А если бы она к тому же приняла предложение Алкея о замужестве, то тогда Фаон всегда мог бы находиться перед глазами, на расстоянии вытянутой руки.

«Великий Зевс, куда это меня занесло под звуки лиры? – ужаснулась Сапфо мыслям, вдруг откуда-то появившимся и подобно вихрю закрутившимся в ее разгоряченном мозгу. – Наверное, я действительно просто больна».

Исполняя песню, Фаон смущенно глядел куда-то в сторону, но Сапфо сейчас казалось, что он не сводит глаз с юной Глотис.

Да и сама молодая художница, похоже, смотрела на юношу не только как на модель, как это было в случае с Эпифоклом, а как-то совсем иначе, несомненно иначе…

И еще эта песня – про златокудрую, прекрасную Афродиту, которую певец любит больше жизни. Может быть, исполняя ее, Фаон имел в виду вовсе не богиню, а свою любимую золотоволосую учительницу Филистину? Кто знает, какие на самом деле чувства испытывает Фаон к своей прекрасной во всех отношениях благодетельнице?

Только ли благодарность или еще что-то другое?

Сапфо ничего не могла с собой поделать: чем постыднее казались ей нелепые подозрения и смятенные чувства, тем неотвязнее откуда-то из глубины появлялись все новые и новые догадки, доводящие буквально до полного изнеможения.

– Что с тобой, Сапфо? – склонилось к ней откуда-то издалека озабоченное лицо Дидамии. – Ты, случаем, не больна?

– Не знаю, возможно, – прошептала Сапфо, почти не раскрывая рта.

Внутри нее полыхал такой непонятный, незнакомый огонь, что казалось, если она откроет рот, то наружу могут вырваться огненные языки пламени.

Сапфо не обманывала подругу – она действительно не понимала, что с ней происходит.

 
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же —
Звон непрерывно^[14],—
 

со сновидческой легкостью пронеслись в голове у Сапфо новые строчки, как только она нашла в себе силы снова взглянуть на Фаона.

Он теперь отложил в сторону лиру и возлежал с довольным видом ребенка, ожидавшего в награду за удачное выступление кулек сладких фиников. И «финики» не замедлили себя ждать – только в данном случае это были похвалы и лестные слова, которые высказывал Фаону каждый из присутствующих.

– Бесподобно! – громче всех восклицал Алкей, перебивая несколько смущенные возгласы женщин. – Какая одухотворенность и в то же время неискушенность! Клянусь Зевсом, давно я не получал такого удовольствия от пения, как сегодня. Скажи, наше солнышко, а не можешь ли ты теперь спеть какую-нибудь мою песню?

– Нет, – покачал светлыми, разлетающимися кудрями Фаон и добавил простодушно – Филистина научила меня только песням на стихи Сапфо. Она говорит, что это самые лучшие строки, которые можно найти, а другими лучше не забивать себе напрасно голову. Не только на Лесбосе, но и во всем мире ничего не создано прекраснее.

– Лучшие? – переспросил Алкей.

Он уже хотел было добавить: «А как же я?» – но, встретившись с быстрым, хитрющим взглядом Эпифокла, прикусил язык. В другое бы время Алкей обиделся на такие дерзкие слова, но теперь… только широко улыбнулся Фаону и быстро придумал себе утешение.

В конце концов, совершенно естественно, что здесь, в кругу своих подружек, Сапфо считается самой лучшей поэтессой на земле и даже на луне. Но это ничего не значит, и потому не стоит относиться к таким суждениям чересчур серьезно.

Если бы завтрак сейчас проходил в роскошном доме Алкея, в кругу его друзей и почитателей, то они наверняка не менее пылко восхваляли бы именно его мужественные песни. И если Фаон хотя бы раз их услышит – он напрочь забудет о существовании Сапфо.

– А почему бы не устроить состязание? – подал голос долгое время молчавший Эпифокл. – И я тоже хочу принять в нем участие. Признаюсь, пение этого дивного мальчика растрогало даже мое старческое сердце. Я почувствовал, что у меня в груди тоже зашевелились кое-какие звуки. И вообще: подайте мне тоже чашу с вином! Оставлю-ка я эту кашу доедать старому, беззубому Харону и его приспешникам, а мы еще повеселимся.

