Глава третья
Под взглядом Мнемосины

Сапфо легла, обхватив обеими руками мягкое ложе, как будто постель была сейчас для нее единственным спасением.

Впрочем, она действительно знала проверенный способ, безотказно помогавший в борьбе с самыми различными недугами. Стоило Сапфо хотя бы какое-то время провести в постели в полном одиночестве – без еды и без каких-либо забот, не тратя сил даже на то, чтобы пошевелить кончиками пальцев, – и она быстро приходила в себя.

Иногда на восстановление утраченных сил хватало часа или даже всего нескольких минут, порой желательно было поваляться в одиночестве целый день. И тогда откуда-то вдруг снова как по волшебству появлялись душевные силы и внутренняя ясность.

Само собой разумеется, в спальную комнату сразу же заглянули кое-кто из подруг и верная служанка Диодора, предлагая свою помощь. Но Сапфо отказалась от всех целебных снадобий, и очень скоро все оставили ее в покое.

Да и откуда Сапфо знала, от чего именно теперь ей лечиться?

Она лишь смутно догадывалась об этом, когда снова и снова повторяла про себя строчки последнего стихотворения, но старалась дальше думать на запретную тему.

«Опять меня мучит Эрот, расслабляющий члены, – сладко-горькое и непреоборимое чудовище»^[17],– вспомнила Сапфо свои собственные давние строки.

И откуда-то, словно из неясной дали, в душе нарастало смутное ощущение катастрофы.

Наверное, так испуганно вздрагивает земля перед землетрясением или перед извержением вулкана, в том числе вулкана задремавших в глубине душе чувств.

Но, подумав про огнедышащий вулкан, Сапфо тут же вспомнила про Эпифокла и невесело улыбнулась.

Смешной, замудривший сам себе голову старик!

Когда за столом зашел обязательный, как горькая, возбуждающая аппетит приправа, разговор о смерти, Эпифокл сделал странное заявление. Он сказал, что истинный философ должен сам управлять своей судьбой, а не подчиняться ее воле, и потому лично он давным-давно придумал, каким будет его конец. Итак, как только он почувствует, что его духовная жизнь подошла к концу, а физическая и так уже еле теплится, Эпифокл тут же покончит со своей телесной оболочкой. Он бросится в пылающий кратер вулкана под названием Этна!

И философ тут же принялся с самым серьезным видом аргументировать свою дикую фантазию. Во-первых, смерть при этом наступит мгновенно и потому практически безболезненно, сделавшись в прямом смысле огненной точкой в конце достаточно яркой жизни ученого.

Во-вторых, никому не придется после его кончины возиться с бренным прахом, так как процесс сожжения мертвого тела произойдет естественным путем. В-третьих, у Эпифокла появляется шанс, что накопленная годами мудрость не пропадет даром, а переплавится в нечто ценное для потомков. Ведь, согласно древним преданиям, именно на Этне помещается невидимая для смертных мастерская Гефеста, который умеет ковать не только оружие, но также славу и бессмертие.

Ведь оживил когда-то Гефест прославленного ныне Пелопса, сына Тантала, когда в своем угодническом безумии папаша разрубил собственного сына на части и предложил пришедшим в гости небожителям блюдо из его мяса? И чем все это кончилось? Вечными муками в подземном царстве самого Тантала и вечной славой оживленного богами Пелопса, который теперь повсеместно почитается на Олимпийских играх как зачинатель соревнования в беге колесниц.

И так далее, и так далее, и так далее…

В порыве откровенности, а также под влиянием выпитого вина Эпифокл вдруг по «страшному секрету» поведал всем сидящим за столом, что везет с собой на Фасос, где он должен навестить известного мудреца Бебелиха, столько золота, что его хватит на золотые сандалии.

Эпифокл решил сделать себе такие сандалии, каких не носили даже фараоны, и обуется в них перед тем, как нырнуть в кипящую лаву.

– Пожалуй, мне следует проводить тебя не до гавани, а прямо до вулкана Этна, дорогой Эпифокл! – воскликнул Алкей. – Вдруг от страха ты так сильно взбрыкнешь ногой, что хотя бы одна сандалия останется на земле. Представляешь, сколько на это золото можно купить вина и закатить знатных пиров? Ты уж тогда постарайся, дерни ради нас в воздухе ногой посильнее!

Но, не обращая внимания на шутки, Эпифокл с жаром привел за столом двадцать четыре пункта в пользу своего неожиданного решения. Он почти убеждал собравшихся присоединиться к его замечательной затее. Всего один пункт нашелся «против», но зато такой, который вызвал у слушателей взрыв безудержного смеха.

