…Два месяца Базиль мотался по Крыму. Алушта, Гурзуф, Ливадия, Ялта, где он только не был. В сентябре планировал перебраться на Кавказ – в бархатный сезон в Сочи можно было озолотиться. Бабе Клаве звонил регулярно, четыре раза в месяц. Выслушивал ее восторги по поводу Митиного спокойствия и жалобы на его плохой аппетит, затем спрашивал, не прислать ли денег или дефицитных продуктов, а когда старушка заверяла, что все у них есть, прощался и забывал о них до следующей недели.

Прошел еще месяц. Базиль перекочевал в Феодосию. Играл, пил, гулял, жил на полную катушку. Бабе Клаве звонил все реже. За лето он отвык от мысли, что у него есть сын, о котором нужно заботиться. Более того, теперь ему казалось, что решение, которое он принял сгоряча, было ошибочным. Благородным, похвальным, но поспешным, бездумным, чисто эмоциональным. Ну какой из него отец? Не в этот год, так в следующий посадят. А то убьют! И что? Мальчишка все равно в детдом попадет, только с ярлыком «сын уголовника». Зачем ему это? Лучше сразу по приезде отдать мальца в Дом малютки. Авось такого крохотного кто усыновит…

К такой мысли Базиль пришел к концу лета. А в начале сентября, перед тем как отправиться на Кавказ, вспомнил, что не звонил бабе Клаве больше двух недель. Побежал на телеграф. Заказал переговоры с Решетовым. Долго не соединяли, а когда соединили, оказалось, что связь ужасная и почти ничего не слышно. Но главное Базиль понял – баба Клава в больнице (упала в курятнике, сломала шейку бедра), встанет с кровати не скоро, с Митей сейчас по очереди нянчатся соседки, одна из них, Нина, с ним и разговаривала.

Выслушав далекие причитания Нины, Базиль прокричал в ответ: «Завтра приеду!», затем положил трубку, покинул телеграф, быстро собрал вещи и, не попрощавшись с дружками, поехал в аэропорт.

До Решетова добрался спустя сутки. Усталый, злой на себя. Зачем, спрашивается, сорвался, если решил от сына отказаться? Опять возомнил себя благородным рыцарем? Идиот! Ничего бы с Митькой не случилось – он-то себе ничего не сломал, в больницу не угодил. Жив, здоров, под присмотром. И баба Клава без него не пропадет, врачи с медсестрами за ней ухаживать будут… Потом те же соседи подсобят – в селе народ дружный… Что ему мешало остаться на юге? Сказал бы, приехать не могу, аврал на стройке, не отпускают. Все бы поняли, в том числе баба Клава… Но не мог он так поступить. Совесть, которую, как ему казалось, он давно проиграл в карты, не позволяла. Вот и примчался, как положительный герой индийского фильма за полторы тысячи километров, переплатив за билеты, отвалил кучу денег за такси…

Митя встретил блудного отца радостным повизгиванием: то ли узнал, то ли соскучился по мужской физиономии. Он очень вырос за лето, окреп, на толстых щеках появился яркий румянец, а на голове темный пушок. А вот баба Клава, которая в этот день выписалась из больницы, чтобы встретить Васеньку, выглядела сильно уставшей и похудевшей. И сколько она ни заверяла Базиля, что это не из-за Мити, а только из-за болей и перенесенной операции, он все равно во всем винил себя. Сплавил старой женщине грудного ребенка, кинул пять сотен и наплевал. А у нее здоровье уже не то! Устает быстро, хворает часто. Ей о себе думать надо, а не о подкидыше…

Из-за всего этого Базиль решил остаться в Решетово. Пожить у бабы Клавы, пока она не поправится. Зимой ей туго одной придется: дрова наколоть некому, воды наносить, снег почистить, печку натопить тоже, да и за Митькой присмотр нужен, скоро ползать начнет. А весной можно с ними обоими распрощаться. Где-то в апреле вернуться в город, там определить мальчишку в детдом, и в мае отправляться на гастроли.

Так планировал сделать Базиль.

Но сделал все не так.

