Цитаты из книги «Мода и гении»

Апухтин продолжал просвещать Чайковского по части светских манер и костюма. Выпорхнув из училища, тот ничего, кроме формы, носить не умел.

У любезного Апухтина он научился, между прочим, искусству «нехождения». Тогда петербургские фаты всюду разъезжали на извозчиках, даже если им нужно было всего лишь пересечь улицу. И Чайковский нанимал дорогих ватных лихачей, приветствовал знакомых не иначе, как из экипажа, и расплачивался с извозчиками не глядя, большими купюрами и сдачи не требовал. Но все же иногда он ходил: «в модные часы» совершал променад по Невскому проспекту, где собирались все записные петербургские денди. Его замечали, улыбались, приветствовали, и «сниманиям шляп не было конца». И не было конца тратам.

Подобно Апухтину, он с нежной байронической тоской описывал прекрасных незнакомок, в которых легко влюблялся, ведь франт должен быть непременно влюблен и непременно кем-то эпистолярно обожаем.

Чайковский, мягкий, застенчивый, неуверенный, подражал Апухтину. Копировал его манеры, стиль речи, перенимал каламбуры, сыпал в хорошем обществе его шуточками. Он неплохо изъяснялся на итальянском, французском и приятно удивлял прусских пижонов своим куртуазным картавым немецким.

Однажды, заключив с приятелями пари, пробрались на квартиру итальянской певицы Эммы Лагруа. Солистка в тот вечер была не в голосе, выступление отменила и красиво лежала на диване, безразлично перелистывая письма страстных поклонников. Но вот прибегает горничная: там, на пороге, стоят какие-то русские господа, не хотят уходить, требуют певицу. Лагруа поднялась, вышла — видит двух неотесанных молодцов в шелковых косоворотках и сюртуках. Смотрят на нее исподлобья, громко окают, чего-то хотят. Оказалось, они богатые купцы, приехали из Орла ради нее и очень просят (по-русски, насупившись), чтобы она «немедля им спела». Иначе не уйдут, простоят «здеся до утра». Лагруа расхохоталась, пригласила в гостиную. Села за рояль и вполголоса спела Casta diva. Апухтин и Чайковский ликовали — маскарад удался на славу. Они отлично провели с певицей вечер и выиграли пари, оставив приятелей с носом.

На всех без исключения фотографиях начала 1860-х годов Петр Ильич в цивильном платье. И это платье — свидетельство его двойной жизни.

в общем, неприглядную. Первые полгода, пока служил вне штата, — однобортный сюртук с отложным воротником без шитья и золочеными пуговицами «сенатского чекана». Когда его назначили младшим помощником столоначальника, заказал форменный двубортный сюртук с отложным воротником без шитья и такого же цвета панталоны. Мышь, да и только.

Петр Ильич действительно ел бумагу, пока все вокруг ее старательно марали. Однажды случилось непоправимое. Его вызвал директор департамента и распорядился отнести куда-то какой-то документ, Чайковский с трудом запомнил место и адрес. И вот он семенит с важной, подписанной лично директором бумагой и неожиданно (как приятно!) встречает знакомца, тоже чиновника. Разговорились, идут веселятся. Чайковский смеется, что-то пожевывает. За беседой и не заметил, как добрался до нужного адреса. Нашел тот самый кабинет и уж готов был войти, но спохватился: бумаги-то нет, бумага пропала. В руках остался обглоданный клочок — остальное он тщательно пережевал вместе с подписью директора. Пришлось возвращаться, объяснять, выдумывать. Было ужасно стыдно. Впрочем, привычки своей Петр Ильич не оставил. И даже когда сделался знаменит, продолжал грызть — программки, билетики, афиши концертов. Его брат Модест говорил, что в архиве композитора почти не осталось нетронутых им листов.

Его должны были сделать чиновником особых поручений, но им стал другой — поживее, попроворнее.

Петр Чайковский в модной куртке с шелковым галстуком-бабочкой. Начало 1860-х гг.