После десяти лет сын флейтистки принялся расти, да так скоро, что к четырнадцати годам возвышался над матерью на добрых полголовы, а Марта сама была женщина немаленького роста. Этот внезапный приступ скорострельности неважно сказался на внешнем виде парнишки: он стал походить на тощего жеребёнка, долговязого и несуразного, с длинными конечностями и коротковатым торсом. Вдобавок ко всему его лицо, решив составить компанию телу, вытянулось, нос заострился, а верхняя губа сильно нависала над нижней, придавая хозяину вид капризного малыша. Довершали картину бледно-серые глаза и жиденькие белёсые волосы, к тому же сильно отросшие. Глеба недолюбливали в классе по многим причинам, но и внешность не благоволила к обнаружению хоть какой-нибудь симпатии среди сверстников. Подростка спасала музыка, импровизации на флейте уносили его из жестокого и выстроенного, как по нотам, мира в запределье, где он был почти счастлив.

Но дома становилось небезопасно предаваться вольной игре, во взглядах некоторых соседей Глеб усматривал нечто предосудительное, хотя это можно было списать на что угодно, даже на то, чей он сын. Но всё же благоразумность – качество, привитое матерью, подвигло искать решение, и оно было отыскано.

Тотальный контроль исключал полное доверие и вынудил прибегнуть к вранью. Как бы сын ни любил маму, ни боготворил её и ни заботился о ней, музыка становилась всё важнее для него и постепенно сталкивала с верхней ступени божество-мать.

Молодой человек записался в новый музыкальный кружок, в котором репетиции шли после уроков пять дней в неделю. Марта с одобрением отнеслась к этой инициативе, совершенно не догадываясь, что Глебушка задерживается не в кружке вовсе, да и нет никакого кружка, разве только тот старый, который парнишка бросил давным-давно. Где же тогда пропадал блудный сын?

Однажды, когда уроки закончились, а школа опустела, местная уборщица, Софья Миртовна, скребя линолеум коридора шваброй, услышала чудну́ю мелодию. Тонкий вибрирующий звук заворожил пожилую женщину, и она, подобно зачарованным грызунам из небезызвестной сказки о некоем крысолове, отложив рабочий инструмент, пошла «на зов». Оказалось, что на верхнем этаже, в одном из затемненных уголков, подложив под себя сумку с обувью, сидел мальчик и самозабвенно играл на флейте. Он так увлёкся игрой, что не заметил, как возникла рядом почтенная Софья Миртовна, а когда обнаружил неожиданную слушательницу, едва не выронил флейту из рук, грубо оборвав волшебство.

– А чего это ты здесь один, на грязном полу? Чего не в оркестре? – сказала она на удивление мягко и совершенно не строго, хотя уборщица слыла своею сухостью и чёрствостью ко всем представителям рода человеческого, не достигшим совершеннолетнего рубежа.

Глеб не знал, как объяснить, да и как сформулировать: то ли ты не такой как все, то ли все не такие, как ты. Его взгляд заметался, подобно пойманной птице. Но удивительно то, что старая замкнутая женщина его поняла. Прекрасно поняла.

– Знаешь что, сынок, – помедлив и обмозговав, вымолвила Софья Миртовна, – вставай. Пошли, я тебе лучшее место для твоих репетиций покажу.

И показала, и настояла, чтобы мальчик приходил на чердак, как закончится последний урок, и все ребята разбегутся по домам. На чердаке имелись запасные стулья и ещё много чего, но, главное, не нужно было сидеть на полу и опасаться быть застигнутым врасплох.

– Я пока буду мыть полы по школе, играй, сколь душе угодно, – благородно разрешила пожилая дама, подбирая швабру, – а после будь любезен, освобождай помещение. Мне все ключи сдавать положено. Согласен?

Мог ли Глеб отказаться? Он с радостью ухватился за такую возможность. Пять дней в неделю он по два, а то и по три часа задерживался на школьном чердаке, порой уборщица заглядывала туда и просто садилась неподалеку. Она не разбиралась в духовых инструментах, не понимала тонкости игры, но умела слушать, как умеет делать это только одинокая душа.

