножницами – зачем? Ты выглядишь кошмарно, сказал муж, ты похожа на Генриха V, и ее окатило стыдом. Ее пристрастие к ножницам – это что-то вроде селфхарма, да, но в то же время она просто хотела, чтобы что-то произошло, хотела получить контроль хотя бы над одним аспектом осязаемой реальности.

Люди, которые не злятся, новая печальная мечта. Не важно, заваривала ли она чай, не важно, сколько ваз с цветами она переставляла с места на место, она причиняла ему боль, она не могла сдержаться, срывалась как сумасшедшая. Она никогда не знала, чего хочет, но сейчас, 3 сентября 2017 года, она была уверена, что только мира. Она поставила фарфор на шкаф. Пусть всё просто остается как есть. Не умирай. Дай мне время осознать, что любовь больше, чем я.

Кэти посмотрела на своего мужа. Она хотела никогда больше не говорить ему плохого слова, хотя с ней случалось такое раза по два в день, особенно когда она была голодная или усталая. Как научиться владеть собой?

Она держала его за руку, у нее в сумке лежал кошелек, она состоявшаяся женщина, они оба умрут. В этом вся суть дня рождения, грядущая неизбежность потери; она пыталась не думать об этом – вот где очень на руку алкоголь, надежный друг.

Бесчувствие – это главное, именно его использовали нацисты, они внушали людям, что события развиваются слишком быстро и пути назад нет и, хоть это неприятно и впоследствии страшно и омерзительно, с этим уже ничего не поделать. Она прочитала книгу Филипа Густона. 23 октября 1968 года Густон беседовал с Мортоном Фельдманом в Нью-Йоркской школе-студии. Он много думал о Холокосте, сказал он, особенно о концлагере Треблинка. Массовые убийства работали потому, сказал он Фельдману, что нацисты целенаправленно притупили чувства обеих сторон, как жертв, так и истязателей. И всё же небольшая группа заключенных смогла сбежать. Только представьте себе, каково это было, стряхнуть оцепенение, сказал он, и увидеть всё, как оно есть. В этом единственный смысл быть художником – сбежать, стать свидетелем происходящему.

Кэти прочитала длинную статью про Иванку и Джареда, она исполняла свой гражданский долг, она держалась в курсе коррупции. Никому они не нравились, вот вся суть статьи. Кого ебет, подумала Кэти, никому не нравится Путин, симпатии не имеют значения, а важно, способен ли ты довести людей до состояния такого бесчувствия, когда ты уже можешь переписать законы, изменить систему целиком, так это работает.

Печальные глаза мужа расстраивали ее и вместе с тем приводили в бешенство, она терпеть не могла быть ответственной за чужое счастье. Ну не можешь ты просто понять, чего тебе надо, и добиться этого? Почему ты всё время спрашиваешь меня? Кэти могла делиться, но на своих условиях. Если отвечать на первоначальный вопрос, хорошая ли Кэти, кажется, что ответ все-таки «нет». Дело не в тебе, дело во мне, повторяла Кэти, а она изо всех сил старалась избегать этого клише. Наконец, она поняла, чем ее так притягивали отстраненные парни, люди, которые рядом с тобой только наполовину. Ей это нравилось, ей нравилось быть наедине с собой, в компании старых друзей – тоски и томления. Ей нравилось быть вечным подростком, никогда не нести ответственности за другого человека. Все ли такие плохие, как Кэти? Очнулись ли они из этого состояния, в шоке от собственного упрямства, от собственного дурного вкуса?

Кэти где-то прочитала эссе, в котором проводили параллели между сексуальной вакханалией в романах Маркиза де Сада и работой в офисе. Обоим присущи апатия, иерархия, повторение, бесконечная бюрократия. В статье сравнивали развратников из «120 дней содома» с руководящим комитетом, детей – со стажерами или даже, еще более дерзко, с офисной бумагой, универсальной, не содержащей кислоты, размером 8½ × 11 дюймов, которую безжалостно исписывают рабочими текстами.

Вчера в машине по пути из супермаркета она кричала на мужа, буквально кричала одними звуками без слов, ее так переполняло отчаяние и бессилие, что ей не хватало языка, в чем вообще дело-то было? Я ненавижу тебя, ты идиот, повторяла она раз за разом, ни то, ни другое при этом не имело и близкого отношения к правде. Он был умнейшим, добрейшим, самым любящим мужчиной, какого она встречала, но она была словно дикое животное, она не имела представления, что делать с любовью, она переживала ее как вторжение, как прелюдию к потере и боли, она правда не имела понятия. Она целыми днями боялась, что у него случится сердечный приступ, как у жены Хемингуэя Полины, которая умерла после ссоры по телефону, спустя много лет после их развода. Почему она не может быть спокойна, как вода. Убила бы тебя, кричала она, у нее весь вечер болело горло. Он терпеть не мог крики, терпеть не мог неожиданные звуки, его передергивало, если падала вилка, случись ему разбить стакан, он потом переживал целый день. Не то чтобы он был хрупок – просто прозрачен, прозрачны его боль и страх, он сворачивался в клубок, как морская звезда или актиния. Это была ее обязанность, скоро она поклянется защищать его и в буквальном смысле заверит обещание своей подписью, и он тоже.

До него она еще никого не любила, уж точно не по-настоящему. Она не умела этого делать, раскрываться, отказываться от себя, не умела жертвовать.