– Состязание? О, только не сейчас, – страдальчески наморщила лоб Сапфо. – Сегодня я не здорова.

– Хм, хм, нам некуда торопиться, – заявил Эпифокл, быстрыми, торопливыми глотками осушая чашу и стараясь скорее наверстать упущенное, словно именно на дне чаши хранилось его хорошее настроение. – Я желаю остаться здесь на несколько дней. Многое из того, что я вокруг себя вижу, подтверждает мою величайшую теорию. И мне интересно было бы, – разумеется, с разрешения гостеприимных хозяев, – кое-что проверить и на практике.

Сапфо кивнула – не могла же она сказать знаменитому философу и к тому старику, чтобы он катился отсюда своей дорогой? И потом – досадно упускать возможность близко пообщаться со столь знаменитым ученым мужем только из-за своих странных капризов.

– Но как же корабль, на котором вы должны были уплыть? – только и спросила она.

– Хм, меня там будут ждать ровно столько, насколько я пожелаю задержаться, – с довольным видом пояснил Эпифокл. – Владелец триеры дал клятву быстроногому Гермесу, что не отправится без меня к берегам Фасоса.

– Прекрасно! Тогда я тоже остаюсь! – воскликнул Алкей. – Мы проведем здесь поэтический турнир, и это будет настоящий, большой праздник. Предлагаю в честь нашего юного певца назвать его «фаониями». Как я придумал?

– Не знаю… Наверное, я не заслужил, – смущенно пробормотал Фаон.

– Нет, заслужил! Для того чтобы получить награду, вовсе не обязательно петь громче всех, разве не так? – пояснил Алкей. – Ты сам видишь, Фаон, твоя коротенькая песня – несмотря на то, что ты чаще всего брал совсем не те ноты, какие было нужно, – сумела всех нас расшевелить и даже изменить весь ход дальнейших событий. Теперь ты понимаешь, какой силой обладает настоящее искусство? Сильнее этого – только любовь.

Фаон буквально сиял от удовольствия – еще бы, он не только без особого труда вошел в круг всех этих взрослых, знаменитых людей, но сразу же оказался в самом центре внимания.

Неужели и правда Алкей назовет состязание «фаониями»? И вот так запросто, волей случая, делается слава?

Фаон посмотрел на Сапфо, которую он был должен в первую очередь благодарить за такое количество разом полученных удовольствий, включая вкусные кушанья, вино, а теперь еще и почет. Но его благодетельница сидела почему-то без тени улыбки на лице и лишь нервно покусывала и без того алые от гранатового сока губы.

Юноша тоже постарался сделаться серьезным. Может быть, он сейчас ведет себя не очень правильно? И нужно поспешно отказаться от предложенных почестей?

Но губы Фаона помимо его воли сами расплывались в победной улыбке, обозначая на щеках еле заметные ямочки и придавая его лицу еще более мальчишеский, задорный вид.

Сапфо конечно же поймала на себе удивленный взгляд Фаона, но только еще больше нахмурилась.

 
По́том жарким я обливаюсь, дрожью
Члены все охвачены…^[15] —
 

продолжали возникать из небытия строчки, которые сейчас для Сапфо выполняли роль якоря – хотелось в них вцепиться обеими руками и ногами, чтобы не захлебнуться: «…Дрожью члены все охвачены… Дрожью…»

– Какую мерзкую кашу готовит ваша кухарка! – заявил Эпифокл, поглаживая свой живот и обращаясь к Диодоре, привычно прислуживавшей за столом. – Эй, служанка, а нет ли у вас свежих устриц, вымоченных в белом вине и лимонном соке?

– Нету, – поджала губы Диодора.

– Так я и знал! Ну, хотя бы тогда щупальцев осьминогов, приготовленных с острыми специями? Меня угощали таким блюдом в столице, в доме Мнесия, и я до сих пор не понимаю, как не откусил свой язык… Это так вкусно!