Благодаря этой тайне, Глеб терпимо переносил выходные, вынужденно держа любимую флейту в футляре; от домашних уроков по нотам он решительно увиливал под любыми предлогами. Очень в этом помогали ссылки на будничные репетиции, а потому мама со временем угомонилась и лишь изредка тиранила чадо, дабы оно усладило её слух любимой композицией. Подобного рода жертвы чадушка приносил как плату за вольные репетиции и ложь, что росла снежным комом.

Летом выкручиваться труднее, но и тут парнишка выход нашел. Летом-то школа на каникулы закрыта, значит, на чердак не попасть, зато распахиваются для всего честного народа всевозможные аллеи, парки, рощицы. В одну аллейку и стал захаживать каждый день юный флейтист. Сначала прохаживался по ней степенно, для разведки, так сказать. Аллейка та, не шибко большая, ютилась в сердце дубовой рощи, густевшей мощным зеленым островком на противоположной от Глебова дома стороне города. Прелесть состояла в том, что после обеда наступал удобный период в несколько часов, когда в сердцевине дубравы становилось совсем тихо, и ни одна человеческая душа не казала себя, за исключением неуклюжего, рослого подростка. На этот раз «музыкальный кружок» продолжил репетиции вне стен школы, передислоцировавшись в летний домик на самой окраине Гранамы. Такая версия частично звучала правдиво, утишая совесть завравшегося сына. Зато в одном Глеб был спокоен: мама ни за что не поедет на другой конец города, как бы ей ни желалось послушать любимого мальчика, так как поездки, превышавшие более двух остановок, вызывали в ней неодолимое раздражение и неприязнь к городскому транспорту. А личным авто Марта не располагала, так как с юности боялась садиться за руль.

И вот июньским ясным деньком, как обычно, выбравшись в сокровенное местечко после обеда и вытащив из футляра верную флейту, Глеб прислушался к тишине, в которую встревал птичий щебет, поднес инструмент к губам, и музыка полилась. Она заполняла просторы аллейки, наползая на могучие дубы, дразнила птах, прятавшихся в резной листве и недоумевавших, что за птица так дивно поет.

Можно было прийти, конечно, и раньше – с утра в городе поднялся ажиотаж из-за приезда ярмарочных торговцев и циркачей. Но Глеб всегда был осторожен и не желал рисковать своей ограниченной свободой, а ярмарка и шапито его не интересовали, но благодаря этим событиям в аллейке гарантированно пустовала дорожка со скамейками. А что ещё нужно? Юный музыкант закрыл глаза, увлечённо следуя за мелодией, которая раскрывалась внутри него всё сильнее.

И не увидел, как к нему неторопливо, даже с определенной ленцой вышагивал высокий незнакомец в соломенной шляпе. Однако мужчина предпочел остановиться на почтительном расстоянии, он снял солнечные очки и не сводил взгляд ярких серых глаз с музыканта.

Когда юный флейтист наконец раскрыл глаза, то оказался неприятно удивлен и даже испуган. Каким-то чудом флейта не выпала из рук, а вместо дивной нежной мелодии воздух огласил позорный вскрик.

– Прошу прощения, – поторопился исправить положение старик. То, что пришелец стар, Глебу подсказали белоснежные, франтовато подкрученные усы и бородка клинышком на смуглом загорелом лице внезапного слушателя. – Я не должен был так нагло подслушивать твою игру, но твоя флейта бесподобна…

Но комплимент не возымел того эффекта, на который рассчитывал Янус, мальчишка и глазом не моргнул. Не привык к лести со стороны посторонних. Это и хорошо, и плохо. А юнцу всё больше подозрительным казался тип в соломенной шляпе, нестандартный что ли, не как все старики. Джинсы и кроссовки молодили «дедка», да и что-то во взгляде проскальзывало, молодцеватое что ли. В целом, какой-то диссонанс. На всякий случай Глеб тихонько, дабы не привлечь на то внимание, попятился назад, прикидывая путь к бегству.

– Глеб, не стоит меня бояться, я не пугать тебя пришел, – услышал он слова странного старика, от которых мурашки так и забегали, а в знойный послеполуденный день зазнобило. – Меня зовут Янус. Я странствующий сказитель, который пришел с балаганом, о котором ты, я уверен, наслышан.

– Да, про ярмарку я в курсе. Но от меня вам что нужно?

