– А ты опять пьяный, Николай?

– А ты бы не пил с горя? – закричала Нюронька, – только наладили жизню, у деток кроватки появилися, а тут – обратно в подвал?

– Не в подвал, не передергивай, Нюра, а на первый этаж, в соседний дом. Старик там помер, не выдержал нашей пролетарской революции, вот туда и вселяем четыре семьи. Там и ребята есть, будет твоим с кем поиграть. А то что тут – с буржуйскими детьми?

– Они тихие, буржуйские-то, – возразила Нюронька, – не возразят, шмыг только в свои комнаты. Мальчишка вон – какой театр из бумаги склеил, ровно как на пасху на Сенной показывали… ладно, товарищ, как тебя там… пойдем мы на новое место. Так и будем скитаться, что за жизнь наша горемычная? Хорошего показали, да снова и отняли. Сенька, бери узел, Маня, тебе вот чайник несть. Эй, скотина! Ты-то сам дойдешь до квартеры новой? А то потеряйся по дороге, мне только полешче будет.

– Ты меня по мужскому делу не страми! – встрепенулся мужичок.

– Владимир! – послышался в коридоре голос отца.

– А вы, товарищ Альберг, не хотите вашим соседям с переездом помочь? – ехидно спросил Зальцман.

– Я помог, – коротко сказал отец.

Володя вышел из уборной. Сенька, нагруженный тяжелым узлом, показал ему кулак. Семейство выкатилось из квартиры. Последним, шатаясь, вышел мужичок.

Отец подтолкнул Володю:

– Домой.

– Можно мне к себе?

– Куда?

– В свою комнату.

Отец нахмурился:

– Туда не войти. Завтра мама наймет кого-нибудь, чтобы вымыли.

– А ваш мальчик сам вымыть не может? – снова ехидно спросил Зальцман, – старшая девочка ему поможет. Да и жена ваша.

– Мои дети и моя жена будут убирать за этими скотами? – удивился Альберг.

– Это не скоты, товарищ Альберг! – возвысил голос Зальцман, – это обычные, рабочие люди!

– Зайдите в комнату моего сына, – вздохнул Альберг, – и посмотрите, во что они ее превратили, эти ваши обычные, рабочие люди. Не лгите себе, гражданин Зальцман – обычные, рабочие люди никогда не стали бы жить в таком свинарнике. А те, кого, слава богу, удалось выселить – просто скоты. Пойдем, Володя.

Ночью Володя проснулся от тихих голосов. Мама с отцом переговаривались по поводу комнаты:

– Тебе нужен кабинет, Яков. Я не могу каждую минуту дергать Анюту, чтобы она не шумела.

– Не так уж она и шумит.

– Но все равно, я все время боюсь, что они схватят твои бумаги, что-то перепутают. Да не в этом дело… Не представляю себе, как пустить туда Володю.

– Ну, Соня, нельзя быть такой нежной. Потихоньку сделаем ремонт, это тяжело сейчас, не сразу, когда-нибудь. Найми завтра женщину, пусть все вымоет как следует. Проветрим, выкинем оставшийся хлам, и я в самом деле поставлю стол и стул, буду вечерами работать там. А уж потом… Ничего. Главное, Соня, теперь и паек будет по другой категории. Хоть откормим их немного – Володька совсем худенький стал.

Володя неслышно вздохнул. Комнаты не будет. Конечно, отцу кабинет нужнее – тут на самом деле все время приходилось одергивать Анюту, в одной комнате Володя и Эля с учебниками, в другой – отец с чертежами, нигде не побегать, не пошуметь.

Он вспомнил про компас и почувствовал, как лицо заливает краска. Несколько дней назад отец говорил, что положение снова серьезное – поскольку он на ответственной работе, и речи быть не может, чтобы он куда-то поехал в деревню что-то менять, а продукты подходили к концу. Володя подумал тогда, что он мог бы заменить отца – поменять свои вещи и достать продуктов.

Но теперь будет паек, теперь ничего этого не нужно.

Володя вспомнил угрозы Сеньки. Не то чтобы он боялся, но на сердце было тяжело.

Назвал буржуем, врагом – с чего?

И будет теперь ненавидеть, будет помнить, что спал в Володиной комнате, а потом снова выкинули – не в подвал, конечно, но в маленькую комнату.

Революция затевалась ради справедливости, а получилось – наоборот. Потому что не подумали, думал Володя. Папа всегда говорит – сначала подумай, потом сделай. А тут – сначала вселили людей, нарушили привычную жизнь другим людям, снова выселили, Сенька теперь враг.

Он не выспался, утром в школе был хмурым и раздраженным. Нина сначала пристала с вопросами, потом благоразумно отошла в сторону.

