Читать книгу «the Notebook: найденная история» онлайн полностью📖 — Ольги Васильевны Ярмаковой — MyBook.
cover

























































– И будьте смелее, Лиза! В сторону скромность разума! Все скромности ложны. Это всего лишь маски, которые одни волею судеб срывают с других. И не надо присваивать добродетель тому, что под действием закономерностей распадается в пыль, не обманывайте себя, милый друг. Ваша скромность есть лишь трусость, элементарная боязнь протянуть руку к тому, что интересно и нужно вам. По сути все скромняжки – трусы, а посему, слабые и жалкие, в герои таковых не записать ни при каком раскладе, разве что крайнее отчаяние или наркотик какой сподобит этих скромниц на Поступок. Но это уже исключительные факторы.

– Ого, Кливленд, а вы можете быть очень жестким.

– Я и есть жесткий, иначе бы наблюдатель бы из меня получился никудышный.

– У меня не всегда получается быть жесткой.

– Лиза, дорогая барышня, вам и не нужно быть жесткой! Вы ещё ребёнок в сравнении со мной. И у вас такое доброе сердце, что его не зажать в тиски, иначе вы жить не сможете. Делайте то, что в ваших силах и в вашей душе.

– Но, Кливленд, я уже совершила одну ошибку в прошлом, за которую жду расплату.

– Ответьте на один вопрос: вы жалеете об этой ошибке и повторили бы вы её, если бы заново попали в ту же ситуацию?

– Не жалею и сделала бы тоже самое.

– Вот вам и ответ из глубин вашего сердца. Я прямо-таки уверен, что вы помогли кому-то в беде и об этом вы мне поведаете в другой раз, в ваших глазах я не вижу того, за что бы имел права винить и осуждать вас. Да и кто я такой, если быть честным? Я и сам не безгрешен.

– Самое болезненное – это просто наблюдать и не вмешиваться. Как же это несправедливо, профессор! Как же это больно! Видеть зло и не сметь преградить ему путь, чтобы спасти невинного и беззащитного.

– Милая Лиза, милая барышня, вы не представляете, сколько ещё несправедливости ждёт вас впереди. Но самое страшное, на мой взгляд, встречать эту несправедливость лицом к лицу в одиночестве. – Горько вздохнул Вайсман, продолжив. – Каждый из нас, абсолютно каждый рождается индивидуальной личностью, то есть с определенным характером, естественно-внешними отличиями, связанными с генным набором. Но есть кое-что, что нас примиряет и приравнивает. Не что иное, как начала, вернее, два начала – добро и зло. Может это выглядит на первый взгляд наивно и глупо, пусть, но если присмотреться, то в действительности так оно и есть. Добро и Зло заложены в любом человеке при рождении в одинаковой пропорции – пятьдесят на пятьдесят. По увеличению возраста любой из нас сам контролирует чаши мер в ту или иную сторону, борясь с любой из сторон. Не рождается злых и бессердечных, жестоких и кровожадных людей, как и в той же мере добрых, любящих, нежных и так далее. Нет, человек сам решает, чья сторона, чья чаша весов ему близка, что ему дорого, за что он хочет бороться всю жизнь. Либо выбирается легкий путь Зла (Тьмы) без борьбы или проиграв её, либо сложный Добра (Света). В книге одного писателя, как нельзя лучше сказано: «Нам не дано выбрать абсолютную истину. Она всегда двулика. Всё, что у нас есть, – право отказаться от той лжи, которая более неприятна. Погасить в себе свет гораздо легче, чем рассеять тьму». Поэтому каждый для себя должен решать: стоит ли бороться за доброе начало в себе самом или просто опустить руки и поддаться Тьме, раствориться в ней без остатка и пропасть не только для всех, но, в первую очередь для самого себя.

– Как же вы вдохновенно говорите, профессор! – выдохнула я.

– Ерунда. Житейский и учительский опыт, не более того, моя внештатная ученица. – Кливленд смущенно улыбнулся.

– Для меня это не ерунда. Для меня каждое ваше слово каждый раз открытие и некое откровение. Да-да, я не преувеличиваю. Вы сами не представляете, какой силой обладает ваша информация. Поэтому к вам тянет студентов, поэтому они не пропускают ваши лекции, поэтому они вас…любят.

