1043 год

Семнадцать лет минуло, как Великий князь Ярослав сел на Киевский престол. Вроде и власть ему больше не с кем делить, и утверждаться не перед кем, а не было покоя в душе князя. Он вспоминал, что только однажды ему показалось, что земля уходит у него из-под ног. В тот год, обделенный им в наследном после смерти отца дележе, младший брат Мстислав не захотел оставаться хоть и в дорогом его сердцу Тмутараканском княжестве, но очень уж отдаленном и малом, и пришел незваным в Чернигов. Но как сказать, незваный… Не звал его только он, Великий князь Киевский, оттого и уехал сам, как будто невзначай, в свой любимый еще по первому княжению великий Новгород. Уехал как будто в гости. А Чернигов, тем временем, встретил младшего брата с распростертыми объятиями и, что гораздо опаснее, с распростертой душой. И утвердился на Черниговском престоле брат, непрошенный им и незваный. И не так жалко было Ярославу Чернигова, как жаль было, что опять на глазах у всего народа русского младший брат ослушался старшего. Что делать! Оглянешься, бывало, на советчиков, а они дремлют себе спокойно, надвинув шапки на глаза и прикрыв щербатые зевки густыми бородами. Что им княжья печаль… Народ сыт, плодовит, раздора между черниговскими и киевскими и ждать не думай. Один народ, одни у него и радости и заботы. Что им княжьи потуги? Так, бойцовские забавы…

Ярослав уже и сам не рад, что добровольно не одарил Мстислава Черниговом. Что жалеть земли и людишек? Да и сыновей к тому времени у Ярослава было уже за четыре, но все еще были мало сказать, что молоды – малы. А у Мстислава-то – ни одного. Что бы ни дождаться ему с терпением братниной кончины…! Так нет, упрямый да своевольный норов, да спящие советчики, да мудрость, которая заблудилась в собственных обильных словесах не дали сказать и сделать то, что от роду определено было говорить и делать старшему в семье. Вот уже и из Новгорода пора съезжать! Киев, небось, заждался своего правителя. Да и здесь… Недаром ведь говорят, что хороший гость вовремя съезжает со двора. А в Новгороде мало кто из приезжих не чувствует себя гостем. Но новгородцы мудры, за отца себя почитают над Ярославом. Не дали ему краской стыда заплыть перед братом, сопроводили Ярослава в великом своем числе до самого Киева. Вот, дескать, великий князь в окружении своего войска – силен и могуч. Киев хитер и спокоен. Молчит Киев. И черниговцы молчат. Что им княжьи распри? Забавы…

Братья не хотят народ смешить, значит, спор надлежит решать в поле. А своих, русских-то воевод со стрельцами, подит-ка жаль. Хорошо Мстиславу, тот привел с собой пришлых хазаров да печенегов – своих, прирученных, да малое количество не ожененных мужиков, охочих до драк. Но и Ярослав хитер, он привел с собой варягов кровь проливать, да небольшую дружину таких же новгородских бобылей.

Битва получилась какая-то шутейная, – скоро, больше военной хитростью, чем оружием, победил младший брат старшего. Но смертью легли не шутейной все те же пришлые воины… Ну что ж, они своими смертями на хлеб зарабатывали, так уж спокон веков повелось. Кто должен был выжить из наймитов, а кто погибнуть – то сама судьба распорядилась.

А что ж братья? А очень даже любовно и спокойно замирились да и сразу общее дело для них нашлось: давно пора было отбить у ляхов завоеванные через предательство Святополка Окаянного западные земли. И русские на чужих землях, поди, истомились в плену, тоже пора назад их вернуть, на родные земли, да и еще лишку прихватить. Любил, ой любил Ярослав заселять необъятные просторы новыми земельцами. Много свежей крови влилось тогда в русские жилы, растворяясь в них и обновляя. Да и свою кровь любил старший брат посеять то там, то сям. И насмехался над своим верным другом Ярославом Ярым, что брезгует иноземными молодайками. Пересвет улыбался в усы, но перебороть себя уже не мог. До Дунечки он особо и не разбирал, где тело погреть, да к какой жаркой молодушке прикипеть на день, на месяц, на два. А теперь даже дух их переносить не мог. Стеснялся их ручканий, прямо как девица! Да что говорить, только задумает ломоту в теле снять да после баньки ласки женской испробовать, тут же вот он, на памяти – Дунечкин запах: полынный, чистый, все время как будто ромашками в поле пахнет…