Эпифокл не был до конца уверен, что, когда он дойдет в мыслях до последнего предела своего умственного истощения, у него хватит физических сил взобраться на вершину Этны, так как это не слишком-то легко сделать и выносливому, быстроногому юноше. Но забираться на вулкан заранее, пока он еще мыслит и должен закончить несколько философских трудов, тоже не имеет никакого смысла…

– Хм, вот и в этом, основном вопросе относительно нашей жизни и смерти, все тоже слитно, тесно все переплетено, – многозначительно улыбнулся, поддавшись всеобщему веселью, Эпифокл.

На самом деле он еще не решил, не отправиться ли ему к Этне заранее, чтобы вблизи пылающего кратера дожидаться своего последнего часа, или пока все же еще немного побродить по свету? Ответ на этот вопрос он как раз и надеется получить у знаменитого мудреца Бебелиха, обосновавшегося на Фасосе.

Поэтому все присутствующие за столом высказали бурную радость по поводу того, что сейчас Эпифокл направляется на остров Фасос, а вовсе не на Сицилию, в северо-восточной части которой как раз расположен постоянно кипящий вулкан Этна. Это был прекрасный повод лишний раз поднять за здоровье знаменитого философа кубки с вином.

Но, вспомнив про Сицилию, Сапфо словно увидела перед глазами начертанное светящимися буквами женское имя – Анактория… Оно прокатилось в памяти длинной, плавной волной, унося в далекое прошлое.

Анактория – это имя само по себе звучало как законченное стихотворение.

Можно было менять ударение и произносить это имя на разные лады, но оно все равно казалось Сапфо похожим на морскую волну. И всякий раз эта волна мысленно прибивала Сапфо к берегам Сицилии. Да и на вкус эта волна была такой же соленой, как слезы на щеках Сапфо в то далекое время, когда волей судьбы ее забросило на далекий благословенный остров.

О нет! Ей тогда не пришлось бросаться в кипящую лаву Этны или в морскую пучину, чтобы родиться заново, – это произошло само собой. И как раз на сицилийской земле, рождающей вулканы и прочие чудеса.

Может быть, к «перековке» ее судьбы действительно приложил руку хромой Гефест – угрюмый супруг прекрасной Афродиты? Или кто-нибудь из других богов?

Сапфо даже показалось, что и теперь она в комнате вовсе не одна. Возможно, это была тень Анактории – женщины, которая изменила до неузнаваемости ее жизнь. Или же это была сама богиня памяти Мнемосина, как правило приходившая к Сапфо именно в облике Анактории.

Сапфо крепко зажмурилась, но так и не смогла отчетливо увидеть перед собой лицо Анактории. Какой она была? Красивой? Навряд ли. Молодой? Нет, она была гораздо старше Сапфо – лет на десять, а быть может, и на двадцать. Сапфо никогда не спрашивала о возрасте своей новой сицилийской подруги, а теперь ей тем более незачем было его знать.

Зато у Анактории были седые волосы, которые она не закрашивала, как делали многие женщины, а, наоборот, слегка подцвечивала какой-то особенной голубой краской. Поэтому ее голова всегда напоминала Сапфо снежную, недосягаемую вершину высокой горы.

Глядя на эту вершину, можно было догадаться, что Анактория успела преодолеть немало лет-перевалов, пока добралась до сегодняшнего дня.

Но зато у Анакты было молодое, румяное лицо, на нем не было видно приметных, перепутанных дорожек из морщин – отражения тех невидимых путей, по которым на вершину лет забираются все смертные.

И это казалось Сапфо странным и загадочным – может быть, Анактория к своей удивительной мудрости перелетела на крыльях, по воле богов? Или она на самом деле была еще молода и лишь почему-то очень рано поседела? Но для молодой женщины Анактория была слишком мудрой и рассудительной, хотя иногда все же могла и повеселиться.

Пожалуй, эта неразрешимая загадка облика – «энигма Анактории» – крепче всего засела в памяти Сапфо, вытеснив другие воспоминания.

Ах, Сицилия, которую поэты и моряки еще называют Тринакрией – «треугольной страной»! – из-за ее характерного, гористого, побережья.

Когда-то ей пришлось временно покинуть и Лесбос, и родной город Эрес, чтобы отправиться на Сицилию из-за установления тирании и начавшимися в связи с этим волнениями в стране.