– Любят? Вот сейчас вы меня откровением наградили. Не думаю, что это любовь, скорее тяга к очевидным истинам, сравнимая разве что с растениями, жаждущими дождевой воды, а не водопроводной потому, как дождевая исходит из первоисточника и обладает первородностью.

– А мне всё-таки сдаётся, что вы любимы своими студентами.

– И вами тоже? – Вот этот вопрос меня поставил в тупик. – Вы покраснели, барышня, а ведь я всего лишь хочу услышать подтверждения ваших же слов. Не хотите же вы сказать, что вы не моя студентка?

– Ваша, конечно же. Просто вы меня в тупик загнали своим неожиданным вопросом.

– Вот видите, раз вам сложно подтвердить своё утверждение, то и получается, что оно ошибочно.

– Нет, я не ошибаюсь! Вас действительно очень любят, я сама не раз это слышала. И я вас очень люблю и уважаю, как учителя и наставника.

– Я знаю, Лиза, знаю. Извините, что вынудил вас признать правоту ваших же слов. Порой так трудно сказать самому то, что на душе, что порой требуются годы, а потом становится слишком поздно.

– Вы вспомнили Веронику?

– Я никогда о ней не забываю, никогда. Вы смелее, чем я, Лиза, вы можете человеку, глядя в лицо, сказать о своих чувствах.

– Вы не представляете, какая я трусиха.

– Вы забыли? Долой скромность!

– Вы правы, но ведь бывают такие моменты, когда и у меня язык прилипает к нёбу от страха.

– Думаю, что это ничтожно малые моменты. Знаете, мне на глаза попалось одно письмо на той неделе, оно без подписи, анонимное. Обнаружил я его валявшимся в подъезде моего дома под почтовыми ящиками. Почтальон видимо запутался, куда его деть и запросто мог положить поверх ящиков, а порывом сквозняка письмо сдуло на пол. Так вот, любопытство мое протянуло руки к таинственному письму и завладело им. Лишь закрыв за собой дверь квартиры, я устремился в комнату, где и вскрыл белый без единой пометки конверт. Внутри лежал сложенный пополам белоснежный лист бумаги. Раскрыв лист, я обнаружил краткое содержание, которое пробрало меня до самого нутра. Столько боли, обиды, разочарования и гнева я давно не видел. И всё это уместилось в нескольких строках. Вот, это письмо со мной.

Кливленд Вайсман вынул из внутреннего кармана пиджака чуть помятый и сложенный вчетверо лист и протянул его мне для ознакомления. Текст был напечатан, а не написан рукой, как мне подумалось вначале, но слова и вправду поразили меня бурей эмоций того, кто их написал.

«Мне надоели ваши глупые взгляды. Надоели ваши бесполезные советы.

Надоело ждать ваше одобрение. Надоело бояться вашего осуждения.

Хватит навязывать мне ложные идеи и ценности!

Хватит говорить о добродетели и лицемерить при этом!

Я устала от ВАС. От всех ВАС!

Хочу уйти туда, где Вас не будет, где никто не найдёт меня.

Но нет такого места на Земле. Вы везде найдете, хотя бы физическую оболочку меня.

Нет выбора. Остается только один путь…

Я его завершу!

Удачи Вам в дальнейшем бестолковом существовании!

Отступник»

– Письмо написала женщина, а подписалась отступником, вы заметили? – обратилась я к «профессору».

– Да, я тоже обратил на это внимание. Бедняга, как же сильно её лихорадило в тот момент, когда она это писала!

– Она упомянула о том, что завершит свой путь. Самоубийство? Обычно самоубийцы оставляют подобные письма, когда сводят счёты с жизнью. Но тут нет никакого адреса и даже имени. Никакой логики.

– Лиза, я же говорил, что пора уже отключать всё разумное в попытках обосновать то, что происходит вокруг.

– Да, но как вы тогда это можете объяснить, Кливленд?

– Я не знаю, что сотворила с собой та дама, что писала столь отчаянное письмо, но вот тот факт, что оно попало именно в мой подъезд и именно мне в руки, даёт мне основание полагать, что всё это неспроста. Как я говорил, ничего случайного нет. Эти слова должны были дойти до меня, а может быть и до вас. Очень жаль, если та отчаявшаяся женщина свела счёты с жизнью, но может её большая душа была слишком затянута в тиски и лишь через смерть она могла вновь стать свободной. Смерть – лишь дверь в другой мир. А вы не знали?