На западе, тем временем, земли укрепили, с юга печенеги и не мечтали покидать свою Степь. Они все еще боялись Мстислава, который не забывал и о своей крепости в Тмутаракани. Но планы у Великого Ярослава велики: на восток уводил свои дружины так глубоко, как никогда до сих пор. Места нехоженые, дикие. И народы незнакомые и – тоже дикие. Но иногда Ярослав и сам задумывался: может, и мы, русичи, им дикими кажемся? Ведь живут лесовики в порядке, устои у них древние, простор для охоты и рыбной ловли небывалый. Какими могут казаться набежчики? Чужими, дикими… Но эти мысли приходили не часто, не останавливая ни его, ни войско. Обижать никого не хотелось. Наоборот, кормили коренных невиданным здесь хлебом, взамен получали мяса и рыбы столько, что ни съесть, ни увезти не могли. Столбили новый край земли русской, а на следующую-то весну отодвигали вешки еще дальше. Знал Ярослав, что восточный край – великая казна для будущей Руси. И то сказать – непуганый пушной зверь только что сам в руки не идет, с ветки на ветку мечется, ажник в глазах мельтешит. Рыбы… да только руку в воду опусти, такая щекотка – скользят туда-сюда, толкаются холодными непугаными телами. А в лесах кабанов, лосей… да что говорить – восточный край, сбереженный от запада русскими спинами, стоял на одиннадцатом веку от рождества Христова нетронутым, богатым… и без хлеба. И жители, как доверчивые белки да собольки, черными глазками моргают, кажется, только улыбаться и умеют. А мысль все одно тревожит: как удержать эти земли в руках русских? Как не допустить сюда жадную степь да голодных западников? Мыслил Ярослав, что и крепости нужны, и новые поселенцы. А русского народа, оказалось, не так и много чтобы было. На старых, дедовых землях всем места хватало. А кем новые угодья заселять? Вот и приходилось и уговорами, и приказами насаждать русское семя далеко на восток, до глухих и нехоженых Уральских гор. А для подмоги в ратном и крестьянском труде награждались тамошней землей пришлые да пленные. Каждый становился хозяином большого куска пахоты да охотничьих угодий. Так возле каждой крепостцы и разрасталось городище.

Хорошо строилась Русь в одиннадцатом веке. Не только Киев красовался каменными церквями да домами. И дальние крепостцы – тоже. Да каждая постройка сама перед собой гордилась: кого зодчий на особый лад краше задумал да краше построил. Как живые стояли с раздутыми боками церковки и блестели невиданными до сих пор прозрачными слюдяными невеликими оконцами.

Дальние крепости тоже воздвигались сразу с церквами, с высокими стенами, с заградительными рвами. И Воеводины хоромы возводились на века: кедр, неведомый до сих пор русским строителям, – в обхвате трем мужикам рук не сцепить, душистый да на всякую мелкую древесную тварь неподатливый. Терема такие ставились, что из верхней светелки далеко над лесами можно было сизую дымку наблюдать. И для хлебов поля нашлись. А где не нашлись, там расчистились. Коренной народ на земле работать не хотел – труд кропотливый и тяжелый, а урожай когда еще будет. Это ведь не охота: подстрелил лося либо кабана – съел, поймал рыбу – тут же на угольях и испек. Но хлеба хочется, ой как хочется, а за хлеб столько шкурок нужно принести, что каравай слаще меда кажется!

* * *

Так вот и жила земля русская, строилась, растила хлеб да детушек. И Дунечкины детки подросли. Старшего, Игоря, так смолоду и посадил Киевский князь на восточном рубеже в новенькой крепости. И молодую жену ему нашел из восточных княжон, кареглазку да черноволоску. И приданого за ней столько высватал, что кедровые сундуки наполнили весь подвал под новыми светлицами. И недели не хватило новобрачным, чтобы замки по очереди пооткрывать да на каменья, на золото да на серебро насмотреться.