В апреле оказалось, что маленький Митя стал самым важным человеком в его жизни. Они так много пережили за эту зиму – простуды, аллергии, ушибы, ссадины. Очень многого достигли – пошли в девять месяцев, а в десять разборчиво сказали «Па». Так привыкли засыпать, обнявшись, просыпаться под крик петуха и делать все сообща (рассматривать картинки в журнале, играть в машинки, кидаться мячиками, воровать у бабы Клавы моченые яблоки), что расставание, даже на день, казалось невозможным…

И Базиль надумал осесть в Решетове. Он отремонтировал бабе Клаве дом, сделал теплицы, вычистил колодец, вскопал и засадил огород. Тяжелый физический труд давался ему легко, казалось, что он всю жизнь только тем и занимался, что плотничал, садовничал, строил, красил, чинил. Естественно, его тянуло в город. Тянуло к дружкам, картам, девочкам. Особенно вечерами, когда он курил на крыльце и вспоминал свои былые приключения. Иногда, в дождливые осенние дни, ему становилось нестерпимо тошно, тогда он остро скучал по своей шальной жизни и порывался смотаться. Однажды не удержался – сел в поезд, шедший в родной город, но вышел на первой станции и вернулся в Решетово: к Мите, к бабе Клаве… К своей новой семье. К своим единственным друзьям. К тем, ради кого он пожертвовал своей «дольче витой»…

Неизвестно, насколько хватило бы его решимости, если бы не смерть бабы Клавы. Старушка умерла в октябре. Скоропостижно. Уснула и не проснулась. Врачи сказали, оторвался тромб.

Хоронили ее всем поселком. У гроба Базиль по-детски расплакался, а маленький Митя, пока не понимавший, что такое горечь утраты, его успокаивал – гладил по голове, целовал в мокрый нос.

После смерти бабы Клавы дом, который Базиль с таким старанием ремонтировал, достался дальней родственнице старушки. Пришлось семье Голушко из него вымататься. Собрав пожитки, взяв в одну руку Митю, в другую кошку Мурку, Базиль пошел на станцию. В город он возвращаться не собирался (там он точно сорвется), но и в Решетове оставаться не хотел. А вот соседний городок Калинов, небольшой, уютный, спокойный, как нельзя лучше подходил для жизни. Туда Голушко и переселились. Сняли дом. Базиль собрался определить Митю в ясли, но тут возникла большая трудность. А заключалась она в том, что по документам он приходился Мите… никем. Дяденькой чужим. Гражданином, не имеющим на ребенка никаких прав. Отцовство его ничем не подтверждалось – анализов на ДНК в то время не проводили, а родимое пятно на заднице для бюрократов не являлось доказательством. Но Базиль эту трудность все ж таки преодолел, – спасибо курортным лохам, чьи бабки пошли на взятки всевозможным чиновникам.

Когда страсти с документами поутихли, а шальные денежки кончились, Базилю пришлось устраиваться на работу. Устроился. В часовую мастерскую. Гибкие пальцы карточного шулера отлично справлялись с малюсенькими шестеренками. Конечно, Василий не распрощался со своим основным занятием, но теперь играл очень редко и очень осторожно – боялся вляпаться. Посадят, а ребенка куда девать?

Так и жили: Митя ходил в сад, потом учился в школе, Василий работал в мастерской, вечерами подкалымливал на дому, чиня всевозможные механизмы. По выходным семья Голушко отправлялась на природу, то на лыжах покататься, то порыбачить. Когда Митрофан окончил школу, Базиль решил, что настало время перебираться обратно в город – в Калинове высших учебных заведений не было, а сын хотел учиться только на юриста.

Перебрались. Базиль обменял свою старую квартиру на «двушку» в новом городском микрорайоне. Старший Голушко устроился на работу в телемастерскую, младший поступил на юрфак, заявив отцу о своем намерении стать следователем. Это известие повергло Василия в шок (ментов он по старой привычке недолюбливал), но у него хватило ума не препятствовать сыну – толку все равно не будет, а отношения испортятся. Тогда же Базиль прекратил играть. Совсем. Он понимал, что теперь не может себе позволить даже минимальный риск: у милиционера не должно быть отца зэка.

Поначалу без игры было трудно, но так как у Базиля было две страсти: карты и женщины, то он восполнил недостаток одного избытком другого. Любовниц Василий менял, как когда-то партнеров по покеру, то есть очень часто. Он так и не женился, несмотря на то, что желающих влиться в лоно семьи Голушко было немало – по Базилю сходили с ума все: соседки, коллеги по работе, родительницы одноклассников, учительницы сына, врачихи, а затем Митины одногруппницы и преподавательницы. Но Василий решил, что их семья будет состоять из двух членов до тех пор, пока не женится Митя.

Но сын такого желания не изъявлял, ни в двадцать, ни в двадцать пять, ни в тридцать. Созрел он только в тридцать два, когда отец уже начал беспокоиться, не влился ли его Митенька в стройные ряды гомосексуалистов, или того хуже, импотентов. Но не влился, как оказалось, поскольку сын наконец окольцевался.

Итак, Митя привел в дом жену: милую, тихую, нежную Сонечку. Где только откопал такую незабудку? Личико одухотворенное, голосок тихий, волосы в косичку, все три платья закрывают колени. То ли училка, то ли воспиталка. Естественно, писала стихи и много читала. Была чистюлей и очень любила готовить. До замужества жила с мамой и кастрированным котом. Ей было чуть за тридцать, но она, как пить дать, до первой брачной ночи оставалась девственницей. Базилю она нравилась. Конечно, сам он на такой пресной особе никогда бы не женила, но для Мити она была просто находкой.