– Но зачем вы мне показали это письмо? С какой целью? Чтобы я расстроилась, как и вы?

– Чтобы вы задумались, Лиза. Задумались, что любой человек может в любой момент жизни быть отрезан от понимания и зажат тисками социума так жёстко, что единственным вариантом свободы может оказаться только смерть.

– Но ведь всегда можно найти выход, правда, профессор?

– Я вам открою страшную тайну, барышня: из тупика всегда бывает только один выход.

IV

Пон. future

Сегодня я решила сделать детям сюрприз. Накануне сгоняла на пару часов в старый Париж, вернее, в его самый заветный и наполненный тайнами уголок под названием Монмартр. Именно там я могла отыскать нужную мне вещь. Для этого пришлось вернуться в прошлое, в самое начало 20-х годов XX века. На одной тихой, узкой улочке после часа прогулки, наконец-то я разыскала магазин-ломбард, в котором надеялась заполучить то, зачем собственно и прибыла сюда.

Меня встретил мелодичный звон дверного колокольчика за дверью, а вслед за ним и сам хозяин. Им оказался молодой человек лет тридцати, невысокий, с аккуратно уложенными волосами и забавными усиками «а-ля Чарли Чаплин». Мне даже показалось, что и ходит он также забавно, как знаменитый актер в кинокомедиях. Одет мужчина был в строгий костюм тройку серого цвета с придающим живости общему портрету галстуком пурпурного цвета.

Учтиво приветствуя мадемуазель, то есть меня, хозяин поинтересовался, с какой целью я зашла – приобрести нечто примечательное или наоборот, продать что-то не менее значительное? Я ответила, что ни то и ни другое, чем поставила мсье в тупик. Дабы не тратить больше время, я спросила – не имеется ли в этом дивном и, конечно же, самом шикарном в округе магазине у столь славного и достопочтенного господина в наличии граммофон?

Хозяин заметно оживился и признался, что да, его магазином как раз недавно был приобретен портативный граммофон фирмы «DECCA» 1915 года в весьма приличном состоянии. Бывший хозяин хранил и очень бережно относился к своему музыкальному другу, как ласково он его называл, но трудности с финансами вынудили бедолагу расстаться с аппаратом. Мсье Рене Лонгуэ, хозяин ломбарда, любезно сопроводил меня к окну, где на низеньком лаковом столике покоился предмет моих поисков. До чего же был хорош этот граммофон! Чёрный кожаный корпус-чемоданчик, массивная ручка для завода пружины с отполированной до блеска деревянной рукоятью; в центре нанизанная на ось, тёмным кругляшом ждала очередного пробега испещрённая бороздками пластинка. Мсье Рене спросил, не желаю ли я прослушать, как звучит сей аппарат? Естественно, я согласилась.

Несколько энергичных вращений ручки, водружение иглы в центр пластины и из волшебного ларца вырвались мощные аккорды Венского вальса Штрауса, такие чистые и яркие, что казалось, будто весь магазин погрузился в атмосферу сказочного бала. Я влюбилась-таки в этот сказочный чемоданчик музыки. Оказалось, что завода хватает только на одну сторону пластинки, и машинка имеет в наличие добротный набор игл, что было весьма кстати. Я поинтересовалась у хозяина – не может ли он пойти на уступку мадемуазель и поменять граммофон на нечто не менее стоящее? Он уклончиво ответил, что по обыкновению таких сделок не производит, но глаза у него заблестели, да ещё как! На мою удачу, мсье Рене оказался из тех людей, в ком легко разжечь особый азарт при заключении сделки. Когда игла дошла до края пластинки, музыка прекратилась, как и предупреждал торговец; тогда-то я и вынула из своей торбы то, на что надеялась выменять чудесный аппарат.

Это была кукла из фарфора, облачённая в бальное платье из нежнейшего белого шелка. У куклы даже волосы имелись настоящие. Эта красавица была создана полвека назад в Англии на заказ одного барона для любимой и единственной дочери, и стоить должна была целое состояние. Как она попала мне в руки? Эту тайну, незнакомец, я, пожалуй, оставлю при себе.