Комнату отмыли, отец достал где-то бумагу, сальные пятна на стенах заклеили, стол, весь в ожогах от папирос и царапинах от ножа, закрыли скатертью, вымазанные шторы мама сняла, повесила летние из гостиной. Отец теперь работал там вечерами, Володя спал там же на маленьком диване – его кровать выкинули. В комнате снова стало почти уютно, но все равно это было не как прежде. По ночам Володя долго не мог заснуть – все время представлял, как вдоль стенок стоят кроватки, за столом что-то шьет Нюронька, мужичок курит и тушит папиросу об стол.

Через пару недель отец вернулся не один – с ним пришел какой-то мужчина в кожаном пальто. Володя читал в своей комнате, когда распахнулась дверь.

– Это комната сына, – отрывисто сказал отец, – здесь же я и работаю вечерами. Итак, у нас гостиная, спальня, комната дочерей… работать вечерами мне негде, жена и так все время одергивает малышку, чтобы не шумела. Мои книги лежат повсюду, мне никогда не найти нужный справочник. Кроме того, у соседей постоянно гости – то женсовет у товарища Зоси, то совещания у товарища Зальцмана. Шум в коридоре, беспорядок в ванной, уборной…

– Я понял, товарищ Альберг. Завтра же я пошлю товарищу Зальцману резолюцию о выселении. Вы честно работаете на благо нашей страны, конечно, вам нужны условия. Славный у вас сын. Учится?

– Разумеется, в трудовой школе.

Они вышли. Володя услышал, как отец запирает за гостем дверь, и вышел в коридор.

– Папа, Зальцман тоже уедет?

– Да, слава богу! – сказала мама, появляясь на пороге гостиной, – снова будем хозяевами в своей квартире.

Зальцман пришел поздно, с ним явились еще несколько человек. Они расположились в комнате. Через час явилась Зося, с ней пять женщин – все одинаковые: коротко стриженые, в потертых плюшевых юбках, худые, решительные. Обнаружив, что комната занята, заняли кухню.

Умывшись на ночь, Володя на минутку остановился около кухни. Женщины спорили:

– Вот ты говоришь, Зося, о свободной любви. А я тебе расскажу – были у нас в ячейке мать и дочь. Мать ходила с одним товарищем. А лет ей – не скажу что много, но и не мало: к сорока. А дочери – двадцать. Товарищу дочка больше и понравилась. Домой приходит – а там товарищ ее с дочкой! Она в крик, слезы, а дочка ей – что ты, мама? У нас свободная любовь! Товарищ сам решение принимает, с кем ему и когда, да и я тоже.

– Мой бы попробовал с кем, – мрачно сказала Зося.

– А что ты бы сделала? Ты ему не жена.

– Нету сейчас такого – жена, не жена!

– Так нету – мужики и гуляют!

Володя не понял ни слова, пожал плечами и пошел к себе.

Зальцман съехал не сразу – он долго ходил в райком, спорил, доказывал свое право на место в квартире. Зося действовала через женсовет – как-то к маме явились стриженные женщины в потертых юбках:

– Что это вы, товарищ Соня? Семье товарищей жить негде, а вы? Ладно вы тех выселили, можно понять – Куроесов пьющий был, Нюронька грязнуха, дети шумели… А товарищ Зося? Вам бы поближе к ней, поучились бы новому быту!

– Я уж как-нибудь, – отрезала мама, – мой муж на ответственной работе, ему покой нужен.

Зося вечером явилась сама:

– Ты говоришь, Соня, муж у тебя на ответственной работе. А мой – нет? У моего, если хочешь знать, куда важнее работа! Ему бы покой нужен, да разве он себя бережет?

Она помолчала, задумалась.

– Нам квартиру дадут, – заговорила она снова, – хлопотно переезжать, конечно… Ладно, живите покуда. Нам пока без образованных инженеров не обойтись. Вот сейчас воспитает советская власть народные кадры, тогда и будет справедливость.

– А когда воспитывает – нас куда? – усмехнулась мама.

– А там уж партия решит – куда… всяко уж в шести комнатах жить не будете.

Зальцман с Зосей съехали. Два дня отец с Володей перетаскивали книги, снова обустраивали кабинет. Отец был доволен, Володю точила тревога.

О словах Зоси он, поколебавшись, рассказал Нине:

– Она так сказала – живите покуда… Что она хотела сказать?

Нина была настроена беспечно:

– Володя, она же, мне показалось, дура. А дур слушать – ушей не хватит?

– Дура, да… Но мне не по себе как-то. Понимаешь? Я тебе еще про Сеньку не рассказывал.