Первый месяц молодые жили хорошо: Сонечка вязала салфетки крючком, пекла блины, убиралась, стирала и гладила, а ночами читала мужу стихи (точно, читала – Базиль под дверью подслушивал). Мите, судя по всему, все это нравилось, даже ночные рифмочтения. Но через какое-то время стал Базиль замечать, что сынок приходит с работы все позже и позже, блины ест с меньшим аппетитом, а стихов вообще не слушает – храпит ночами так громко, что окна дрожат. Любовницу завел – решил Базиль и очень за сына порадовался. Оказалось, зря, ни о какой любовнице и речи нет, просто Митю до зубовного скрежета раздражает его милая, нежная, идеальная жена. Все в ней: ее голос, походка, косичка; все, что она делает: салфетки, пироги; все, что сочиняет: стихи, поэмы, оды – все это Митя не выносил!

Это от сексуальной неудовлетворенности, решил Базиль, и дал сыну совет: «Разводись».

Митрофан развелся и больше не предпринимал попыток не только жениться, но даже завести с женщиной полусерьезные отношения. Так до сих пор и живет монахом, думая только о работе: убегает чуть свет, возвращается глубоким вечером с толстой папкой подмышкой и до ночи изучает ее содержимое. Базиль как-то заглянул в одну, хотел проверить, не посматривает ли сынуля втихаря порнофотографии, прикрыв их картонной папкой с надписью «Дело», но нет, вместо соблазнительных красоток на снимках были изображены трупы далеко не соблазнительного вида… Это как же надо любить свою работу, чтоб по собственной воле глазеть на такое безобразие в часы досуга! Хоть бы в кафе сходил, в кино, в стрипклуб, наконец, так нет, сидит вечерами на диване, грызет сыр с тухлятиной и читает свои дела с таким увлечением, будто это великие произведения гениальных авторов…

Пока Базиль гонял в голове эти мысли, к церковному забору подгребла куча оборванцев, вынырнув из-за мусорных бачков, стоявших во дворе соседнего дома. От нее отделился один: рябой, синеносый, с бельмом на глазу, и вихлястой походкой направился к сидящему на каменном выступе Голушко.

– Ты че тут расселся, дядя? – спросил он, смачно сплюнув через гнилые зубы. – Здеся все места заняты.

– Я просто сижу, отдыхаю.

– А ну катись отсюда, гнида, пока тебе бока не намяли! Здеся просто не сидят, понял? – И воинственный нищий сунул под нос Базилю покрытый цыпками и волдырями кулак.

Василий, прищурившись, глянул поверх кулака в глаза оборванца и процедил:

– Ты на кого батон крошишь, вша поднарная?

– Че? – опешил рябой.

– Ты кого «гнидой» обозвал, чмо? Да за такие слова… – Базиль продемонстрировал свой кулак: крупный, покрытый старыми белыми шрамами и такими же старыми синими наколками. – За такие слова я тебе глаз на жопу натяну… Понял?

Даже несмотря на то что за последние десятилетия тюремный жаргон сильно изменился, рябой Базиля понял.

– Прости, братан, – пробухтел он, пятясь. – Прости, не врубился я, что к чему… Думал, ты тут поработать решил, а у нас строго – чужаков без прописки не пускаем…

– Канай давай отсюда, пока я добрый…

– Так ты местечко мое занял…

– Сказал – отдохну, уйду, – прикрикнул на оборванца Базиль, затем вынул из кармана сотовый телефон, чтобы позвонить сыну.

Мобильник был старый, давно не модный «Сименс С25»: крупный, квадратный с большой, обкусанной кем-то антенной, но Базиль привык к нему и ни за что не соглашался принять от Мити в подарок другой, более современный. Этот он нашел на помойке пять лет назад, в те времена о такой роскоши, как сотовый телефон, основная часть населения только мечтала, поэтому Василий, обнаружив разбитый аппарат в бачке, не побрезговал его вынуть. Оказалось, что «Сименс» не совсем «убитый», его еще можно починить. Базиль починил (для него это раз плюнуть!) и с тех пор с аппаратом не расставался.

– Слышь, братан, – обратился к Базилю склочный попрошайка. – Тут фигово ловит, ты за угол заверни…

Голушко надменно кивнул, поднялся с насиженного места и, как подсказывали, завернул за угол, но не потому, что искал, где лучше ловит (его аппарат везде ловил одинаково хорошо), просто ему надоело пристальное внимание церковных попрошаек.