Мсье Рене Лонгуэ сразу оценил моё предложение, как чересчур щедрое, но вида старался не подавать, плут. Бережно переняв от меня красотку-куколку, он водрузил её на самом почётном месте за прилавком, а мне предложил к граммофону довеском внушительную коллекцию пластинок, оставшихся от прежнего владельца. Каждая пластина имела свой конверт из плотной картонной бумаги с чернильными надписями предыдущего хозяина. Довольный сделкой продавец, завернул эту коллекцию из шеллака в дополнительный слой бумаги и перевязал бечёвкой для удобства. Так я и покинула Монмартр – в одной руке на железной ручке висел сложенный в чемоданчик граммофон, в другой – связка пластинок.

И всё это сокровище я хотела вручить Анне и Петру. Дети не знали красот старой музыки, но я надеялась, что они воспримут этот раритет, этот отголосок далекого прошлого и проникнутся им.

Как обычно, мы встретились в том месте, где познакомились. Детишки приходили сюда поиграть, а также Пётр бродил по развалинам городка в неугасающей надежде найти что-нибудь. На мой вопрос, что именно он ищет, мальчик ответил, что сам не знает, а вот как найдет, так сразу поймёт, что искал. Он и таскал с собой повсюду затрапезного вида мешок, чтобы поместить туда свою будущую находку.

Я приходила к пустырю не более двух раз в неделю и читала детям книжки. Из-за строгих правил наблюдательской жизни и из-за других дел у меня не было возможности навещать ребятишек чаще. В какой-то мере я даже радовалась этому, ведь с каждой встречей они становились мне всё ближе.

Они оказались весьма прожорливыми слушателями и постоянно просили добавки. Тогда я решилась на весьма серьёзный шаг и ответственный в первую очередь для себя, как наблюдателя, – научить этих сирот грамоте, чтобы они независимо от меня могли в любое удобное время наслаждаться содержимым книг. Они согласились, и каждый последний час моего пребывания на пустыре с братом и сестрой мы посвящали изучению алфавита. Они очень старались и прилагали все усилия на запоминание букв, а также слов, связанных с этими буквами. Думаю, что за год мы добьёмся с ними больших успехов.

– Что это ты притащила с собой? – Пётр вытаращился на мою поклажу в обеих руках.

– Это сюрприз. А если поможешь мне, то быстрее узнаешь, что это за сюрприз.

– Ишь, раскомандовалась.

Пётр всё ещё показывал свой несносный характер, но теперь это выражалось в особой дружеской форме. Постепенно он подпускал меня к себе, этот худенький неуклюжий рыжий ёжик, подросток, отчаянно нуждавшийся во внимании и одобрении старших, но с подозрением и опаской отвечавший на любое проявление добросердечия. И на то у него были свои причины, которые со временем и мне стали известны.

Питер Пен так сильно пришёлся мальчику по нраву, что это имя накрепко зацепилось маленькими крылышками феи к настоящему имени брата Анны, и мы с девочкой теперь Пети звали только Питером.

Хоть мальчик и поворчал, однако ж, ловко выхватил из моих рук чемоданчик и положил его на ближайший от нас плоский валун. Связку пластинок я аккуратно пристроила рядом, а затем, неторопливо распаковав, выудила из пачки конвертов один наугад.

– Что это, Лиза? – Аннушка буквально повисла на моей руке и личиком норовила ткнуться в пластинку.

– Сейчас узнаешь, милая. Тебе понравится. Подержи вот этот конверт, но только осторожно, не урони, а то пластинка, что внутри, разобьется, и мы ничего не услышим.

– А что мы должны услышать? – Девочка прижала к уху конверт, старательно вслушиваясь в его содержимое. – Ничего не слышно.

– Да, мисс учитель, что мы должны услышать? Свист соловья или трели из выгребной ямы? – усмехнулся Пётр, но продолжал следить за моими действами с граммофоном.

Тем временем я щёлкнула замком и откинула крышку, вынула ручку с блестящим набалдашником и вставила в отверстие сбоку справа.

– Это надо крутить? – Мальчик подвинулся ближе, устройство его интересовало теперь сильнее.

– Да, но сначала, Аннушка, подай мне конверт с пластинкой.

– Но, Лиза, ничего же не слышно, – разочаровано произнесла девочка. Она потрясла конверт в надежде хоть что-то услышать.