Игорь крепился, хоть по родной стороне и скучал, а жена его, совсем еще молоденькая, слез не лила. Давно ей пора было замуж выходить, чуть не состарилась под отцовским доглядом; еще бы год – и уже семнадцать, а там кто перестарку замуж возьмет? Но молодое дело – быстрое. Сладились – слюбились. И сразу не страшно стало молодой жене. Так же, как когда-то свекровь, держалась поначалу за мужнину рубаху. Подержалась, подержалась да некогда стало. Бабьих-то дел в избе, поди ж, переделай-тка! А страхи… Страхи были только, когда рожать пора было – оно, конечно, страшновато поначалу. Да еще когда лиходеи наскакивали. А осаждали они крепостцу не единожды. Даже имени того народа, на суетливых мохноногих лошадках, Игорь никогда не слыхивал. Но – выстояли, отбились. Хотя и своего народу положили немало. А тут и весть из родной стороны: собирал Киевский князь всех воевод земли русской. Собирал на совет. Мнилось Ярославу, что не крепостями сильна Русь, а воеводским племенем. И сыновей после его смертушки вразумить да поддержать в трудную годину кто сможет? То-то: воеводы да воеводины дети. По тем временам многие бояре были на службе у князей. Все мыслили себя воеводами, да не каждому по чести это было, да по уму, да по характеру. Вот так и замыслил Ярослав объединить мысли и долги воеводские перед ним… да нет, неправильно сказано, – перед Русью. Объединить самых сильных да умных, чтобы сами вместе держались, чтобы как нить канатная сплетался каждый воеводский род, держа в связке всех защитников и опорников земной власти на Руси. А если дело благое получится, значит – Та Власть, Верхняя, за них, за дело их правое.

Воеводы съехались к началу лета. Все съехались, кого позвал. Были и молодые, задиристые, были усыпанные серебром седины, а были совсем как лунь – выбеленные годами и ратным трудом. И говорил с ними Киевский князь всю вечернюю зарю да всю ночь. Говорил о Руси, об обычаях дедов и прадедов. Говорил о том, что так богата земля русская, что века и века будет дразнить это ворогов и заставлять завидовать русскому народу. И чернить будут этот народ, чтобы собственный стыд да совесть свою залеплять обзывными словами, что, дескать, недостойны русичи богатства такого. Ленивы да глупы, да зачем им столько, распоряжаться, де, не умеют. Надо, де, их учить, как жить да как богатство тратить. И власти будущей не мог угадать даже премудрый Ярослав. Власть власти рознь. Времена уйдут, князья уйдут, все переменится. Только русская земля останется на века такой, какой она сейчас у каждого пред глазами в пути-дороги пролегла. И сохранять эту землю вместе с ее людьми да богатствами щедрыми надлежит племени воеводскому. И еще сказал Ярослав:

– И должны вы семя свое сберегать да не распылять. И связь через времена сохранять. Книжники чтобы ваши вели родовую нить, родовую честь. И чтобы потомки ваши через века могли заглянуть и в нашу глубь. Кто от своих корней далеко не уходит, крепче на земле держится. А не сбережете Русь… Нет, такое даже помыслить не могу! Божий мы народ, и Господь наш Спаситель в веках поможет оградить нам Русь и с Запада, и с Востока. Но было мне, воеводы, видение большое да страшное: открылось мне, что самая главная и противная нам сила еще не народилась. А будет она таиться и наливаться злом против Руси далеко от наших краев. Великое противостояние грядет на нашу землю. И ничего мы не можем сделать для наших потомков, кроме оставления им памяти да крепости духа. А ведь виделось мне и то, что никто, кроме русичей, не сможет устоять против власти той темной да хитрой. Власти, что поперед Божьей воли захочет бежать. Но виделось мне, братия, и то, что внуки наши далекие осилят и эту беду. Виделось мне однажды, что смог я заглянуть в те времена далекие. И видел я, что жива Русь, и жив русский народ. И потомки наши живы, хотя многие из них не удержали нить рода, упустили, рассеялись… Так подмогнем же, воеводы, далеким нашим сынам созданием крепкого Братства и единства нашего! Будем начеку стоять на страже Руси нашей светлой, чтобы знала она только одну волю – Господа нашего!

