2002 год

Сергей долго не мог уснуть. Дед, так неожиданно возникший в его жизни, занял много места и в мыслях, и в душе. Эх, отца бы сейчас сюда! Он бы помог разобраться, разложить все по полочкам. Да где он сейчас, его отец-молчун? Наверное, впервые в жизни Сергей почувствовал себя частью чего-то могучего и единого. И только малой частицы этого крепкого круга не хватало – отца. Сергей ворочался на своей узкой лежанке, не замечая ни сбившегося одеяла, ни смятой в маленький комок подушки. Уже и свет за окном забрезжил, а он все смаргивал ресницами набегающие ночные мысли. Ох, как интересно. Как интересно да как радостно-то! Сергей чувствовал себя гордым и счастливым, как будто только сейчас осознав, что не просто так на земле он рожден, что прежде его рождения была уже задача и для него, малого зернышка большого воеводского племени! Ах как весело-то жить на белом свете!

Солнце, блеснув приветным лучом, вдруг смогло бесшумно открыть дверь. Ан нет, там чья-то рука показалась, почти невидимая в утреннем золотом свете.

– Батя! – Сергей подскочил и повис на шее отца. – Как же так, батя, я ведь только о тебе сейчас и думал, а тут – ты. Чудеса!

Владимир Ярославич обнимал сына за широкие и все равно еще такие мальчишечьи плечи. Он тосковал по тем годам, когда маленький Сережа жил вместе с ними, и видеть, обнимать его можно было по сто раз на дню. А теперь! Что – теперь? Сын мужает, у него началась своя собственная жизнь, подчиненная уже не родителям, а, как и у него самого, и у всех его предков, князю Ярому. А хорошего молодца вырастили они с Василисой, будет чем погордиться перед новым Ярым!

– А мама? – Сергей как будто угадал мысли отца о матери. Надо сказать, это свое семейное наследное качество все Пересветовы знали. Их интуиция, почти чувственное чтение чужих мыслей поражали даже близких. Владимир Ярославич знакомым с детства движением взъерошил волосы на голове сына:

– Мама? А маму новый Ярый вызвал… – Он и сам удивился, почему первой позвали Василису. Ведь «Витязя» доработал и уберег он. И это он один может работать с ним. Он и Ирочка. Правда, опыт был всего один. Но удачный опыт. А то, что после него голова побелела… Что ж, от того, что он увидел, голова побелела бы даже у Сергея! Хотя, молодежь такая сейчас… ничем их не удивишь.

Сергей смотрел в глаза отцу и понимал: тот еще не знает, что новый Ярый – отец матери. И почему-то решил ничего не говорить. Да, сдержанность всегда оправдывается. Негоже мужчине торопиться и с суждениями, и со словами. А он уже мужчина!

На тихий стук в дверь они обернулись разом, повторив какое-то одно им присущее движение головой. Знакомый старик коротко поклонился и пригласил их за собой. И длинный путь они прошли так же молча, как вчера прошел один Сергей. Только на этот раз в самом извилистом изгибе лабиринта навстречу им попался книжник. Видимо, Ярый закончил утреннюю работу над летописью, которая вот уже одиннадцатое столетие непрерывно велась за этими толстыми стенами. Только трижды прерывалось писание: в первый раз едва успели укрыться от монгольских войск, нежданно набежавших на их отдаленные северные края. Так и сидели книжники в подземелье, замурованные вместе с книгами, целых пять месяцев. Второй раз – в девятнадцатом году прошедшего столетия, когда только одни книги замуровали на долгие десять лет, а казалось – на века. И в третий раз, когда немцы в сорок втором спалили все деревянные постройки, но найти лабиринт так и не смогли. Но что-то они знали о монастыре, что-то знали…

Да, последнее столетие ой как отличалось от предыдущих. И если б в хорошую сторону… Владимир Ярославич шел по давно нехоженым коридорам, его плечи привычно не помещались в нескольких узких местах. И он так же привычно бочился, почти протискиваясь все дальше и дальше, к той заветной келье, за дверью которой вершилась судьба каждого воеводы и, может быть, России.

Дверь отворилась на звук их шагов, и кто-то басистый, оборвавший речь на полуслове, ждал их там, за низкой дверью. И сердце у Владимира Ярославича почему-то подскочило высоко к горлу. Уже склоняясь в привычном поклоне, он увидел носки туфелек жены, а рядом – босые ступни, с наслаждением распластавшиеся по домотканому половичку. И сердце догадливо откликнулось:

– Неужели?! – На него действительно смотрели глаза, виденные им только однажды – на маленькой фотографии, хранимой только здесь, за высокими стенами.

Мужчины молча обнялись, как будто не раз виделись раньше, и судьба просто надолго разлучила их дружбу и их родство. Им не нужно было ничего объяснять, они знали друг о друге пусть и не все, да главное.

