Зов предков

– Ведьма!

Она вздрогнула.

– Ты – ведьма!

Слышать это пятилетней девочке было неожиданно и странно. Она каждое лето жила вместе с двоюродными братьями и сестрой у отцовских родителей, ее бабушки и дедушки. Сейчас дети возвращались с добычей с кукурузного поля.

– Почему?

– Так моя мама сказала. Поэтому кукурузу мы тебе не дадим.

– Не очень и хотелось! А листики можно?

Это было ее любимым развлечением – делать маленьких кукол из палочек, ягод, хмелевых шишек, шикарные волосы из кукурузы, нарядные платья из листьев, цветов и травинок. А потом разыгрывать сцены из множества прочитанных сказок. Самый любимый сюжет – где Золушка или другая простушка превращалась в красавицу-принцессу, которую обязательно спасал благородный принц, у них рождались умные и красивые дети, они жили долго и счастливо и умирали в один день.

Она улыбнулась – повезло ее детям. Со старшей дочерью всегда рядом находилась мама, которая разделяла страсть к диснеевским принцессам, а с мальчишками – сюжеты «Марвел», «Гарри Потера» и Толкина. Самый любимый магазин был, конечно же, наполненный волшебством Disney, откуда муж просто хватал ее в охапку и выносил, потому что добровольно оттуда она – взрослая женщина! – выходить отказывалась.

Иногда к этим играм присоединялись ее кузены. Им нравились красочные рассказы из никогда не читанных книг, но они быстро пресыщались услышанным. Заканчивалось это общение очередными дразнилками и ее слезами.

У взрослых были свои заботы. Деревенские вечера ей запомнились пьяными выкриками, густым матом и, бывало, драками между дедом и его сыном, отцовским братом, между соседями или родственниками (а в деревнях они все между собой какие-то родственники). Тетки, отцовские сестры, при этом голосисто причитали, разнимая дерущихся. Выпить было «свято» по любому случаю, а то «дело не пойдет». События происходили каждый день и не одно: посадили картошку, выкопали, скосили сено, убрали в стога, у одного соседа баню чинили, у другого крышу стелили, а вчера сосед упал – чтобы выздоровел…

Особую любовь к себе среди родни она не ощущала – была им чужая, непонятая и сама непонимающая. Дед ее просто не замечал. А одна из отцовских сестер могла при ней сказать какую-нибудь гадость на чувашском языке, думая, что городская не поймет. Но язык она давно уже выучила, все понимала, только говорить на нем не могла.

По-доброму к ней относился дядя, у которого не было своих детей. Выпивши, доставал губную гармошку и играл старому дворовому псу с длинной мордочкой и густой рыжей шерстью. Добрейшее существо вскидывало вверх свой мокрый нос, смотрело будто заплаканными глазами и начинало «петь». Все смеялись, а ей было почему-то жалко собаку – «лисичку», как она называла ее за внешность.

Члены этой семьи пытались держаться вместе, но по любому поводу давали друг другу понять, что в этом не особо нуждаются. Крест ангела-хранителя этого холодного мирка несла бабушка. Именно она связывала невидимым кольцом звенья распадающейся цепи. Бабушка была молчалива, передвигалась тихо, вкрадчиво увещевала. Привыкла быть незаметной, ведь в прежние времена жилось ей несладко: пьяный дед бегал за женой по деревне с топором, отчего приходилось даже ночевать зимой на сеновале, а в доме ждали дети мал мала меньше.

Близко общаться с бабушкой не получалось – у женщин в деревнях свободного времени для этого нет. Русский язык добрая старушка знала очень плохо, поэтому лопотала что-то ласковое на чувашском, гладила по головке и втихаря от других внуков засовывала в карман горсть конфет. Поговаривали, что были у бабушки знахарские способности – часто она тихо нашептывала заговоры, лечила старинными обрядами. После смерти приходила во сне в трудные моменты, и наступала уверенность, что все наладится.

Она подошла к шкафу. Где-то в глубине самой нижней полки хранился фотоальбом в обтрепанной желтой плюшевой обложке. Ему почти полвека. Она забрала его из родительского дома матери, когда никому, кроме нее, эта память уже не была важна и нужна. Берегла в нем и фото отцовской родни. Она чувствовала необычную энергию и тепло старого альбома, поэтому на новый не меняла и фотографии оставила на тех же местах и в том же порядке. Она с трудом, вздрагивая от боли при неловком движении, двумя руками взяла тяжелый предмет с полки. Со старого фото молодой бабушки словно смотрела она сама! С годами это сходство становилось все заметнее.