– Ты мне вообще последнее время ничего не рассказываешь! – вздохнула Нина.

– Так вот, Сенька. Это Нюронькин сын. Он сказал, что меня убьет. Потому что я враг и буржуй. И Зося нас ненавидит. Но почему? Я же не против революции. И что мне делать?

– Да пусть говорят и ненавидят! – отмахнулась Нина, – ты что, червонец золотой – всем нравится?

Володя замолчал. Как донести до Нины свои мысли и сомнения, он не знал. Она тем временем взяла его за руку:

– Володя, послушай. Папе надо что-то тете Лиде отнести, а он сам в субботу не может. Одну он меня не отпустит, а с тобой – точно. Пойдем? Ты давно у нее не был.

– Ну пойдем. Я маму спрошу, она отпустит, наверное.

***

Мама отпустила. Трамваи ходили редко, были переполнены, и Володя с Ниной решили иди пешком – сначала по Загородному, потом по Владимирскому, свернули на Невский, прошли мимо Московского вокзала и дальше двинулись через Пески. Володя тащил тяжелую корзину с гостинцами, Нина шла налегке.

Никогда еще город не казался им таким величественным, торжественным, внушительным. Ни разбитые мостовые, ни горы мусора не портили впечатления, наоборот, казалось, что город выше этого.

Около Охтинского моста они остановились.

– Знаешь, мне кажется, что Смольный – самое прекрасное здание в городе, – задумчиво сказал Володя, – если я когда-нибудь буду снимать кино – я обязательно покажу Смольный.

Нина посмотрела на собор.

– Это там институт благородных девиц?

– Ну не в соборе же… Арсений Васильевич ведь водил нас туда – вот это здание, длинное, смотри… а сам собор построил Растрелли. Нина, ты что не помнишь-то ничего?

Нина повернулась:

– Что?

– Ты меня не слушаешь! – обиженно сказал Володя.

– Не слушаю… – согласилась она, – знаешь что, пойдем уже. Нам еще обратно, а трамваи, кажется, не ходят.

Тетя Лида, увидев их на пороге, перепугалась:

– Господи! Одни! Через весь город! В такое время! О чем Арсений думает, не понимаю! Ниночка! Володя! Вот у меня чаек морковный, и хлеба немножко дам… сахару-то нет…

Нина взяла чашку с чаем, а от хлеба отказалась. Володя, всегда отличавшийся немалым аппетитом, стал тоже неловко отказываться, но тетя Лида пресекла его возражения:

– Нет уж, мальчик мой! Пришел в гости, принес корзину – изволь-ка угощаться…

Смущенный Володя взял хлеб. Нина рассмеялась:

– Да он всегда есть хочет на самом деле!

Лидия Васильевна укоризненно покачала головой:

– Нина, Нина… а кто сейчас сытый-то?

Володя покраснел. Есть хотелось постоянно. Они больше не голодали, но так вышло, что большая часть еды доставалась отцу и девочкам: мама считала, что в первую очередь надо подкармливать мужчину, а Володя отдавал часть своей порции Анюте и Эле – они девочки, не могут же они голодать? По ночам ему все чаще снилась какая-то еда, снилось, что он приходит в гости, а там накрытый стол…

Вспомнив все это, он покраснел еще больше. Чтобы скрыть смущение, он поднес к губам чашку, сделал глоток, но чай оказался слишком горячим, он поперхнулся и закашлялся, хлеб во рту превратился в кашу.

Тетя Лида заохала:

– Осторожнее, мальчик! И я-то, бестолочь, не сказала, что чай горячий! Ой, бедненький! Нинка! Что ты смеешься, бессердечная?

Володя наконец справился с хлебом и чаем и сердито посмотрел на Нину. Она действительно смеялась, успевая дуть на свой чай.

Ну ладно, мрачно подумал он, потом с ней поговорю. Но потом он представил, как смешно выглядел с чаем и хлебом во рту, и тоже засмеялся.

Глядя на них, улыбнулась и Лидия Васильевна.

– Глупые вы мои.

В прихожей постучали. Тетя Лида пошла открывать. В прихожей послышался женский голос. Нина скривилась:

– Варька пришла.

– Кто это?

– Потом расскажу.

В комнату вошла тетя Лида, за ней высокая некрасивая девушка.

– Гости?

Володя поежился от ее холодного тона.

– Нина с мальчиком в гости заглянули, – так же холодно сказала тетя Лида, – чаю хочешь?

– Не нужно… – рассеянно ответила Варя, – я на минутку заглянула. Лидия Васильевна, метрика моя у вас?

– У меня. Отдать тебе?

– Отдайте.