Владимир Ярославич отстранился, с гордостью протягивая руку в направлении сына. Ярый рассмеялся и обхватил правой рукой внука:

– Что, не проговорился отцу? Удержал язык? Молодца! – Он с силой, необычной для такого старика, обнимал зятя и внука, а Василиса прижалась лбом к его спине и только молча всхлипывала, выплакивая свою детскую, а потом и взрослую тоску по отцу.

– Вы простите меня, родные, что встречу пришлось здесь вот, за стенами… – Ярый явно не находил слов. – Но нельзя нам пока на людях. Я ведь умер для всех давно. И здесь теперь новый человек, незнакомый никому. Вот, два месяца бороду растил, и не знал, что так долго… – Он вдруг смутился и сказал: – Вы еще немного потерпите… Соня, Сонечка сейчас…

А в ответ тихий и спокойный голос:

– Я уже пришла, Иван. Здесь я, с тобой. – Софья Михайловна стояла, белее беленых стен. И яркие глаза ее были сухи. Видно было, что им сначала не позволяли плакать, а потом они просто отвыкли. И больше не смогут, наверное, никогда…

Иван Львович тихо и покорно опустился перед женой на колени и вложил свою голову в ее протянутые ладони:

– Прости, Софьюшка, прости любая… – А голова уже упиралась в женину грудь, потому что Софья Михайловна опускалась на колени рядом с мужем, и ростом была почти вровень с ним.

Василиса отвернулась к окну и плакала и за мать, и за отца. Она бы уже и вышла, чтобы не мешать их встрече, но отсюда, она знала, без разрешения не выходят…

Слезами, как и сказками, гостей не кормят. Прошло немного времени, и вся семья сидела позади резной перегородки, уместившись за простым столом с крепкой, но, видимо, очень старой кедровой столешницей. Прислуживал все тот же старик, который всегда казался безучастным, но сейчас даже его глаза плескали радость и сочувствие.

Угощение было по обычаю простым и сытным: отварная молодая говядина, рассыпчатый картофель, квашеная капуста прошлогоднего уже засола, парниковые огурцы и маленькие беломорские селедки. Запивали все старым яблочным квасом. За столом была тишина. Хватало чувств и взглядов. И если б мысли могли звучать, то над столом стоял бы сплошной серебряный перезвон.

– Только бабушки с дедом не хватает… и Мити, – неожиданно произнес Сергей и тут же смутился. Имя брата старались произносить как можно реже, чтобы не ранить мать. Все носили тоску по нему глубоко в сердце. И каждый надеялся, что увидится с ним еще в этой, земной жизни… И Василиса надеялась. Надеялась, но всегда помнила судьбу своей матери.

– Увидеть его хотя бы на минутку… Каким он стал? – Василиса вздохнула. Владимир Ярославич погладил ее руку, устало лежавшую на столешнице.

– Ну, с Ярославом мы сегодня увидимся. Летит уже. А вот Митю… – Иван Львович внимательно осмотрел всех своих родных, поднялся и принес кассету. Обычную кассету к видеомагнитофону. На яркой этикетке – «made in USA». Тут же была включена, наверное, приготовленная заранее, маленькая видеодвойка. Щелчок, и на весь экран – океан. И близко – два маленьких черноволосых близнеца, плещутся, смеются. Потом, испугавшись неожиданно высокой набежавшей волны, отбегают. Навстречу – чьи-то протянутые руки. Как спасенье… Смех, и, наконец, в кадре – Митины глаза. Он обнимает малышей, поддаваясь им в смешной борьбе. Но мальчики хотят утвердиться в победе и шлепаются мокрыми, испачканными в песке телами на широкую грудь Мити. Грудь отца. И вдруг за кадром чужой голос:

– Майкл, Майкл! – Митя оглядывается на камеру, смеется и машет кому-то рукой. И его английская речь… она безупречна, его понимают все сидящие за столом. Но это – чужая речь, чужой язык.

Темнота экрана настигла, как гранитная плита. Все растерянно смотрели друг на друга, потрясенные нечаянной встречей с далеким сыном и братом.

– Плохо одно… плохо – дети Митины на чужбине растут! – Ярый, полыхая глазами, сцепил пальцы рук. – Это слишком большая жертва. И мы не можем позволить её себе.

Он поднялся и прошелся по длинному половичку туда и обратно, и опять – туда и обратно. Внезапно остановился и рубанул воздух рукой:

– Дети должны расти в России! – Он не спрашивал, он просто рассуждал вслух. Все молчали.

– Нет.

Ярый обернулся на голос жены. Она встала со стула, высокая и красивая. И голос ее был единственный равный ему.

– Нет, – повторила она, – дети будут с отцом. И с матерью. Не смей их разлучать!

Она говорила тихо и как-то очень страшно. Как будто вкладывала в свои слова всю боль, что копила бесконечные годы разлуки с мужем, все годы своей женской тоски и жалости к дочери, к мужу, к себе.

– Долг! Я знаю, что такое долг. Но у мальчиков русские родители. Пусть они не знают об этом, но они растут в русской семье. И сердце их не обманешь. Это все равно – наши мальчики! – Она подошла к Ярому и положила ему руки на грудь. – Не разлучай, Ярый!