Так странно, этот чудной старикан не то чтобы пугал, скорее волновал, как нечто давным-давно забытое, запретное и… заветное. Глебу одновременно хотелось дать стрекача из аллейки и остаться, и слушать голос, из которого исходила незнакомая до сих пор сила.

– Да ничего такого особенного. Но ты так далеко забрался, что я тебя с трудом разыскал в этих дубовых дебрях, – произнес Янус каким-то уж особым хитрым тоном в голосе.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? И что я здесь?

Неприятный, липкий холодок ужаса, что этого типа могла подослать мама, заподозрившая сына в обмане, волной особенно колючих мурашек пополз по хлопковой рубашке с коротким рукавом и стёк по светлым брюкам в сандалии, надавив на стопы гирями.

– Да брось, не знает она, что ты тут музицируешь, – отмахнулся старик так, будто речь шла о пустяке. – А тебя искал, чтобы пригласить.

Вот, сказал, не договорив, и замолк. И глаза так лукаво блеснули.

– Куда пригласить? – Тяжкий груз на ногах вдруг обрёл вес ваты, а страх сменил курс на интерес.

– Вот. Самое главное. Ночью, после полуночи, за пустырём, на котором нынче разместились циркачи, приходи. Там я буду ждать тебя и ещё двоих у своего костра. Я буду рассказывать сказки.

– Что за муть? – вырвалось из Глеба.

Всё произнесенное звучало как-то слишком интимно что ли, как-то неправильно. Да и кто ж назначает встречи ночью?

Но Януса эта реакция не обескуражила. Он, явно утратив интерес к музыканту и его музыке, уже разворачивался, собираясь уходить.

– Тебе решать: прятаться всю жизнь по чердакам и рощам, или узнать нечто большее, что, скорее всего, изменит тебя безвозвратно. Только этой ночью. Завтра меня уже будут слушать в другом месте.

Глебу давно хотелось сделать нечто дерзкое, наперекор родительнице, но не открыто, ведь он больше всего на свете любил маму.

Он уже решил ответить отказом, но незнакомец исчез, и бросать отказ оказалось некому.

Что он там говорил? Какие-то сказки? А что это вообще такое? Да и зачем ему знать?

Желание играть совсем пропало, хотя в запасе ещё оставался час. Глеб поплелся домой.

– Не пойду. Чушь какая-то. Мало ли сумасшедших околачивается. Выдумал тоже, в полночь!

Он брёл и возмущённо шептал себе под нос, твёрдо уверовав в то, что никуда, конечно, не пойдет.

Но Янус, шагавший бодрым шагом уже в другую часть Гранамы, держался иного мнения.

«Одни сказки читают,

а другие в них живут».

М.Фрай

Леди-пацанка

– На каждого человека отыщется интерес, – любила говаривать в минуты блаженного забытья почтенная Маргарита Георгиевна.

И ведь верно, малютка Марика, четырехлетняя внучка, отыскала его, интерес этот. Среди игрушек, книг и конструкторов, в лабиринте из кубиков и мячей, в шалаше из бабушкиной шали и за железнодорожным переездом миниатюрного заводного состава.

Старая, мятая коробка цветных карандашей. О ней давно забыли; кажется, ею пользовался мамин младший брат, но когда то было. И вот её, выцветшую картонку с карандашами-обломышами, извлекла детская ручонка. Рике не давали карандашей, считая её ещё достаточно маленькой для «опасной затеи»: не дай Творец, она удумает изобразить нечто грандиозное на стене, а может, и не на одной. Пусть себе лучше тешит куклу или собирает мозаику, только б подальше от марателей обоев.

– Что это, мама? – прозвучал невинный детский голосок.

На вытянутой ладошке лежала потрепанная коробочка, в которой родительница безошибочно признала врага домашних стен. Не то чтобы мама питала ненависть к карандашам, даже глупо такое предполагать, но помимо мужа и дочери, она любила опрятность. И всё в доме должно было нести этот отпечаток. А тут карандаши…

– Где ты это нашла? – спросила она строго, делая ударение на слове.

Короткая фраза, и вроде бы ничего необычного, но маленькая Рика, наделенная острой интуицией, как и вся женская половина человечества, тут же смекнула: это важно. А ребенку всё равно – плохо или хорошо, главное, что важно.