Тетя Лида открыла ящик буфета, достала плотную бумагу:

– Возьми.

– Спасибо. Сейчас пойду обратно в ячейку… у нас собрание.

– О чем вы будете говорить? – поинтересовалась любопытная Нина.

– О разном… – рассеянно сказала Варя, – гнать из наших рядов случайных будем. Чистить.

– Случайные – это кто?

– Классово нам чуждые. Вот к нам в ячейку прибился парень – у его отца фабрика была. На прошлом собрании выкинули его. Из семьи эксплоататоров!

– А если сын эксплуататоров – так нельзя в ячейку?

– Почему нельзя? Мы ему сразу сказали – отрекись от родителей, от прошлого – и милости просим! Зачем тебе такое прошлое?

– Вот как! – удивилась Нина.

– Меня тоже спрашивали. Но я что – отец умер, а вы, Лидия Васильевна, мне не мать…

– Да и слава богу, что не мать, – отозвалась тетя Лида, – уберег бог от такой доченьки.

– Это вы что хотите сказать? – прищурилась Варя.

– Ступай, Варя. Ты все взяла?

– Все.

– Ну и с богом.

Варя злобно посмотрела на мачеху:

– Бога нет.

И вышла за дверь.

Тетя Лида покачала головой:

– Вот ведь бывает… повезло Ивану – не дожил до такого.

– Да не бывает такого! – воскликнула Нина, – она так пошутила?

– Все бывает, Нина. Ладно, ребята, собирайтесь. Скоро темнеть начнет. И скажи Арсению, чтобы больше вас не отпускал.

В молчании они дошли до моста и остановилась посмотреть на Смольный.

– Кто она такая, эта Варя? – спросил Володя.

– Дочка покойного мужа тети Лиды. Она с мужем недолго прожила, он умер, а дочка с тетей Лидой жить не захотела, к своей тетке ушла. Ну, у тети Лиды я есть.

– Дура какая-то…

– Нас послушать, Володя, все дураки, кроме нас с тобой, – улыбнулась Нина, – хотя она и на самом деле дура. Тетя Лида говорит, у них там не просто ячейка, а коммуна – во как!

Арсений Васильевич встречал их на углу с Загородным:

– Что долго-то? Я с ума схожу. Не отпущу больше!

– Да ладно, папа, – перебила его Нина, – мы тебе сейчас про Варьку расскажем!

Арсений Васильевич про Варьку выслушал без интереса.

Занятия в школе не прерывались и летом. Нина притащила бумагу:

«В комиссариате просвещения решено учеников на каникулы не отпускать и не заканчивать весною текущий учебный год, иначе говоря летние школьные занятия должны быть рассматриваемы как продолжение текущего учебного года, который закончится в августе. Вопрос о порядке увольнения в отпуск учащимся еще окончательно не выяснен»

– Что это за ерунда? – недоумевал Арсений Васильевич, читая принесенную Ниной бумажку, – что, каникул не будет? Нет уж, Ниночка, ни в коем случае: я тебе справку достану.

– Да ну, папа! – отбивалась Нина, – я лучше буду в школу ходить. У нас столько интересного там!

– Что интересного? – хмуро спрашивал отец, – мастерская портняжного и сапожного искусства?

Нина как-то сорвала объявление, где учащихся трудовых школ приглашали на курсы по портняжному и сапожному мастерству. Арсений Васильевич нашел бумажку на обеденном столе и удивился:

– Это что, ты хочешь пойти учиться? Когда мастерская была – не хотела, а сейчас пойдешь?

Не было больше ни магазина, ни мастерской. Сам Арсений Васильевич служил по разным магазинам или конторам – счетоводом, бухгалтером, управляющим. Всякий раз он старался найти место получше, с лучшими условиями, если что-то не нравилось, сразу уходил.

Лида работала в своей же мастерской – не захотела бросать:

– Эти дуры ведь с криками «все общее» машинки переломают. А так я присматриваю.

Работницы ее побаивались, и мастерская, ставшая государственной, работала.

Школа тоже работала – почти без перебоев. Иногда отключали свет или не было отопления, тогда учеников распускали по домам.

Зима девятнадцатого-двадцатого годов выдалась холодной. Смирновы закрыли спальни и жили в гостиной – Нина спала на одном диване, отец на другом. Новые условия даже нравились – прежде чем заснуть, они болтали до полуночи. Иногда приходила тетя Лида, она спала на третьем диване, и тогда разговоры не прекращались до утра.

На новый год в школе устроили какое-то подобие вечера, и даже с чаепитием. Володя идти не хотел:

– Ну, и что там делать?

Но Нина так упрашивала, что он в конце концов согласился.