– Нет, Аннушка, не тряси! Дай его лучше мне.

Она послушно протянула мне конверт, из которого я вынула шеллаковый блин пластины.

– Что это? – Глазки-изумрудины округлились.

– Это, Аннушка, пластинка, которую нужно уложить вот сюда, – ответила я, нанизав пластину на центровую ось.

Проверив иглу стального звуконосителя, я предложила мальчику:

– А теперь, Питер, всё будет зависеть только от тебя. Нужно прокрутить ручку до упора. Справишься?

– Мисс, среди вас есть только один мужчина, и он прокрутит вам хоть сто ручек, – невозмутимо и ноткой бахвальства ответил Пётр.

– А мне, можно мне? Я тоже хочу! – заверещала тут же его сестра.

– И ты покрутишь, Аннушка, – пообещала я ей. – Сначала Питер, как старший, а после и ты.

– Так нечестно, – фыркнула девочка. – Всегда Пети потому, что старший.

Игнорируя возмущение младшей сестры, Пётр с чувством превосходства вращал легко поддающуюся ручку граммофона, пока завод пружины не достиг предела.

– Ой, она крутится! Лиза, она крутится! – Анна восторженно тыкала пальчиком в сторону вращавшейся пластинки, а её брат довольно потирал ладони.

– Ну, а теперь, детишки, самое важное и долгожданное. Слушайте. – Я аккуратно вложила иглу в центральную бороздку вращавшегося чёрного диска и в воздух ворвалась музыка.

В этот раз играл не вальс, это был чудесный романс в исполнении неизвестной мне французской певицы, волшебный голос которой струился из черного чемоданчика и околдовывал нас троих, словно невидимой мантией. При первых звуках дети сначала отшатнулись от музыкального аппарата и таращились на него, как на неведомого монстра из сказок. Но видя мою безмятежность и улыбку, они осмелели и подошли настолько близко, что позволили себе прикоснуться к старинному граммофону и поддаться очарованию вибрирующего, глубокого, чуть с хрипотцой женского голоса. Ни единого вопроса, ни единого возгласа, даже шёпот отсутствовал, пока завод пружины не ослабел, а песня не прекратилась, и игла не слетела с края пластинки.

– Кто это пел? Как это получилось? Так громко! Так красиво! Лизи, можно ещё? Пожалуйста, можно теперь я покручу волшебную ручку? – Вопросы и просьбы обрушились на меня шквалом.

– Конечно, можно, Аннушка, теперь твоя очередь. Питер, это машинка, которая передает голоса и музыку, давно записанные на вот такие пластины при помощи особой начинки внутри этого чемоданчика. – Я показывала мальчику на граммофон, одновременно помогая его сестренке вращать ручку.

– Но как такое возможно? Я, конечно, видел немало ржавых механизмов от старых машин, отец мне показывал, но как они работали, он не смог объяснить. Это тоже из старых машин? – Под «старыми машинами» в этом мире имелась в виду вся техника до апокалипсиса.

– Да, это старая машина, Питер. Очень старая. Честно, я не особо сильна в устройствах машин, но этот граммофон, так он называется, не так уж и сложен. Вы, ребятки справитесь с ним, только следите за ним, не запускайте его потому, что второго такого вы уже не найдете. Это сокровище.

– Ты его даришь нам, Лиза?! – Глазки-изумрудины вновь стали большими от изумления на маленьком веснушчатом личике Анны. – Ты его, правда, даришь нам?

– Я его и принесла вам. Тихо у вас тут, музыки приличной не хватает. Отнесите граммофон к дяде и покажите, как с ним управляться. Следите за иглами, они быстро тупятся. Одного завода хватает на одну сторону пластины. – Я указала на стопку других конвертов. – Вот вам ещё и другие пластинки, надеюсь, вам всё понравится.

– А ты с нами не пойдешь? Дядя Константин давно хочет с тобой познакомиться, – спросил друг Пётр.

– В другой раз, детки, в другой раз. Надену своё самое красивое платье, и загляну к вам на чашечку кофе.

– У нас нет кофе. Мы его пили давно, когда родители были…, – мальчик не договорил, но и так было понятно.

– Договорились. Я принесу кофе, и мы его сварим на костре. Идёт?









1
...
...
12