Не успела малышка доложить, вернее, ткнуть пухлым пальчиком в сторону бардака, который в её глазках выглядел королевством, а маме уже и безразлично.

– Это ка-ран-да-ши, – растягивая слово на слоги, произнесла она. И для вящего эффекта встряхнула несколько раз коробку. Внутри задребезжало. – Ими рисуют. Но я не уверена, что ты достаточно большая для них.

И вот на что она рассчитывала, когда завернула такую фразу?

– Я большая, мамочка. Я очень большая!

Для убедительности Марика вытянула ручки над головой и привстала на носочки. Во-о-от какая она, большая.

Что-то такое есть в малышах, умеют они манипулировать взрослыми. Разумеется, и мама не устояла, умилившись детской серьезностью.

– Ладно, уж.

Мама принесла откуда-то из закромов альбом для рисования, очевидно, припрятанный на будущее. Затем очередь дошла и до цветных окаянников: чтобы от них вышел толк, прежде понадобилась заточка. Точилка в доме тоже отыскалась, и дело пошло. У ребенка на глазах происходило чудо – с деревянных разноцветных палочек сыпались тонкие колечки, а иногда и целые локоны, как у её любимой модницы-куклы Люси. И вслед за тем на палочках вырастали почки, соответствуя их цвету. А когда мама провела синим ка-ран-да-шом по белому полотну листа, Рика не сдержала удивления: на белизне отчеканилась ровная синяя полосочка.

– Теперь ты, – торжественно объявил мамин голос, а её рука предложила чудесную палочку.

Что-то величественное и сокровенное царило в том моменте, как если бы фея вручала девочке волшебную палочку. С благоговением переняла Рика синий карандаш, пусть и коротковатый, обшарпанный, но такой чудесный. А мама, будто о чём-то вспомнив, решила добавить, ведь к волшебству всегда следуют инструкции:

– Малышка, будь добра, только не рисуй на стенах. Обещай мне.

– Конечно, мамочка, обещаю.

Рисование захватило целиком Рику. Она с упоением и высунутым языком чертила и водила круги по листам альбома. Сначала она чередовала карандаши, затем брала по нескольку сразу, а после и вовсе приступила к смешиванию цветов. Откуда в ней это проснулось? Никто бы не нашелся с ответом, ведь в семье сроду не водилось маломальского художника. А младший мамин брат? Да баловство то было, как со всеми.

Марика сдержала данное маме обещание. Почти выполнила. Над её кроватью однажды поселился огненный дракон – её гордость, её защитник и утешитель. Огненный – по цвету любимой краски, как и волосы Марики. Но случилось это намного позже, когда мама уже не могла её отчитать.

В шесть лет дочурка доросла до красок. Мама, эта опрятная до мозга костей женщина, собственноручно вручила малышке Рике плоскую прямоугольную коробочку с прозрачной крышечкой. Там, под пластиковой крышкой на неё смотрели разноцветные кружочки. Целых двенадцать кружочков, как потом оказалось.

– Это краски. Акварельные, – пояснила свой подарок мама.

Девочка не ходила в садик, а потому не знала, что такое краски, тем более акварельные. Садик отпал ещё на поре трехлетия Марики: слабые лёгкие и подозрение на астму никоим образом не допускали возможности приобщения ребёнка к миру детского сада. Но в строгой изоляции, конечно же, дитя не находилось, благо случались и положительные эпизоды, коих копилось предостаточно. Во дворе их дома гуляли ребятишки с родителями, а иной раз и сами по себе. Рике, как благоразумному ребёнку, доверяли и порой даже отпускали её одну во двор с обещанием не уходить за его пределы. И, разумеется, за ней следили любящие и тревожащиеся глаза из окна кухоньки.

– Что это? – спросила дочурка, открывая легко поддающуюся крышечку. Запах, который исходил от кружочков, сразу покорил её.

Необыкновенный, так и решила она.

– А вот, смотри, – интригующе произнесла мама, как фокусник, откуда-то доставая и ставя перед малышкой стакан с водой. Рядом легла деревянная палочка с удивительно мягким хвостиком.

– Это кисточка, Рика, – последовало пояснение. Мамины руки, действительно, фокусничали, совершали чудесные действа. – Окунаем её в воду. Вот, видишь?