Многим тогда пришлось на какое-то время оставить родные края, и Сапфо тоже оказалась в числе тех, кто на большом корабле поспешно отправлялся в Сиракузы. А как же иначе? Ведь ее муж – отважный Керикл находился в первых рядах среди тех, кто вступил в борьбу с единовластием. И следовательно, его семье, даже если бы Сапфо спряталась в любом потаенном уголке Лесбоса, грозила смертельная опасность, как и родственникам всех противников новой власти.

Сапфо прекрасно понимала необходимость срочного побега из страны, когда ступала на корабль, отплывающий к берегам Сицилии, и даже подробно обсуждала это с родными Керикла, с кем ей пришлось делить тяготы морского путешествия. Но сейчас она думала об этой истории совершенно иначе.

Теперь Сапфо была уверена, что на самом деле отправилась тогда в столицу Сицилии вовсе не из-за политических распрей, в которые ее втянул не в меру воинственный супруг. Она была перенесена в Сиракузы по воле богов исключительно для того, чтобы встретиться с Анакторией.

После Сапфо не раз в шутку называла подругу своей Ананкой – неизбежной судьбой.

Всемогущие боги с их изобретательностью могли бы, конечно, придумать и какой-нибудь другой способ отправить Сапфо в «треугольную страну», но почему-то выбрали именно этот, не самый легкий и прямой.

Зато на том корабле, плывущем к Сицилии, подолгу, безотрывно глядя на убегающие вдаль волны, Сапфо впервые призналась сама себе, что на самом деле она спешит убежать не от гнева тирана, а от собственного мужа. Да-да, от всеми любимого и достойнейшего во всех отношениях человека, неподражаемого Керикла.

Но еще больше – от самой себя.

Во время этого длинного, вынужденного путешествия Сапфо не могла спать, потому что слишком сильно страдала от морской качки – она еще не знала тогда, что носит под сердцем ребенка! – и поэтому почти все время проводила на палубе. Она сидела на одном и том же месте, как застывшая статуя, и провожала глазами проплывающие мимо незнакомые берега, пенные волны, в которых попеременно отражались то солнечные лучи, то звезды, похожие на маленьких рыбок.

Сапфо давно сбилась со счета, сколько дней и ночей прошло за время долгого пути, и ни у кого не спрашивала, скоро ли они прибудут на место.

Она просто глядела на воду и думала о своем. Наверное, она тогда плыла не только в неведомую страну, но еще больше – в глубину собственной души, и потому это плавание представлялось ей бесконечным.

Подставляя щеки морскому ветру и соленым брызгам, Сапфо впервые отчетливо поняла, что больше всего на свете ее душа жаждет покоя и одиночества.

Ради этого она даже согласилась бы сейчас вовсе исчезнуть – например, стать волной или даже тенью волны на борту судна, превратиться в камень, ракушку.

Один раз Сапфо вдруг отчетливо представила себе, как превратилась в большую раковину: вот она покоится под толщей воды, поверхность которой только что пробороздил этот корабль, наполненный шумными людьми. Но судно проходит мимо, и на дне снова наступает полная, глубокая тишина, – и Сапфо почувствовала, что внутри нее начинает тихо, незаметно расти жемчужина…

Наверное, она тогда просто на какое-то время задремала и увидела сон, предупреждавший ее о беременности. Или о чем-то другом?

Проснувшись, Сапфо долго не могла забыть того счастливого ощущения, которое она испытала, превратившись в раковину.

Может быть, для того, чтобы пережить его снова, надо было просто шагнуть за борт и упасть на дно? И тогда кто-нибудь из богов сможет исполнить ее мечту – ведь небожители умеют творить любые метаморфозы: превращать людей в птиц и зверей – в камни…

Впрочем, нет – лучше бы они наслали внезапную бурю, которая разбила бы корабль о камни. Но при этом сделали так, чтобы все благополучно спаслись, не заметив исчезновения Сапфо. Тогда ей уже не пришлось бы возвращаться к прежней жизни, которая вызывала такую зависть окружающих.

Да что там – Сапфо и сама до последней минуты, пока не поднялась на свое судьбоносное, шаткое суденышко, была абсолютно уверена в непоколебимой крепости своего женского счастья.

И вдруг, когда из-под ног на какое-то время в буквальном смысле ушла земля и корабль на волнах закачался из стороны в сторону, Сапфо с ужасом поймала себя на мысли, что и в душе у нее, оказывается, тоже не осталось опоры, за которую можно было бы мысленно ухватиться.