– Лучше бы откусил, хилосох прожорливый, – пробормотала себе под нос Диодора. – Меньше было бы хлопот добрым людям…

У Диодоры была странная манера разговаривать как бы про себя, но так, что тем, кто находился ближе всех – а сейчас это была Сапфо, – ее ворчание было хорошо слышно.

Вообще-то Диодоре было уже так много лет, что многие были уверены, будто старушка давно заговаривается и не дружит с головой. Но Сапфо прекрасно знала, что ее служанка просто любит делать вид, что выжила из ума, а сама, наоборот, была сильно себе на уме.

– Вообще-то здешние курочки и голубки, раз уж вы тут толкуете про курятники, привыкли с утра по зернышку клевать, чтобы легче бегать и летать было, – вслух сказала Диодора, обращаясь к философу. – А то ненароком можно и разжиреть, как куропатки, да к кому-нибудь на зуб попасть. Вон тут еды сколько много, которую вприкуску со своим языком есть можно, а тебе все мало!

– Хм, хм, а тебе, я вижу, лучше на зуб не попадаться, старая, – покачал головой Эпифокл, послушно пододвигая поближе к себе блюдо с оливками. – Признаюсь, друзья, ваше общество настолько разожгло у меня аппетит и привело в самого себя, что я готов прямо сейчас, не сходя с места, познакомить всех со своими последними открытиями, которыми я прежде не делился вслух. Но только в том случае, если, хм, хм, у вас имеется желание меня выслушать.

– Конечно, мы давно только этого и ждем, – ответила за всех Дидамия, и Сапфо увидела, что в руках у подруги тотчас же мелькнула покрытая воском гладкая дощечка для записи.

Дидамия как-то сказала, что ей жалко расставаться с этой вещью даже во сне: она и себя ощущает похожей на таблицу, на которой уже разгладились старые записи знаний и поэтому требуется поскорее нанести новые, еще более достоверные.

Остальные участники застолья тоже все как-то подобрались, готовясь слушать знаменитость.

Эпифокл для порядка немного похмыкал, но потом громко, серьезно и достаточно складно, словно он сейчас держал речь не за столом, а перед огромным скоплением людей, принялся излагать свои измышления.

Сапфо сначала слушала его рассеянно, задумчиво скользя взглядом по посуде и предметам на столе, стоящим рядом с Фаоном, но постепенно и ее увлекли мысли философа.

По Эпифоклу, корнями, первоосновой всех вещей являлись огонь, вода, воздух и земля, которые не могли превращаться друг в друга, но зато обладали способностью смешиваться и соединяться.

И Эпифокл пришел к мнению, что весь мир существует только благодаря соединению и разделению маленьких частиц, и причина соединения этих первоэлементов одна – любовь, а разъединения – сильная ненависть.

«Все правильно: любовь и ненависть, а больше нет ничего…» – подумала Сапфо.

Да, именно «категории любви и ненависти» Эпифокл с упорством настоящего ученого называл главными, движущими и одновременно скрепляющими силами всего сущего, без которых материальный мир начал бы сразу же безвозвратно рассыпаться на мелкие части.

– Как же, любовь у него, желание – тоска по сладким пирогам, – еле слышно пробормотала старая Диодора.

– Погодите, а как же вода? – переспросила Дидамия, на одной из табличек которой было начертано что-то совсем другое, противоречащее окончательному выводу Эпифокла. – Фалес Милетский, например, считает, что мир произошел из влаги. Как это совместить: влагу и любовь?

– Хм, хм, – с интересом уставился Эпифокл на Дидамию, потому что явно не ожидал услышать от кого-либо, а особенно от женщины, какое-либо возражение. – Хм, хм, это все тоже связано между собой, – произнес он, немного помолчав. – Разве вы будете возражать, что во время любовных игр в телах как мужчин, так и женщин также образуется влага, а это и есть та материя всего сущего, из которой зарождается жизнь. И даже если принять во внимание только этот пример…

Сапфо покраснела и невольно поглядела на Фаона: куда старика вдруг безоглядно занесло?

На лице Фаона, слушавшего все эти умозаключения, не отразилось ни малейшего смущения, словно все, о чем говорил сейчас философ, давно было испробовано им на практике.