В придачу к новинкам присоединился новенький альбом для рисования, с такой красивой обложкой, что у девочки аж дыхание перехватило. А ведь сегодня вовсе не день рождения. Так с чего подарки?

– Следи внимательно, альбом потом рассмотришь, – одёрнул мамин голос, привлекая к новому волшебству. – Раз, легонько стряхиваем воду с кисточки. Два, выбираем краску. Какую выбрать, доча?

А Рика и не знала. Все кружочки одновременно влекли её, но мама спрашивала, и дочка определилась.

– Эту.

– Хорошо.

Мокрый хвостик коснулся красного кружка, затем принялся водить по нему круги, пока не окрасился алым.

– Вот, – довольно вымолвила мама и, приложив испачканный краской хвостик к листу, провела волнистую линию. – Нравится?

«Нравится» не могло вобрать тот девчачий восторг, который переполнил юную почитательницу карандашей.

– Можно я! Можно? – завопила так звонко Марика, что мама поморщилась и поспешила прикрыть свободной рукой ухо.

– Бери, – протянула она кисточку в жадную маленькую ладошку. – Но помни, когда будешь менять цвет, обязательно промывай кисточку, иначе испортишь краски.

Для полного понимания родительница макнула красным хвостиком в синий кружок, и на нём образовался неприятный сизый оттенок.

– Вот, что может произойти. Но мы это исправим.

Кисточка окунулась в чистую воду, и краска тонким темноватым шлейфом повисла внутри стакана. А когда кисточкой поводили взад-вперед, этот шлейф распределился по всей ёмкости, замутив воду. Зато хвостик снова сверкал чистотой.

– Держи и будь внимательна.

С той поры одержимость красками завладела Рикой. Нет, карандаши по-прежнему оставались её закадычными друзьями, ведь их можно было таскать с собой, и им не требовалась вода, но краски открывали иную реальность и совершенно новые цветосмешения.

Кроме акварели в доме завелись радужные фломастеры, нежные пастельные мелки и даже восковые, удобные, не нуждавшиеся в точилке. И даже будучи непосвященной в таинства художественного изображения, Марика обожала смешивать, дополнять, разнообразить техники рисования. И откуда у неё это? Не знал никто.

Но безмятежная радость, свойственная детской душе на заре взросления, раскрошилась в одночасье спустя всего год. Не стало мамы, главной поддержки и вдохновителя Рикиных художеств. Болезнь, которую сперва недооценили и лечили спустя рукава, пронырливым червём заползала всё глубже, пока не добралась до сердца.

Рика не плакала. Её детский мир не в силах был постичь всю полноту утраты, однако ж, все карандаши, мелки и краски неожиданно обезличились, выцвели до одного единого мерзкого серого цвета. Девочка почти не прикасалась к любимцам, ведь вдохновение, заложенное когда-то фразой «Где ты это нашла?», ушло с той, кому это действительно было важно. Папа всегда же стоял где-то за спиной мамы, отчасти он даже ассоциировался у Рики с серой тенью, чей цвет неприятен любому ребенку.

И как будто этого было мало, папа в один из дней – примерно через полгода – привёл в дом незнакомую молодую женщину, представив дочери её:

– Это Галина. Она станет твоей новой мамой.

Вот так. Её поставили перед фактом, не спросив, не озаботившись. Как у ребенка может быть другая мать? Мама всегда же одна, и другой быть не может!

А через неделю её ждал новый «сюрприз»: мама Галя ждала малыша. У неё, Марики, скоро появится сестрёнка или братик, с которым ей не так скучно будет жить дальше на этом свете.

Обрадовалась ли она? Марика впервые с момента утраты матери проплакала в своей комнатке. Слёз оказалось так много, что наволочка подушки намокла. А когда девочку позвали к ужину, где по случаю великого события домочадцев ожидал празднично уставленный аппетитными блюдами стол, явилась Рика с красным и опухшим от слёз личиком и, встав на пороге кухни, твёрдо заявила:

– Ты мне не мама! И я не хочу ни братика, ни сестрёнку!

Отец, конечно же, взбеленился, он всегда, в отличие от мамы, легко раздражался и выходил из себя. Папа накричал на дочь и велел извиниться перед «мамой».