Ее отец до кризисных времен отличался от остальной родни. В шестнадцать лет он покинул отчий дом и быстро приспособился к городской жизни, мечтал жить более образованно и культурно. Никогда в детстве она не слышала от отца нецензурной брани. Алкоголь употреблял нечасто, при этом становилось ему дурно, и желания повторить долго не возникало. Отец был застенчив до такой степени, что на публике начинал сильно заикаться, отчего не мог в университете отвечать на занятиях и сдавать устные экзамены. Преподаватели шли ему навстречу и давали письменные задания. При всем при этом в эмоциональном плане отец больше походил на вулкан, который спит и копит в себе жар до поры до времени, пока не переполнится чаша терпения. И малой капли было достаточно, чтобы взорваться так, что сдержаться он уже не мог и сметал на пути практически все, иногда жестоко. Мама была психологом плохим и не понимала выражения «не будите спящую собаку», что в последующем имело печальные последствия.

Папа увлекался математикой, хорошо разбирался в разных схемах-микросхемах. Потому после окончания университета быстро стал незаменим на заводе как один из первых специалистов по оборудованию с ЧПУ (числовым программным управлением). Надо сказать, что эта работа доставляла ему куда большее удовольствие, чем перебирание бумаг в кабинете и руководство своими же друзьями по заводу. Потому так и оставался рабочим с высшим образованием. Если бы ему довелось родиться ближе к нашему времени, наверное, из него бы вышел успешный айтишник.

По выходным он скромно предъявлял всем свой талант музыканта-самоучки. На частых душевных семейных и задиристых деревенских праздниках переливались под его пальцами клавиши собственного баяна или дедовской гармони, заставляя оглушительно выбивать засидевшихся за столом гостей чувашский пляс – ташши. Быстрее, быстрее, быстрее! Чем громче топот, тем веселее! Доски скрипели и гнулись, пыль столбом! И вдруг – тишина. И заводит деревенская певунья что-то о далеком и близком, и летит, подхватывая, разноголосье над деревней, над садом, по убегающим в поле дорогам.

Слов она не понимала, но праздники эти навсегда запомнила. Не могла сказать, нравились они ей или нет. Начало их – да, очень. Когда тихо, с замиранием в сердце, наблюдала таинство извлечения из сундуков нарядов – сложных, многослойных. Белоснежной нижней юбки, черных сурпанов, множество разной формы и цветов фартуков, обвешанных лентами, бисеринами и блестками, у многих умелиц – с вышивкой. А особенно ее привлекали тяжеленные украшения – монисто – и остроконечные шапочки. Все из монет – серебряных, с потертыми портретами неизвестных ей тогда царей и цариц. Став постарше, она тщетно пыталась отыскать такие на новых нарядах деревенских красавиц, но это были уже только круглые металлические бляхи. Сказочная старина скрылась куда-то по тайникам и архивам.

Когда разрешали, она с трепетом доставала из секретной коробочки своей матери несколько царских монет, доставшихся от бабушки, и представляла, что есть здесь какая-то загадка и давняя история, хотя как с наукой с ней не была еще знакома. Но не все понимали ценность этих предметов, как и ее мать – она обменяла как-то монеты на золотые сережки.

Где теперь эти деревенские праздники и наряды, пусть даже увешанные поддельными деньгами? И в деревнях теперь «городские», «цивилизованные» банкеты. Эти старинные завораживающие ее когда-то обряды – «старомодные» и никому не нужные. И то, что показывают заезжим туристам, – театральное, ненастоящее. Совсем не то, что видела она когда-то своими глазами. А наряды – кукольные, подиумные. Никогда ни таких, ни даже похожих не было в крае ее детства!

К сожалению, имели место и другие традиции, из-за чего эти развеселые сборища она стала избегать. Между гостями расхаживали задиристые зазывалы из близкой родни юбиляра или молодоженов с большим ведром браги и ковшом, который надо было обязательно осушить каждому, и не один за вечер. Отказаться от этого – хоть молодому, хоть больному – значило смертельно оскорбить хозяев дома. Обижать никто не хотел – и пили. Мужчины, женщины, старики и даже дети. За полночь – крики, драки, брань. А наутро и не помнят, о чем ссорились, той же браги выпьют – и опять добрые соседи. Гуляли так два-три дня.

Все деревни в округе не отличались от отцовской. В том числе и соседняя, куда она переезжала во вторую половину лета к родителям своей матери. Но здесь ее окружали заботой, сосредоточенной только на ней (двоюродные брат и сестра жили далеко и приезжали очень редко и ненадолго). Бабушка с дедушкой души в ней не чаяли. Она взаимно их обожала.

Здесь родственной душой был дедушка со светлым одобряющим взглядом с хитрым прищуром. Позитивное отношение ко всему и ко всем, что и кто его окружал, уверенность, что жизнь прекрасна, а люди добры, передавались и ей. Обычный деревенский работяга, но чувствовалась в нем интеллигентность с вечной жаждой желания знать и уметь больше, чем нужно для тихого существования.