Сапфо подумала: пожалуй, любопытно было бы что-то узнать о любовном опыте этого юноши… Но тут же остановила себя: что еще за глупости? Зачем? Неужели она, знаменитая поэтесса, будет заниматься собиранием сплетен?

Пока взоры присутствующих были обращены на ученого, Сапфо снова украдкой поглядела на Фаона. Интересно, понимает ли он хоть что-то из этих ученых речей? Или искусно притворяется, будто они ему и впрямь интересны?

Но Фаон вовсе не думал притворяться. Он смотрел куда-то в сторону, и при этом на губах юноши застыла нежная, мечтательная улыбка.

Фаон следил за полетом бабочки, случайно залетевшей в зал через открытое окно и примостившейся на освещенном солнцем листе гортензии.

С дивными, узорчатыми крыльями, эта бабочка казалась заморской гостьей из далеких, неведомых стран. Может быть, глядя на нее, Фаон мечтал о скором отъезде? Или просто залюбовался ее неповторимыми узорами на трепетных крылышках?

А ведь эта бабочка была по-своему права: какое ей дело до заумных изречений Эпифокла? Она же знает, что порхать ей осталось совсем недолго, до скорой зимы… И почему Фаон чем-то неуловимо похож на эту прекрасную бабочку? Наверное, из-за матери – маленькой Тимады, которая тоже почему-то так торопилась жить… На что им теории ученых мужей, если проходит лето?

И Сапфо подумала, что в этом безразличии к философским рассуждениям была своя правота. Но только она доступна не каждому, а в полной мере лишь этой бабочке, цветку, ветру, гранатовым зернам на блюде, сияющим, подобно драгоценным камням. К чему тяжеловесно размышлять о сущем, если можно просто жить, ощущая себя таинственной сердцевиной самой жизни? Без всякой «проблемы связанности» Фаон был теснее всех связан с жизнью прочными, любовными узами.

По сравнению с ним все присутствующие в комнате показались Сапфо скучными и словно незрячими: они сидели спиной к бабочке. В том числе и она сама.

Нет, это уже слишком!

Наконец первый небольшой урок, а заодно и трапеза были закончены, и слушатели, потягиваясь, начали подниматься со своих мест.

– Я вынуждена отложить наш разговор на завтрашний день, Фаон, – повернулась к юноше Сапфо. – Сегодня я неважно себя чувствую.

– Правда? – с испугом посмотрел на женщину мальчик. – То-то я гляжу, ты, Сапфо, сегодня плохо выглядишь!

Слова Фаона снова задели Сапфо за живое: это она-то плохо выглядит, с прической, поразившей всех ее подруг?

А как же фиалки? Как же подведенные помадой губы и ароматы? Да что вообще этот наглый мальчишка может понимать в женской красоте?

Но Сапфо не успела ничего ответить Фаону, потому что того уже взяла за руку Глотис, настойчиво увлекая к выходу и приговаривая, что она хочет нарисовать его портрет.

– О Сапфо! Моя царица! – прошептал тут же подбежавший к Сапфо Алкей, хватая ее руку липкой ладонью, перепачканной чем-то сладким. – Ты должна мне уступить мальчишку, Фаон – настоящее чудо. Я с удовольствием поселю его у себя и сделаю так, что он ни в чем не будет нуждаться…

– Поговорим об этом позже, – как можно сдержаннее и спокойнее ответила Сапфо. – Ты хорошо придумал насчет «фаоний»…

Сапфо вышла за дверь, но, чувствуя, как от нервного напряжения у нее дрожат колени, на минутку прислонилась к стене.

Как же точно выразилось смятение ее чувств в только что родившихся строках: да, жар во всем теле, язык немеет, пот струится, дрожь пробегает по позвонкам… Но это мучительное, страстное стихотворение забрало у Сапфо все силы без остатка.

 
…Зеленее
Становлюсь травы, и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я.
Но терпи, терпи, чересчур далеко
Все зашло…^[16] —
 

прошептала Сапфо финальные строки, действительно почувствовала сладкий озноб во всем теле, холодной струйкой пота сбегающий между лопаток.

Она растерянно ощупала свою пылающую голову и яростно зашвырнула в угол букет фиалок.