Только Базиль обогнул забор, как наткнулся взглядом на раздрызганный милицейский «козел», стоявший у подъезда старинного трехэтажного особняка. Из кабины драндулета высовывалась знакомая вихрастая голова Митиного приятеля Лешки Смирнова.

– Леха! – окликнул его Василий, направляясь через двор к «козелку». – А где Митя?

Смирнов удивленно уставился на Базиля и вместо ответа спросил:

– А вы что тут делаете?

– Мимо шел. Где Митя?

– Разговаривает с соседями потерпевшей, а что?

– Да я ему шарф купил, хотел, чтоб он примерил…

– А зачем шарф примерять, это ж не пиджак, который может жать в плечах?

– Надо посмотреть к лицу ли, – наставительно сказал Базиль.

– А до вечера это не может подождать? У нас все же работа…

– Может, – смилостивился Базиль и с едва сдерживаемым любопытством спросил: – Что у вас случилось?

– Убийство.

– Все ясно! Значит, сегодня ночью Митька опять будет фотографии жмурика разглядывать! – Базиль сплюнул. – Было бы на что смотреть!

– Василь Дмитрич, поверьте, – Леха стыдливо откашлялся, – там есть на что посмотреть…

Он хотел еще что-то добавить, но не стал, потому что к машине подошел Митрофан с гневным возгласом:

– Это не дом работников искусства, а интернат для слепоглухонемых!

– Как я понимаю, соседи ничего вразумительно сказать не смогли? – хмыкнул Леха.

– Они и не пытались! – гаркнул Митрофан, а потом несвойственным ему фальцетом запищал: – У нас не принято подглядывать за соседями… Мы люди интеллигентные… – Он закатил глаза. – Богема, блин!

– Да уж, из этих людей искусства те еще свидетели! – поддакнул Леха.

– Тут еще что плохо: дом стоит в стороне от остальных, проезжая часть далеко, и двор закрыт церковным забором – поэтому на случайных свидетелей рассчитывать не приходится!

– Может, со сторожем с автостоянки поговорить? Она тут недалеко, у соседнего дома…

– С дворником тоже побеседовать не мешает…

– Вы лучше прицерковных попрошаек расспросите, – подал голос Базиль. – Кто-то из них, наверняка, ночует, не отходя от рабочего места…

– Папа!? – полувопросительно, полувозмущенно протянул Митрофан. – А ты тут как оказался?

– Шел мимо, увидел вашу машину, решил подойти поздороваться.

– Здравствуй, папа, и… до свидания! Я на работе, так что…

– У сторожа автостоянки спросите, знакома ли им машина желтого цвета марки «Фольксваген»-жук…

– Это еще что за «жук»?

– Девушка на такой машине чуть меня не сшибла…

– И ты думаешь подать на нее в суд? – с укоризной спросил Митя.

– Я думаю, что она неспроста так уносилась от этого дома! – повысил голос Базиль. – Думаю, что девушка на той машине может быть подругой, коллегой, родственницей… – Он сделал паузу. – Или убийцей!

– Час от часу не легче! – простонал Митрофан.

– Убийцы любят возвращаться к месту преступления, я читал об этом, – не сдавался Базиль.

– Номер машины запомнил?

– Нет, а девушку да. Могу описать.

– Ну давай, – Митрофан тяжко вздохнул, – описывай.

– Лет не больше тридцати. Красивая, даже очень. Волосы русые, глаза светлые, нос римский…

– Когда ж ты успел разглядеть какой формы ее нос?

– У меня фотографическая память… на красивые женские лица.

– Особые приметы?

– Скорее всего, очень маленького роста, не больше метра пятидесяти – над рулем была видна только голова…

– Отлично, Василий Дмитрич, – совершенно искренне похвалил старика Смирнов. – Все бы наши свидетели имели такую память и способность к логическому мышлению.

Ободренный похвалой, Базиль с энтузиазмом предложил:

– А хотите, я церковных попрошаек сам расспрошу? От вас они могут что-то из вредности утаить, а мне все как на духу…

– Папа, – строго проговорил Митрофан. – Тебе пора идти домой, варить рассольник.

– Митя, я хочу помочь…

– Ты уже помог – описал девушку, больше от тебя ничего не требуется…

– Но…

– Папа, пожалуйста! – взмолился Митрофан. – Дай мне спокойно работать!

– Ладно, я ухожу, – обиженно буркнул Базиль и, демонстративно не глядя на сына, попрощался с Лехой – До свидания…

– До скорого, Василь Дмитрич! – кивнул в ответ Смирнов. – Пока!

Базиль неспешно отошел от «козла», завернул за угол, прошел по тропке, но направился не к автобусной остановке, а к церковным воротам, у которых паслись давешние попрошайки. Рассольник он всегда успеет сварить!