Ярослав говорил долго, не позволяя перебивать себя ни словом, ни вздохом. Но и воеводы, слушая князя, каждый видел за собой тот клочок малой родины, что обязан был оберегать от напасти. И гордился, что причислен к великому племени воеводскому. Молодые радовались, что принадлежат теперь к Братству сильному и тайному, а старшие все больше горбились под гнетом ответственности. Ответ-то держать перед нерожденным народом ой как строже да тяжельше, чем перед тем, который по улицам ходит. Ходит такой привычный: хлеб жует, медовуху пьет, баб забижает али любит, детишек родит, стариков хоронит, на торгу горло дерет да в церкви поклоны бьет. Вроде обычный народ. А тот, что после них будет, какой он родится? Страшно все это и весело. Ой, как весело…

Задумывались мужики, а Ярослав все говорил и говорил… Потом подозвал к себе своего друга, забеленного уже сединой не меньшей, чем Киевский князь.

– Вот вам первый князь Ярый. Слушайтесь его. Он вам строгий отец. И заботный. Меня не станет, он вам вместо меня указы давать будет. А его не станет, новый Ярый у вас будет. Ваш Совет Братства его и изберет. И никто над вами больше не стоит. Только Бог, а до него – господин князь Ярый. Власть мирская меняться будет, а ваша – никогда. Сами решайте, кого поддерживать, кого осаждать. Одна у вас задача на века – беречь Русь от ворога и от глупого правленья. Не теряйте свою нить. Нельзя вам теряться. Ни во времени, ни в краях наших просторных. А чтобы сила у вас была не только в Божьем, но и в земном, надлежит учредить казну особую. Для затрат на Братство Своих. Чтобы у потомков ваших черного дня не наступило. И для того назначаю князя Обережного, который за казну головой и честию отвечать будет. И первым Обережным воеводой будет… – Ярослав обвел глазами всех собравшихся и неожиданно произнес, тыкая сухим пальцем в юного сына друга своего: – Воевода Игорь. Отныне он – первый князь Обережнов. И власть, и ответ за казну будет передаваться по его родовой нити. Тяжкий труд, но верю, что всё вынесете и исполните.

Все замолчали, обдумывая столь долгую княжью речь. И каждый взвешивал: а стоит ли столько трудов и столько сил тратить на будущие времена, на не рожденных сопливых мальцов и девок? И всех своих сыновей и внуков своих до немыслимого колена обрекать на тяжкий ратный труд? Но вспоминалась всем земля родная и ответ за нее, о котором не каждый-то день и задумывалось… Да, стоит! И вслед своим расчетливым думам, задиристо – мысли о ворогах: а не замай на наш каравай! Знал, знал Ярослав, чем распалить да утвердить в своих задумках мужиков.

И под утреннюю зорьку, под едва слышные петушиные всполошные крики поклялись полета воевод клятвою нерушимой верности Руси, клятвой молчания и сохранения тайны единства и подчинения, обета сохранять семя свое, не распыляя, и научая сыновей своих и внуков. И целовали на том крест святой да Первую книгу Братства Своих, собранную меж золотых листов. Книгу еще чистую, отмеченную едино их именами. И каждый гордо целовал золотой оклад, который будет века хранить их целовальную запись.

– Потрудимся, братия! А там – как Господь даст. В путь и – с Богом!