И вдруг она встала на колени, низко склонив свою красивую голову. Василиса кинулась к матери, с мольбой глядя в глаза отцу. Он попытался поднять Софью Михайловну, но та упорно стояла, преклонив колени и не глядя ему в лицо.

– Пообещай, Ярый!

И в ответ короткое:

– Нет.

Все подняли к нему головы, удивляясь и ужасаясь такому решению:

– Нет! – повторил Ярый. – Если я своих потомков терять буду, то что я смогу сказать другим? Нет, – повторил он, – Митя знал, что так будет. Он – знал.

– А Нина, жена его, она – знала? – Василиса потрясенно сжимала руку матери, все еще пытаясь поднять ее с колен.

– Да. И вы знали. – Ярый отошел к окну и стал набивать табаком свою старую прокопченную трубку. Прикуривая, он закашлялся, прикрывая сизым дымом заблестевшие глаза. Да, трудно быть князем Ярым и одновременно – мужем, отцом, дедом. И понял бы его сейчас один только Митя. А может, и Сергей понимает. Иван Львович оглянулся и внимательно посмотрел на внука. Он один не проронил ни слова. Его глаза все еще возвращались к потухшему экрану телевизора, пытаясь воссоздать в памяти уже немного забытый образ старшего брата. Он вспомнил свои утренние мысли – что так радостно и интересно жить на свете, что так радостно гордиться причастностью к большому, многовековому делу. И вдруг… Митя. Суровая действительность открылась с такой неожиданной стороны, о которой он даже вообразить не мог раньше. Раньше не мог… Он уже знал, что на служении Отечеству много Своих погибло. Но это было в военные годы! А чтобы вот так, искромсать свою жизнь в мирное время! Мысли Сергея заполыхали, как пламя.

– Нет мирного времени, – неожиданно сказал Владимир Ярославич, – и никогда для нас не было. И у наших потомков еще долго не будет. Так жили наши предки, так живем мы. И жива этим Русь.

Софья Михайловна тяжело поднялась, опираясь на руку дочери, и молча подошла к двери:

– Позволь? – Она не смотрела в сторону Ярого, а он оглянулся на нее и посмотрел с такой жалостью, какую трудно было вынести сильному человеку. Но Софья Михайловна не видела его глаз и не хотела больше видеть никогда. Они поняли друг друга без слов. Ярый кивнул, сразу неслышно возник вездесущий келейник, и Софья Михайловна ушла. Ушла, чтобы через два месяца принять в свой дом сыновей внука. И всегда помнить, что в далеком Вашингтоне живут одинокие Митя и Нина, которым все выражают сочувствие в гибели сыновей. И они принимают сочувствие и носят цветы к морю, которое забрало у них сыновей. А их забрало не море, их забрал долг. И суждено ли им было свидеться на этом свете, нет ли…? Долг.

* * *

Долг… Ярослав Юрьевич смотрел на жену, хлопотавшую вокруг обеденного стола, и думал: были ли их жены когда-нибудь по-настоящему счастливы? Они всегда знали, что помимо воинского долга у их мужей и у них самих был долг, больше которого представить было невозможно. Потому что этот долг мог потребовать положить на алтарь служения отечеству не только твою жизнь, но и жизни и счастье детей и внуков. Ярослав Юрьевич всегда поражался, откуда брались силы и мужество у их, на первый взгляд обычных, жен? Впрочем, о чем это он… Какие же они обычные! Недаром их с детства воспитывают только такие женщины, которые прошли весь путь воеводиных жен с юности и до глубокой старости. И не только женщины. Книги.

Анна Петровна подняла голову и внимательно посмотрела на мужа. Постарел. Ох как постарел Ярослав. И то сказать, столько неприятностей на службе за последний месяц – хоть отбавляй. Хорошо, что смог сослаться на недомогание, отпросился поправить здоровье в кругу семьи. А потом – в отставку. Интересно, обнаружили в лаборатории подмену или нет? Скорее всего – нет. Иначе бы уже подняли шум. Да и кто осмелится прикасаться к «нейропульсару» без генерального конструктора? А охранников-то, поди, наказали… Проворонили они своего поднадзорного, проворонили…

Анна Петровна, по какой-то ассоциации со словом «проворонили», затянула давно забытого «черного ворона». Когда она пропела слова «что ты въешься надо мной», Ярослав Юрьевич вздрогнул и с досадой посмотрел на жену.

– Прости, – коротко бросила она. Действительно, что это она… столько Своих погибло перед войной. И всех этот «черный ворон» увозил! А всё – нерешительность тогдашнего Ярого. Ведь уже приговорили «вождя всех народов». Так нет, Ярый больной, но встал с постели и кулаком по столу: «Нельзя! Устои!». И что? Сколько народу полегло в лагерях? За сто лет в числе не прибавили. Наоборот – потеряли! И ни одна война так не уменьшила число Своих, как годы репрессий этого Зверя. Эх, Ярый, Ярый! Земля тебе пухом!