Родом он был из зажиточной крестьянской семьи, где с детства привык к труду с утра до позднего вечера. А уж когда своими руками соорудили мельницу, то их многочисленному семейству точно стало не до отдыха. Делали все сами, батраков не нанимали, но в деревне завистливые языки называли их кулаками. А раз назвали груздем, так и кузовок не миновал – в тридцатые-то годы при советской власти. И вот смотрели семеро детей, по воле судьбы только что лишившиеся матери, вслед телеге, увозящей их отца-кормильца в далекую Сибирь деревья валить и баланду есть, а потом этому завидовали – там хоть кушать давали! И в этот же день все из их дома растащили, ни одежды на зиму не оставили, ни пера от курицы, а ночью пустили красного петуха – наказали малолетних врагов народа. И остались они в маленьком обгоревшем сарайчике. Траву-лебеду от голода кушали, нечаянные зернышки с земли у бывшей своей мельницы подбирали. Втихую, видя распухшие их животы, кто-то из деревенских корку хлеба подавал. Нам, нынешним, не понять, как они выжили!

А она еще не понимала, как сила их душевная и духовная не умерла, как на всю жизнь все эти семеро сохранили доброту к предавшим их людям. А больше всего не понимала, как продолжали почитать и превозносить советскую власть. Начавшаяся следом война все обиды сгладила – этот враг для них оказался куда страшнее.

Ей было всего пять лет, когда любимого дедушки не стало, но этот человек также всю жизнь незримо присутствовал рядом. Она хорошо помнила его похороны. Как в огороде под вишнями тесали и колотили доски, потом обтягивали пылающим красным сукном и закрепляли его, забивая маленькие гвоздики. Все плакали, а она нет. Не потому, что не горевала о родном человеке, но что-то большее уже в этом возрасте понимала и воспринимала происходящее как естественное событие жизни. Она ведь вместе с мамой навещала тяжелобольного деда в больнице и знала, что этот день когда-нибудь наступит.

И стала она каждое лето проводить только с бабушкой. Работая учителем в деревенской начальной школе, та постоянно что-то рисовала, лепила, вязала, вышивала. Она рассматривала творения бабушки и справедливо считала, что талантливее никого нет на свете. При более близком знакомстве с родней по этой линии оказалось, что почти каждый там обладал художественным даром. Многие творили для души или для близких, но были и профессиональные художники.

Она прислушалась. В соседней комнате стучал по клавишам на заваленном японской мангой столе любимый бабушкин наследник. Их удивительно тянуло друг к другу – тогда трехлетнего ребенка и старого, повидавшего многое человека, последними словами которого были: «Жаль, так хотелось повидать внучка». Хорошо, что она давно поняла: ее ребенок особенный и удивительный. Его мир – из образов и красок, созданных воображением (ох уж эти учительские высказывания – «он у вас спит на уроках!»). Правда, и творчество нынче совсем другое – бабушка бы не поняла.

Мама, получив медсестринское образование, ни дня не проработала в больнице, а пришла к детям в детский сад и всю свою жизнь тоже рисовала, вышивала и наряжала кукол в принцессины платья, а заодно и свою дочь, в эпоху совкового дефицита и легкопромовского безвкусья. Зимой лепила из снега фигуры, превращая детскую площадку в сказочный уголок с танцующими медведями, разноцветными зайцами и веселыми Аленушками.

Растение начинается с корней, его питающих. Как и человек, который не всегда осознает, насколько сильно на него влияет то, что ему досталось от предков. Это та глубинная основа, на которую накладываются потом и воспитание, и образование, и окружающие обстоятельства. А более глобально существуют национальный характер и историческая память. И они откладывают отпечаток на наше отношение к миру. Многие об этом даже не задумываются.

Но есть еще одно обстоятельство: человек, в отличие от растения, имеет разум. И хорошо, если при этом обладает интеллектом и умением гибко мыслить. И тонко чувствовать. Поэтому самодостаточная и неординарная личность (многие из нас очень хотят, чтобы их такими считали) не может сформироваться без самовоспитания и стремления к саморазвитию. Утверждение «принимайте меня таким, какой я есть, каким меня родители, школа и среда сделали» ведет в никуда. В лучшем случае человек неинтересен и посредственен, в худшем – деградирует.

Муж однажды ей сказал: «Меня удивляет тот факт, как в такой семье могла появиться на свет такая, как ты, – совсем непохожая на них, совсем другая». А она все-таки больше в отца. И это осознавала. С годами научилась сдерживать и контролировать свои эмоции. Стала мудрее. И все в ней – интеллектуально-высокоэмоциональная натура, математическое мышление («мужское», говорил муж), творческое начало, постоянная потребность двигаться вперед и вверх, да еще и интуитивно-провидческие способности – не взялось из ниоткуда.