И странно было Игорю обниматься с отцом и знать, что он теперь не просто отец – князь Ярый. А сам Игорь теперь – князь Обережнов. А братья-то как же… ах да, они по-прежнему все восьмеро – Пересветы. И знал Игорь, догадывался, что неспроста рассчитывал Киевский князь на молодую поросль. И грамоту знали почти все молодые дружинники да воеводские дети, и молодого задора не жалели для нового дела. Кто ж не захочет оставить свой след для далеких потомков? Чай, в Книгах-то родовых их по именам величать будут. И все твои подвиги не забудут перечесть. Вот уж стыдно будет в поле спину ворогу показывать! Книжники ведь пощады не дадут – распишут так, что красной макушкой стыда покроются еще не названные и не задуманные никем внуки… Знал, знал Великий князь, чем взять молодую воеводину поросль…

Ехал Игорь домой, думы думал да земли русские рассматривал как никогда раньше. А в висках стучало: Обережнов он теперь. И казалось ему, что не только тайную казну собирать да оберегать ему доверили, а весь этот широкий да светлый простор. От края и до края! И такая гордость и радость подымалась в его груди! Ох ты, мать честная, а ведь не случайно и не на пустое дело он, видать, родился! Ах как весело, ах как славно-то жить на белом свете!

* * *

Минул год, минуло еще два, а по воеводину терему Пересветов бегали уже два одинаковых, как грибы-боровички, мальца. Оба чернявые да черноглазые – в мать, в Елену, – по крещеному имени. А третий, богатырского сложения белокурый малец, уже пробовал сам на ножки вставать да за братьями топать. И видела мать, что сильно мужнино семя: одного роста со старшими был Димитрий, год-два пройдет, поборет, пожалуй, боровичков-то.

А Игорь сам смеется, да каждую ночку все ласкается да ласкается… Давай-де, мать, еще зачнем, смотри, мол, каки славные мужики у нас замешиваются. Можа, еще тройку-другую наделаем, пока снег за оконцем? А то и девок маненько, тожа ведь люди. Рожать-то кто будет-ча?

Смеялась Елена. Смеялась да к мужу ластилась. Ой и короток век бабий, ой успеть надот-ка нарожать заботников да защитников. А и доченьку тоже хотца. Таку беленьку да синеглазеньку, как ее муж.

Годы шли, а девоньки все не было и не было, уже и старшие боровички обучены письму да ратному делу, и младший – осьмой – уже от сиськи отвыкает. Можа, в последний разок чёй-то другое родится? Вздыхает уже Елена, а схватки-то так уж больно толкаются! Так уж замучили, сердешные… Елена уже и не ойкает и не плачет, сама повитуху-то позвала, и сама сказала девкам баньку-то истопить. Как жа! Там не каждое дитя зачинается, да каждое родится.

Отстонала Елена, откричала осторожно так… Стыдно сильно-то кричать – ведь не молода уже, чай, двадцать осемь, какие ужо тут крики-та! Вот уж и головка маленька показалася. Беленька кака! А волосики-то каки длинные, так и вьются по мокрой спинке. Вот и последнее усилие, и – выскользнул из утробы дитенок, да чей-то не кричит.

Елена испуганно смотрит на повитуху, а та знать – улыбается. Пуповину-то ловко так перевязала, обрезала и дает Елене скользкое да теплое тельце. Волосенки-то у ребеночка уже просохли, золотыми кольцами блестят, на глаза налезли. Елена-то отодвинула волосы, а под ними… глаза открыты, да таки бездонны, таки…! Показалось Елене, что из другого мира кто-то на нее глянул. Да так хорошо и ласково глянул, что зашлось в любви ее сердце, и прижала она ребенка к груди, как самое драгоценное да самое разлюбимое. И забыла посмотреть, что там – под мягким розовым животиком? А там девонька – вот что! И девонькино лоно новое. И подарит оно своему будущему мужу, воеводе Новгородскому, Алексею Севрюкову, по пять сыновей да по пять дочерей. А сейчас забыла, видать, плакать-то. Знай, сосет свой кулачок да таращит на свет Божьи глаза.

А будущий ее суженый уже уздечку в кулачке своем зажал да пяточками в бока коня тыкает, строжится: «Тпру!» да «Тпру!». Шапочка соболья на бровки наползла, мешает свет белый видеть. Пар валит из ноздрей коня, снег искрится, скрипит. Мороз тоже строжится, заставляет рукавицы до самых локотков натянуть. А нянька-то, нянька! Приседает от страха на крылечке: упаси Господь, свалится княжич, покалечится дитятко. А дядька при маленьком воеводе Алексее посмеивается, коня под уздцы все шибче и шибче ведет. Эх, хорошо! Эх, весело на родимой стороне жить!