Цитаты из книги «Мода и гении»

Так повелось еще в 1840-е годы. Лучших награждали тремя петлицами на рукаве и назначали «старшими в классе», что равнялось вице-фельд­фебелю в кадетских корпусах. Помощниками их были «подстаршие», отмеченные одной петлицей на каждом рукаве мундира.

После недолгого обучения в пансионе Шмеллинга Петр поступил в Императорское училище правоведения. Основанное в 1835 году по распоряжению и на личные средства принца Петра Ольденбургского, оно призвано было «готовить благородное юношество на службу по судебной части». В конце XIX века его считали престижным, сродни Александровскому лицею. Но в 1850-е годы преподавательский состав оставлял желать лучшего, и в списках воспитанников почти не было громких родовитых фамилий. Всё здесь Пете казалось чужим, казенным, холодным. Училище жило по законам арифметики. Кто

Чем дороже ателье, тем изысканнее антураж. Драпировка и мебель на снимке Чайковских самые что ни на есть простые. Нехитрая занавесь на втором плане (без кистей и бахромы, как у Венингера или Цвернеров) делит композицию на две зоны — светлую слева и темную справа. Никаких картин, резных этажерок, книжных шкафов, пышных турецких ковров. Илья Петрович сидит на черном лакированном стуле. Кресло Александры Андреевны видно лучше, заметны плетеная резная спинка и подлокотник. Уже кое-что.

Спор не всегда приводит к истине, но рождает любопытство. Я робко напомнила парижанину байку о композиторе, как он появился в Москве в монументальной шубе, всех ею насмешив. И современники, кажется, удивлялись неожиданной его трансформации из послушного чиновника в лохматого профессора с бородой народовольца. И, по-моему, где-то кто-то писал о парижской элегантности Чайковского, его неизлечимой страсти к покупкам…

Поступив в 1864 году в Королевскую школу Портора, Оскар продолжал форсить в алых, голубых, пурпурных блузах, хотя мальчикам его возраста полагались сдержанные цвета. Единственный среди школьников он носил по будням черный цилиндр. И единственный среди них блистал умом. Ставил учителей в неудобное положение неожиданными вопросами, к примеру: «Сэр, что значит быть реалистом?» Он запоем читал. На спор на время пролистывал толстенный роман и пересказывал его во всех подробностях. Он прослыл всезнайкой, но никто не звал его «ботаном»: Уайльд не сидел за унылой свечой в пустынной библиотеке. Он схватывал все на лету — и греческие драмы, которые неплохо переводил, и школьные сальные шуточки, которые отлично пересказывал.

Еще Джейн Уайльд одевалась не так, как все. Костюмом боролась с черно-белым викторианством. Она не любила модных журналов, почитая их уделом рабынь. Сочиняла наряды сама: платье с широкой юбкой и волнами волнующих воланов, еще одно платье истово ирландского цвета, а другое — белое с зелеными трилистниками, чайное платье в стиле османского кафтана. «Корсет? Ах, что вы, к чему эта испанская пытка». Сперанца отвергала корсеты и дома их не носила. А театры, улицы, респектабельные салоны — их черед еще придет, им будет объявлена война! И как бы предвкушая битву, огненная Сперанца появлялась на людях в неистово-красных пылающих платьях оттенка крови и революции. Говорили, что в своей немодной высокой прическе она прячет миниатюрный пистолетик. Ее бунтом был ее сын — Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс.

Значит, мнительность Чайковского и комичная история с покупкой ваты были хорошо известны современникам. Анаклет Пазетти, общавшийся со звездами оперы и балета, также мог знать о ней. Хитрый фотограф, пользуясь рассеянностью композитора, быстро навел безжалостный объектив, сфокусировался на лице и стремительно нажал кнопку затвора. Он запечатлел Чайковского таким, каким его знали лишь близкие, — скромным, стеснительным, рассеянным человеком с недостатками, простительными гению.

С этой примечательной фотографией Чайковского связана одна личная история. Ее подробно изложил Василий Бертенсон в своих воспоминаниях. Композитор был патологически мнительным и часто говорил врачу, что боится застудить горло и особенно уши, что может оглохнуть от пустячной простуды, что не хочет повторить судьбу Бетховена. Бертенсон уверял, что это всего лишь страхи, но, впрочем, чтобы успокоить Петра Ильича, посоветовал ему затыкать уши ватой во время зимних прогулок. Это было в конце 1880-х годов. И вот в один ноябрьский день, когда дул колючий ветер с Невы, композитор вспомнил совет врача. Василий Бертенсон свидетельствовал: «Он пошел по мосткам через Неву, к Спасителю. Пройдя немного, он хватился, что нет ваты в ушах, а дул пронзительный ветер… Тут-то возник вопрос: где достать ваты? Надо купить ее, но где? Раз, что Петербургская сторона ближе всего, — очевидно, там. Но в какой лавке? Где продается вата?.. Тогда, чтобы замаскировать свое невежество, Петр Ильич придумал зайти в первую мелочную лавочку, купить что-нибудь и потом, как бы между прочим, спросить, где здесь продается вата. Мелочная лавочка оказалась как раз на той стороне набережной. На вопрос продавца: “Что вам угодно?” Петр Ильич спросил яблок. И вот в то время, как ему накладывали самые отборные и крупные яблоки, настал, как ему показалось, удобный момент спросить: где у вас здесь можно достать ваты? Ему указали на лавку рядом, галантерейных товаров. С мешком яблок в руках Петр Ильич явился в лавку галантерейных товаров. “Что вам угодно?” — “Ваты”. — “Сколько?” <…> Этот вопрос был неожидан. Как измеряется вата? Арши­нами? Фунтами? Петр Ильич замялся. “Прикажете фунт?” — “Конечно, фунт”. Через минуту из таинственных глубин лавки появилось целое облако ваты.

Петр Ильич был до комичности рассеянным. Это отмечают многие его современники. Личный врач композитора Василий Бертенсон вспоминал: «Петр Ильич вообще был рассеян. Это качество в связи с широкою натурою бывало иногда причиною различных с ним неожиданностей». Разоблачившись для фотографирования, Чайковский банально забыл избавиться от ваты, а хитроумный Пазетти не посмел (или не захотел) обратить внимание рассеянного гения на эту деталь, столь человеческую и столь красноречивую.

Петр Ильич Чайковский неоднократно позировал Пазетти. На обороте бланка фотоателье выгравированы медали за участие в выставках.